ого золотопромышленника, приезжал на отцовские
прииски.
     Фетюкин,  совсем  уже пьяный,  жаловался  старику  на  несправедливость
своего увольнения и щедро подливал ему водки.
     - Лакай,  старче, -  все равно пропадать! Старик пил,  прислушиваясь  к
разговорам и,  видимо, что-то  соображал.  Вдруг он протянул руку к  обрубку
дерева под изголовьем Коновалова и хитро подмигнул:
     - Липа, говоришь?
     - Липа.
     -  Лоток  мастеришь: стало  быть,  в  город  к аршинникам  не  поедешь?
Коновалов помолчал.
     - То-то,  знаю, -  продолжал старик, - по отцовской крови  на золотишко
тянет! Ведь ты же - Коновалов!
     - А ты откуда знаешь?
     - По  обличью, милый! - Тут старика опять хватил кашель.  - По обличью:
старика-то твоего знавал. Ох-хо-хххо, - могутный был человек!
     Старик  замолчал   на  минуту  и  пытливым  взором   разглядывал  обоих
собеседников. Затем он оглянулся на дверь и заговорил приглушеннымы голосом:
     - Не ездите  в город  к  аршинникам! Дружным  ребятам по секрету скажу:
напоролся  я  на ключик  в  тайге. Золотишко  аховое... Харч  на  три месяца
надобен... Опять же - струмент! Вы  расчет получите - можно. Ежели втроем...
- тут голос старика понизился до шепота.
     Фетюкин  захлопал  осоловелыми  глазами   и   учащенно  задышал.  Через
несколько минут у него вырвалось сдавленно:
     -  Леший  тебя  побери!  Выходит, значит, что у меня собственный  салон
будет?!
     Его мечтания, видимо, никуда выше этого не поднимались.
     Головы трех мужиков склонились еще ближе друг к другу. Свет керосиновой
лампы рисовал с них причудливые тени на стене.
     А пока  старик шепотом продолжал описывать  свое открытие, - в землянку
бесшумно вошла старая таежная сказка.  Та самая, которая когда-то  заставила
предков  Коновалова и тысячи  им подобных  "людишек" устремиться в  холодные
дебри Якутии.
     Таежная сказка тихо уселась среди разговаривавших мужиков и блистала их
взорам, перевоплощаясь в жгучие  сны  каждого  из  присутствовавших. Решение
присоединиться к старику было принято. Трое мужчин обо всем уже договорились
и легли  спать,  а таежная сказка, по-прежнему  оставалась тут и навевала им
сны.
     Старому таежному бродяге,  Ереме, снилась  огромная  бревенчатая  изба.
Стены тесаные.  В переднем углу - большой стол, накрытый грубой скатертью, а
на нем - нарезанный ломтями  пирог с амурской кетой и дымящаяся чашка жирных
щей.
     Белолицая крупная  баба,  жеманно улыбаясь,  ставит  на  стол  поднос с
рюмками и водкой, приговаривая:
     -  Откушайте, Еремей Макарыч,  водочки!  Сам Еремей  Макарыч,  в  новых
сапогах и в жилетке поверх рубахи на выпуск, - хитро прищурил глаз и ущипнул
бабу за бок...
     Коновалов же видел в это время зеленый пальмовый  остров. Теплые  волны
пенистыми гребнями  набегали на белый песчаный берег. При лунном  свете, под
страстно-стонущую гавайскую  мелодию,  плясали обнаженные женщины  с  белыми
цветами в черных шапках волос и эбеновыми телами. Шумел океан...
     Что  же  касается  Фетюкина,  то он видел  себя  хозяином блестящей,  с
огромными зеркалами парикмахерской.  Везде лежали никелированные машинки для
стрижки,  ножницы, тарелочки,  одеколон... И  публики  полно! Подмастерья не
успевают. Везде  сидят брюнеты, блондины, даже лысые, и всех  нужно  стричь,
стричь...

СОБАКИ ВОЮТ
     Когда  на замолкнувшую степь  спускается холодная осенняя ночь, а  луна
зеленоватым светом обливает  побуревшую траву и черными платками раскидывает
тени от  песчаных  бугров -  фантастической  и  неживой кажется  монгольская
степь.
     Кости людей  умерших поколений, когда-то  пославших своих  потомков  на
шепчущий лесами север, - чудятся тогда под этими буграми...
     В  такие  минуты  я  забираюсь  обычно  в юрту, поближе к  живым, чтобы
слышать дыхание спящих и их сонное бормотание: все-таки от них веет жизнью.
     Так было и в этот вечер.
     Под таганом еще  тлел огонек, и войлочные стены хорошо сохраняли тепло.
Полагалось бы спать, но старый монгол Тай-Мурза упорно не ложился.
     И я знал, почему: на прошлой неделе были получены известия, что всего в
дне пути от нас  пройдет обоз Малыгина,  - отважного  купца и ловкого плута.
Молодежь решила поживиться, т. е. попросту говоря - пограбить.
     Теперь старик ждал  всадников обратно с похода,  но они почему-то долго
не возвращались.
     Уже  с  полчаса  мы со стариком молча просидели у тлеющего  аргала, как
вдруг у скотного загона протяжно завыла собака.
     Это был Баралгай, громадный пес с черной шерстью  и невероятно  могучей
грудью.  Как подобает  существу  такого сложения, он  брал ноту почти басом,
затем доводил ее до самых  верхних  октав и заканчивал жалобным  замиранием.
Это  послужило как бы сигналом: за ним сперва залаяли, а потом залилась воем
Фай-ду, молодая собака, а к ней присоединился целый хор от соседнего загона.
     Нестройная,  иногда   замирающая,   иногда  усиливающаяся  рулада,  как
смычком, водила по моим нервам, и меня охватила невыразимая жуть.
     По-видимому, это действовало даже и на старика, он вышел из юрты, зажав
в руке плеть,  и, спустя короткое время, вой замолк, и взамен их послышались
беготня,  ворчливая  грызня и повизгивание  собаки,  которой  попало сильнее
других. Старик вернулся в юрту.
     Не  успели мы,  однако,  выкурить очередной  трубки,  как  вой,  сперва
поодиночке, а потом хором, - опять понесся к бесстрастному небу.
     Старик встал  опять, но уже не пошел вон,  а затеплил длинные  бумажные
свечи курений перед коллекцией богов у стены.
     - Для чего ты это делаешь?
     - Собаки воют - смерть ходит по степи. Она ищет человека, потому что ей
холодно и она хочет согреться  у живого, а живой от этого  умрет,  - ответил
он.
     - А молодежь еще не вернулась? - совсем некстати спросил я.
     - Молодежь еще не вернулась, - глухо сказал старик.
     В голосе его слышалось раскаяние отца, необдуманно отпустившего сына на
рискованное предприятие.
     -  Они скоро  явятся,  -  сказал  я  успокаивающе,  и старик, как  эхо,
повторил за мною: - Они скоро явятся.
     Я завернулся в тулуп и растянулся на войлоке.

2
     От шума голосов и топота ног за стеной я проснулся.
     Я  их слышал сквозь сон  уже  давно, но проснулся только  тогда,  когда
ночной холод через открытую входную лазейку хлынул мне прямо в лицо.
     Смех и  возбужденный говор за  стеною свидетельствовали,  что  молодежь
вернулась благополучно и, по-видимому, с хорошей добычей.
     Голова Тай-Мурзы просунулась в юрту.
     - Вставай, русский! Все хорошо! Барана зарезали, араку принесли и водка
есть - гулять будем!
     - Смерть не встретила твоих молодцов в пути?
     -  Мимо прошла! Близко  была -  мимо прошла! - бросил  мне Тай-Мурза  и
опять скрылся.
     Через несколько минут я сидел среди шумной ватаги у костра, ел баранину
и обжигал горло водкой.
     Воровской   ужин    был   великолепен:   молодежь   ела   и   пила    с
жизнерадостностью, которая родилась там, в буйной схватке и диком беге.
     У одного  дикого  племени  я спасал  свою обреченную жизнь и  оцененную
голову, потому что участвовал  в  походах  Унгерна-Штернберга и вместе с ним
верил в возможность  создания нового монгольского государства. Но теперь мне
было все равно - будет ли великая Монголия, поймают ли меня эмиссары красной
Москвы, убьют ли меня завтра. Правда была  в том, что Унгерна уже  не было в
живых,  а  меня  приютило  дикое  племя  бывших соратников,  и  у них  я жил
фантастической жизнью...
     - Пей, Дондок, что ты морщишься, как верблюд!
     Все пьют. Тай-Мурза  сияет, поминутно  вскакивает  и  роется в  добыче.
Вдруг он в  недоумении останавливается и протягивает диковинную вещь,  - что
это такое?
     Все  качают головами  - никто  не знает!  Я  знаю, но молчу, потому что
пьяный  хохот   душит   меня,  -  это   просто-напросто  известная  всякому,
страдающему несварением, кружка с резиновой трубкой и наконечником.
     Молчание нарушается роем разнообразнейших предположений:
     - Это - фонарь лентяев, чтобы задувать огонь, не нагибаясь!
     -  Нет, это - трубка великана, за которым шествует верблюд, нагруженный
табаком!
     Рябой всадник Аматун пристально смотрит на таинственную вещь, поднимает
палец кверху и говорит:
     - Слушайте, дураки! Я знаю эту вещь. Это бог деторождения! Я сам видел,
как  он  высоко висит на стене  у постелей  белых женщин. Самую  чистую воду
приносят ему в жертву! Я сам видел это, когда мы грабили Ургу!
     Молчание. Все поражены: это, несомненно - бог.
     -  В  таком  случае,  -  медленно ворочая  захмелевшим языком,  говорит
Дондок, - я возьму его к себе: третий год у моей жены нет ребенка!
     Он  решительно хватает  кружку и прячет  ее  под отворотом  тарлыка  на
груди.
     - Как!  Ты, сын десяти тысяч дураков, берешь его себе, когда  у нас еще
не было дележа? Я тоже хочу иметь ребят! - бешено рычит рябой всадник.
     -  Тебе нечего  беспокоиться,  -  невозмутимо отвечает Дондок, - в твое
отсутствие к твоей жене всегда заходит  одноглазый лама; может быть ты скоро
будешь иметь ребенка.
     Рябой  нагибается вперед прямо через костер и обрушивается на  Дондока.
Котел опрокинут, огонь залит. В темноте - свалка.
     Я хохочу: бейтесь, ребята, из-за  грошовой кружки!  Она стоит того, раз
вы в нее уверовали!
     Свалка  стихает. Огонь раздут, а в стороне все глуше и  глуше раздаются
стоны. Еще немного, и они заканчиваются протяжным хрипением...
     Расстроен пир. Смущенные участники медленно расползаются по юртам...
     Безжалостным  холодом дышит разверстая пасть неба, мне  кажется, что  я
вижу мертвецов  под  песчанными буграми, они смеются...  Мне чудится озябшая
смерть,  которая  сладостно  греется  в  крови человека.  И  медленно  басом
Баралтай начинает  свою песню:  к нему  присоединяется  Фей-ду, и  скоро хор
скорбящих  голосов,  то  замирая,  то  усиливаясь,  рассказывает  о  людском
безумии, которому никогда не будет конца...