зания. В распоряжение лучников предоставили  коней  из  императорских
конюшен. Один за другим мчались воины мимо шеста, целясь в ястреба, стрелы
пробивали пурпурный кров, птица продолжала неподвижным  взглядом  смотреть
на стрелков и воинов. Ястреб вытягивал  шею,  взмахивал  крыльями,  иногда
уклонялся от ловко пущенной стрелы и оставался невредимым.
     Зрители смеялись, стрелков осыпали насмешками, над  ними  издевались,
швыряли в них финики, апельсины, словом, забавлялись так, словно на  арене
уже были мимы.
     - Последним! - снова передал  Эпафродит  Истоку  через  Мельхиора.  -
Исток пусть идет последним!
     Ряды соревнующихся поредели. Многие отступились и ушли, особенно  те,
что были в роскошных доспехах палатинской гвардии. Испугались насмешек.
     Только Асбад держался. Он изо всех сил старался сохранить спокойствие
и думал об Ирине, которую любил страстно.  Сегодня  он  преподнесет  венок
победителя. В это он верил твердо. Много раз смотрел  он  на  кафизму,  но
Ирины не видел. Она сидела в укромном уголке, не смеялась, не смотрела  на
арену. Сердцем она была перед алтарем и молила Христа  смилостивиться  над
ней и сделать так, чтоб Асбад не победил.
     Осталось всего несколько человек. Больше Асбад не мог терпеть.  Пора!
Он взял три стрелы,  лук  и  вскочил  на  объезженного  им  коня.  Долгими
неделями он упражнялся на нем.
     Когда Асбад появился перед кафизмой, воцарилась  тишина.  На  него  и
против него было поставлено много денег. Он медленно проехал вдоль  спины,
раскланиваясь налево и направо,  поклонился  и  кафизме,  еще  раз  тщетно
поискал глазами Ирину и помчался. Полетела первая стрела - ястреб  сердито
заклекотал. Всадник сделал другой заезд  -  стрела  прозвенела  над  самой
головой ястреба, - ипподром бурно приветствовал  успех.  И  в  третий  раз
повернул Асбад коня. Сердце его колотилось, рука дрожала.  Он  собрал  все
силы, чтоб успокоиться. Губы его шептали имя  Ирины.  Снова  натянулась  и
зазвенела тетива, стрела пошла точно, но в тот  же  миг  ястреб,  взмахнув
крыльями, отскочил на длину цепочки, стрела коснулась лишь крыла и  выбила
из него перо, которое кружась, медленно полетело на песок. И  снова  будто
вихрь прошел  по  ипподрому.  Зрители  разделились  на  два  лагеря:  одни
кричали, что Асбад попал, другие это оспаривали: он, мол, лишь вышиб перо,
а ястреб сидит себе и сердито на него смотрит. Те, кто ставил  на  Асбада,
считали, что они выиграли; те, кто ставил против, - отрицали  его  победу.
Поднялся невообразимый шум, еще немного - и ипподром превратился бы в поле
битвы, и кровь оросила бы землю, но тут  вмешался  Управда.  Как  судья  и
главный арбитр, он рассудил:
     - Асбад и попал и не попал. Если ястреба никто не собьет,  -  награда
его. Пари остаются в силе; если никто не превзойдет Асбада, пари  выиграют
те, кто поставил на него, в противном случае выигрывают другие!
     Состязание возобновились. Асбад испугался. Он тут же  велел  посулить
крупные суммы денег оставшимся лучникам, чтоб они  отказались  от  борьбы.
Большинство польстились на деньги, не согласился лишь  Исток  и  еще  двое
фракийцев. Тогда Асбад сам подошел к ним. Гордый взгляд свободного славина
скрестился с хитрым суетным взором ромея. Ничего не сказал Исток, но глаза
его говорили: "Славины никогда не продаются!"
     Поехали фракийцы, но неудачно - оба промахнулись. Близко  от  ястреба
пролетели их стрелы, даже пурпур пробили. Остался один человек  -  варвар,
славин.
     - Последний! - сообщили трубы.
     Ипподром вновь утих, все  взгляды  устремились  к  кафизме.  Появился
Исток, с кудрями до плеч, в длинной рубахе, которую ему дал Эпафродит.
     - Ха, ха, варвар в рубахе, словно жрец Молоха! О,  Весталка,  и  этот
хочет победить? Откуда он? Гость Эпафродита! Говорят, славин!  -  загудели
трибуны.
     Истоку предложили выбрать лук и стрелы. Он натянул  тетиву  на  одном
луке, на втором, на третьем - хлоп - тетивы лопнули  одна  за  другой.  Он
хладнокровно отшвырнул дорогое оружие в сторону.
     Зрители удивились.
     Наконец  он  остановился  на  большом  неотделанном  луке,  настоящем
варварском. Потом выбрал стрелу - одну-единственную. Ему подали  еще  две,
он отказался.
     Шепот изумления пронесся по  ипподрому.  Сама  Феодора  выглянула  из
кафизмы.
     Между  тем  Исток  выбрал  себе  коня:  прекрасное  дикое   животное,
привезенное из-за Черного моря. Вывел  его  на  арену.  Жестом  велел  его
расседлать. Слуги подбежали, отстегнули и сняли седло.
     Трибуны загомонили.
     Исток сбросил рубаху,  доходившую  до  лодыжек,  и  остался  в  белом
кожухе, сшитом Любиницей. Юноша стоял посреди арены возле  вороного  коня;
гордый, прекрасный и статный, - так что сама  Феодора,  приложив  к  глазу
ограненную призму, смотрела на него жадным и похотливым взором:  мускул  к
мускулу, словно стена вокруг Константинополя.
     Исток сунул стрелу за пояс, левой  рукой  взял  лук,  правой  схватил
поводья и, как перышко, взлетел на коня. Тот вначале встал на дыбы,  потом
помчался по арене. В первый раз Исток проехал  мимо,  только  поглядел  на
птицу, - зрители недовольно заворчали.
     Повернул коня второй раз, стрела за поясом, конь мчится еще быстрее -
словно у него выросли крылья.
     Зрители завопили:
     - Стреляй, срази его, варвар! Хватит дурачиться! Стащите его с коня!
     Исток ничего не слышал и не видел. В душе у него было одно желание  -
показать императору, как стреляет народ, который побеждает его хильбудиев.
В третий раз проскакал  он  мимо  кафизмы,  рука  потянулась  за  стрелой,
подняла лук, - на трибунах воцарилось молчание, словно надвигался ураган.
     Глаз Истока вонзился  в  птицу,  ястреб  зашипел  и  выпустил  когти.
Непобедимая птица затрепетала перед варваром. Исток прицелился в нее  и  в
тот же миг снова промчался мимо. По  ипподрому  прошел  вопль  возмущения.
Зрители, разозленные тем, что он не выстрелил и в третий раз, обрушили  на
него град ругательств и насмешек, град огрызков хлынул на  арену,  кое-кто
даже снимал сандалии, чтобы швырнуть ему вслед, другие угрожающе  обнажили
ножи. И тогда Исток, молниеносно повернувшись на коне - он был еще  совсем
близко от шеста, - пустил стрелу, и она с такой силой пронзила птицу,  что
цепочка лопнула, и ястреб с пробитым сердцем упал на арену перед кафизмой.
     Вихрь злобы сменился бурей восторга - стены ипподрома дрожали.  Целый
поток лавров хлынул из лож, женщины осыпали  победителя  вышитыми  золотом
платками, а Ирина, с горящими от радости щеками, шептала:
     - Слава тебе, Христос, а тебе, соплеменник моей матери, - поцелуй!



                                    14

     Тихо шепчутся волны Боспора. Дремлют корабли, видят сны  длинноклювые
парусники, редкие караульные спят на крышах рубок.
     Великие артерии моря и суши направили всю свою бурлящую жизнью  кровь
к сердцу Константинополя - на ипподром  и  просторные  городские  площади.
Звезды спокойно сияли, небо будто снизилось, чтобы бросить свой любопытный
золотой взор на роскошную землю, и, видя, как бурно  веселятся  там  люди,
какие неистовые вопли несутся в  этот  торжественный  день  к  его  синему
балдахину, - небо улыбалось.
     Исток лежал на мягкой траве. С  высокой  террасы  в  саду  Эпафродита
смотрел он на море, в котором отражалось небо.  Рядом  благоухала  резеда,
над его головой цвел лавр.
     Увенчанный лавровым венком победителя и бурей  восторга,  он  тем  не
менее чувствовал себя несчастным. Все бы отдал Исток,  чтоб  зашумела  над
его головой липа, чтоб у ног его заколыхались волны белого моря Сваруновых
стад! Он сидел бы на валу своего града с отцом,  в  окружении  девушек,  и
рассказывал бы им о Константинополе, о победе, о роскоши и блеске!  Отроки
бы внимали ему, а его боевые товарищи услышав о том, как изнежен враг и на
какой позор обрекает Византия побежденных героев, унесли бы в  сердце  его
слова, разнесли бы их по  всем  племенам  славинов  и  возвестили  бой  за
свободу, бой против угнетателей, преградивших им путь через Дунай.
     Исток думал о том, что теперь будет, если славины и  анты  поссорятся
между собой. Ведь тогда они весной не пойдут на юг через Дунай.  Возьмутся
за топоры и копья и оросят луга братской кровью.
     Исток ужаснулся. Он готов был вскочить,  бежать  в  конюшню,  выбрать
лучшего коня и мчаться домой.
     Но как же с его планами? Боги направляют людей. Сам  святовит  привел
его на путь Эпафродита, Перун направил стрелу в ястреба  -  и  открыл  ему
дверь, чтоб заглянуть в душу врага, чтоб, служа ему, помогать родине. Нет,
сейчас нельзя возвращаться, пока нельзя. Он вернется, но лишь тогда, когда
постигнет воинское искусство, которое похитит у ромеев и  принесет  в  дар
своему племени.
     Во дворе виллы Эпафродиты залаяли собаки, но тут же  смолкли;  по  их
тихому умильному повизгиванию Исток понял, что приехал хозяин.  Эпафродита
принесли с форума Феодосия, где он до полуночи  веселился  под  мраморными
аркадами и играл на целые столбики золотых номисм. Фортуна полюбила его  с
тех пор, как он встретил Истока, подобно тому как она  полюбила  Потифара,
принявшего в дом Иосифа.  Так  хвастался  и  шутил  Эпафродит  в  компании
богатых патрикиев, в то время как Мельхиор ссыпал золото в кожаные мешки.
     Эпафродит приехал домой в прекрасном настроении. За  пазухой  у  него
лежал перстень Феодоры и пергамен Юстиниана, в  мешках  -  кучи  золота  и
долговых расписок, завтра он уже мог  продать  за  долги  дома  нескольких
видных патрикиев. Радостно сверкали глаза  грека.  Деньги  и  благоволение
императора! Теперь он волен торговать, как ему угодно. Милость Управды ему
обеспечена.
     Он велел Мельхиору угостить  слуг  самым  лучшим  вином,  сладостями,
фруктами, рыбой и устрицами, словом, всем,  что  найдется  в  кладовых.  А
потом спросил, дома ли уже  славины.  Ему  надо  сейчас  же  поговорить  с
Истоком, если же его нет - разыскать его немедленно.
     Привратник сообщил, что Исток давно возвратился.
     Мельхиор сам пошел за ним, и Эпафродит распорядился проводить  его  в
зал, где он обычно принимал важных гостей.
     Войдя,  Исток  встал  на  пороге  как  вкопанный.  В   трех   золотых
светильниках полыхало искрящееся пламя, освещая сказочное убранство  зала.
Там, где пол не был прикрыт багдадским ковром,  сверкали  пестрые  камешки
драгоценной мозаики. На стенах переливался мрамор,  усыпанный  смарагдами,
хризолитом и ониксами. Низкие  столики  опирались  на  ножки  из  слоновой
кости, нити золота струились по тканям, иноземные, незнакомые Истоку  меха
ласкали ноги Эпафродита в мягких сандалиях. Три грации на вытянутых  руках
держали в тонких пальцах прелестную  раковину,  в  которой  стоял  золотой
кубок с греческим вином.
     - Садись, Исток!
     Эпафродит поманил его к себе. Он бегло говорил на фракийском наречии,
вплетая в него много славинских слов, так что Исток его немного понимал.
     С опаской подошел к богачу Эпафродиту сын Сваруна и опустился на меха
у его ног.
     Грек ласково улыбнулся и потрепал своими сухими пальцами  его  буйные
кудри. Дал  знак.  Темнокожий  нумидиец  принес  еще  один  кубок  старого
греческого вина.
     - Возьми, дитя славинов, выпей во славу Христа, он милостив и к тебе!
     - Святовит мне сопутствовал, Перун направлял мои стрелы!  Я  не  знаю
твоего Христа!
     - Ты узнаешь его! Пей в благодарность богам!
     Они осушили кубки.
     - Исток, ты спас меня от Тунюша, я твой должник!
     - Тунюш - разбойник! Каждый славин поступил бы так же. Мы  не  грабим
мирных путников.
     - Это достойно похвалы, Исток! Но мой долг велик.
     - Ты уже заплатил его, господин. Ты принял к себе меня и моего  отца.
Ты хорошо заплатил!
     - Нет, славин. Я принял вас, но мой долг тут же возрос.  Ты  победил.
Сегодня тебя славит Константинополь. Все позабыли о триумфаторе  Велисарии
и говорят о тебе больше, чем о самом императоре. Победил мой  гость!  Твоя
слава - моя слава! Чего ты желаешь?
     - Научиться воевать, как воюют ромеи. А потом вернуться домой!
     - Воевать? Значит, ты не певец? - изумился Эпафродит.
     Исток спокойно смотрел на него.
     - Я певец по воле моего отца. Но я хочу воевать. Мне нравятся мечи  и
копья.
     - Ты хорошо говоришь, сын славинов! Жаль отдавать такие руки струнам.
Слушай! Управда назначил воинский чин в дворцовой гвардии для  победителя.
Он будет твой. Завтра ты пойдешь со мной во дворец.  Сама  Феодора  желает
тебя видеть. Из тебя получится хороший  воин.  Ничего,  что  ты  варвар  и
молишься иным богам. Ты  узнаешь  Христа  и  полюбишь  его.  Ты  научишься
воевать и прославишься - и  твое  варварское  имя  позабудется.  У  самого
Управды не было предков, рожденных в пурпуре, а императрица -  дочь  раба.
Поэтому они любят ловких и смелых варваров. А ты таков, Исток! Но  подумай
как следует: если ты  не  примешь  службу,  ты  должен  сегодня  же  ночью
скрыться из города, иначе погибнешь. Я дам тебе коня  и  денег  на  побег.
Итак, решай!
     - Я решил, господин! Завтра я пойду на службу!
     - А отец?
     - Останется у тебя или вернется домой, как захочет!
     - Хорошо. Еще одно. Если ты  доволен,  оставайся  у  меня.  Отличному
воину нужны знания. Я дам тебе  учителя,  который  научит  тебя  писать  и
правильно говорить. По утрам ты будешь ходить на  воинские  забавы,  после
полудня учиться наукам!
     - Ты добр, господин!
     - Ступай! Завтра я провожу тебя во дворец!
     Пока Исток не вышел, грек смотрел ему вслед. Хитрые глаза его паслись
на могучих плечах молодого славина.
     "И  это  певец?  Певец?  Клянусь  Гераклом,  он  помогал   уничтожить
Хильбудия. Будешь молчать - и он смолчит. Но отец его болтлив. Напьется  и
выдаст его. Тогда парню беда. Управда умеет мстить".
     Он ударил золотым молоточком по серебряному диску.
     - Мельхиор, пусть славин сейчас же вернется.
     Управитель вышел.
     "Жаль молодого героя, - подумал Эпафродит. - Я защищу его  от  когтей
Управды!"
     - Выполнено, господин.
     Исток снова встал перед Эпафродитом.
     - Мне еще надо поговорить с тобой!
     - Я слушаю, говори.
     - Но ты скажешь правду?
     - Я не лгу, господин!
     - Скажи, а не был ли ты среди тех славинов, что разгромили за  Дунаем
Хильбудия, славного полководца императора Управды?
     - Отец уже сказал тебе, что мы музыканты!
     Исток не растерялся. Не моргнув  глазом,  выдержал  он  пронизывающий
взгляд купца, только чуть покраснел.
     - Исток! - Эпафродит взял его за руку и притянул поближе  к  себе.  -
Исток, ты клянешься?
     - Смертью, господин!
     - Я тоже! Поэтому я клянусь Христом, богом своим,  что  из  моих  уст
никто ничего не узнает, если ты мне доверишься. Я спрашиваю  тебя  потому,
что люблю тебя и боюсь за тебя. Скажи мне,  поклянись  богами,  воевал  ты
против Хильбудия или нет?
     Исток молчал. Губы его были плотно  сжаты,  глаза  горели,  он  гордо
поднял голову.
     Торжественно звучал его ответ:
     - Разве достойный сын своего народа не натянул бы тетивы на  погибель
врагу?
     - Значит, воевал. А  ты  знаешь,  что,  если  тебя  заподозрят,  тебе
придется плохо?
     - Никто не узнает!
     - Да хранит премудрая София твои слова и слова твоего отца. Эпафродит
будет оберегать тебя!
     Когда Исток пришел к себе, только что вернулся Радован. На его рубахе
были видны следы красного вина. Он  остановился  перед  Истоком,  обхватил
обеими руками седую голову, взгляд его бегал, словно он сошел с ума.
     - О, Исток, Исток! Пусть ему встретятся все  вурдалаки  и  растерзают
его! Пусть Морана семь лет отдыхает, а потом  погубит  его!  Пусть  в  его
собачьей челюсти шершни совьют гнездо,  пусть  муравьи  выедят  ему  язык!
Исток, разве не говорил я, что у него коровий хвост! Разве не  говорил  я?
Самый могучий демон, которого боится  сам  Управда,  пусть  своим  хвостом
затянет ему шею и удушит его! О Исток, Исток!
     Радован пошатнулся и упал на ковер, продолжая вздыхать и браниться.
     Исток смотрел на него и слушал. Он ничего не понимал.
     - Кого пусть накажет Морана, отец? Что  с  тобой?  Кто  обидел  тебя?
Скажи! У меня есть нож! Я найду его! Только скажи!
     - Ты хотел пойти на него, я тебя не пустил. Ох, я глупец!
     Он ударил себя по лбу.
     - Я хотел пойти на него? Когда? На кого?
     - Разве я не говорил тебе, что он  негодяй,  что  он  шелудивый  пес?
Скажи, разве я не говорил?
     - Кто, отец? Ты заболел!
     - Еще бы! Такое вино пить задаром, досыта, а потом  услыхать  горькую
весть, - так можно и ноги протянуть! Ох, кровопиец!
     Исток подсел к Радовану и стал гладить его горячий лоб.
     - Дай мне воды!
     Пил старик жадно и после этого несколько успокоился.
     - Исток, знаешь, что я узнал, и как раз теперь, когда я собрался идти
домой, чтоб отдохнуть от мучений?
     - Говори же, Радован! С тобой случилась беда?
     -  Славинов  я  встретил,  из-за  Дуная,  честных  славинов.  И   они
рассказали, что Тунюш - триста демонов в его шапке! - сжег мост  Хильбудия
через Дунай и пошел к антам. Будет война, война, поверь мне,  Исток!  Чтоб
ему баба-яга глаза выела! Ох, почему ты его не... Глупец  я,  что  удержал
тебя!
     - Не печалься, отец! Я не убил его,  но  придет  время,  когда  Перун
отдаст его в мои руки.
     - Пусть твоя стрела пронзит его, как ястреба на ипподроме. Мы  должны
поспешить домой. Кто поведет твоих отроков?
     - Отец, я не могу!
     - Не можешь? Горе сыну, который  так  отвечает  своему  отцу!  Сварун
умрет, славины не одолеют антов, и вместо своего града ты увидишь кротовью
нору, а вместо сестры Любиницы найдешь жену паршивого пастуха! Горе  тебе,
Исток!
     - Сварун не умрет, а Радо, сын опытного воина Бояна, знает, для  чего
он носит лук, знает, как должен сражаться тот,  кто  любит  дочь  Сваруна.
Перун будет с ним, а вилы будут хранить Любиницу. Я останусь здесь,  отец,
а когда научусь воевать...
     - Ты останешься, а когда научишься воевать...  Отлично...  Оставайся!
Пожалуйста, оставайся!.. А я пойду и расскажу Сваруну, как его любит сын.
     Радован в гневе отвернулся к белой стене. У него слипались  веки.  Он
закрыл глаза и уже в полусне призывал непонятные кары на голову гунна.


     На другое утро в доме Эпафродита с раннего утра  засуетились  рабы  и
евнухи. Мельхиор  не  сомкнул  глаз:  смотрел  за  слугами,  чтоб  они  не
перепились. Визит к императору беспокоил  Эпафродита  больше,  чем  судьба
нагруженного корабля среди разбушевавшейся морской стихии.
     Эпафродит потребовал самую  блестящую  свиту.  На  это  мог  решиться
только богач и патрикий, у которого дома хранятся перстень  императрицы  и
пергамен самодержца.
     Благоухал в доме нард, евнухи умащивали в ванне худое тело Эпафродита
самыми дорогими мазями из Египта и Персии. Его редкие волосы они завили  и
обсыпали золотой пылью. Принесли  хитон  из  тяжелого  шелка.  Искуснейшие
вышивальщицы золотыми нитями вышили на нем лотос и пальму, миртовый  куст,
павлинов и чаек. На плечи Эпафродиту набросили длинный плащ-хламиду, также
из шелка. Сам Мельхиор  застегнул  ее  на  правом  плече  большой  золотой
фибулой в форме греческого креста. Посреди фибулы сверкал алмаз, по  краям
зеленели крупные смарагды.
     Истоку тоже пришлось отправиться в  ванну.  Его  буйные  кудри  также
осыпали благовонной пылью. Он оделся в специально сшитые шелковые  одежды,
какие славины носили по торжественным дням.
     Все утро проворно сновали руки рабов и  рабынь.  На  улице  собралась
толпа бездельников,  лоботрясов  и  подхалимов,  восхвалявших  достоинства
Эпафродита. Мельхиор полными горстями раздавал им оболы и угощал воинов  и
фруктами.
     Около полудня ворота отворились. Отряд ткачей  открывал  шествие.  За
ними следовала толпа черных поваров, потом бесчисленное  множество  богато
разодетых рабов. С ними