ерсант  Гамбалов.  Врач  выразил
мнение, что  смерть наступила от сильного сотрясения мозга с  последующим  в
него кровоизлиянием. Полагают, что умерший случайно упал, и, падая, ударился
об острый выступ камина..."

КАБАН
     - А-а!  Ты  пришел... Внял моим  просьбам и пришел... Действительно, ты
правильно  поступил: ночь  не будет особенно темной и в пятидесяти шагах  ты
легко  различишь  черную голову кабана  средь стеблей гаоляна на моем  поле.
Разве можно промахнуться на таком расстоянии?!
     Когда я был не так стар,  в темные, как сердце злодея, ночи, из того же
ружья,  что унесли  хунхузы  прошлой  осенью,  я убивал  изюбров,  видя лишь
кончики рогов над кустом: я метил ниже на  один "чи" и попадал  прямо в лоб.
Оттого-то и теперь говорят, что у меня хорошее зрение, даже слишком хорошее!
Я  хотел  бы,   чтобы   оно  было  хуже;  незрячему  мир  ничего  не  сулит,
следовательно, и не обманывает...
     Ты  устал? Хочешь  отдохнуть,  ибо  далеко шел лесными  тропами  к полю
старого Фу-ко-у? Двери моего дома раскрыты для тебя, но ты не сейчас войдешь
туда:  видишь, как  быстро спускается  ночь! Мы должны  прийти в поле раньше
зверей,  а  они  теперь рано покидают  кедровник. Слышишь гул барабана?  Это
сосед  Вей  Чентин  сидит  на столбе  средь своего поля, колотит в  барабан,
потрясает связкою старых  чайников и шумом отгоняет зверей; ведь у него  так
же,  как у  меня,  нет ружья! Скорее, господин, кабаны  каждую минуту  могут
появиться!

     * Китайские разбойники.

     Под  поток слов и восклицаний - ай-я-х!! - Бушуев медленно вскарабкался
на  платформу, предварительно забросив туда винтовку... Помост  был сколочен
из плах и покоился на четырех крепких столбах высоко над землею.
     С него, как на ладони, открылось все поле, засеянное гаоляном, огород с
примкнувшей сбоку низенькой, серой фанзенкой, одиноко поднявшей перст трубы.
Купол   вечернего   неба  со  всех  сторон   опирался  на   могучие  массивы
Кэнтей-Алина,  сплошь заросшие кустарником. Казалось,  не  мрак спускается с
выси, а синева небесная льется и густеет, не найдя выхода в узкой долине.
     Бушуев втягивал воздух, как наркоман испарения  эфира: за каждую  унцию
его, этого воздуха,  в  санаториях  платили бы чистым  золотом.  Впрочем, он
наслаждался  недолго: с дзиньканьем  над ним закружили маленькие  кровопийцы
тайги - комары.
     Голова  Фу-ко-у, воплощение духа земли и тяжкого труда, с лицом, сплошь
исписанным иероглифами старости, показалась над  краем  помоста; старик влез
вслед за Бушуевым и присел на корточки.
     -  Отсюда  ты,  господин, все  увидишь, чему суждено произойти в  поле.
Кабаны скоро будут здесь! Это ничего, что я говорю: мой голос не спугнет их,
ты слышишь! Как грохочет и распевает Вей Чентин, а все-таки его поля изрядно
пожрут...  Вей Чентин  еще  будет  бросать и них  камнями...  Речь услаждает
бодрствующих...  Тем  более - давно никто  не приходил ко  мне.  Бедняка  на
людной  пристани  никто не  замечает,  а  богача отыскивают  даже в  лесу  и
справляются  о его  здоровье.  Не так ли?  Я дважды богател и дважды  нищал,
поэтому хорошо это знаю.  Зачем ты  так яростно отбиваешься от  комаров? Они
этого  не  стоят!  "Не  уделяй  внимания  мелочи,  чтобы  она  не  заслонила
главного", - так учит пословица. Терпение, господин, терпение!.. После охоты
ты войдешь в мой  дом и  вкусишь еду, изготовленную руками моей жены... Чему
ты  удивляешься?  Что я так  быстро взял жену  новую после смерти старой? Ты
поступаешь  точно  так же, как Вей Чентин, который спросил меня: "Зачем тебе
молодая жена, когда жить осталось недолго?"
     - Дурак!  - ответил  я ему,  потому-то  и  женюсь,  что  жить  осталось
недолго. Кто унаследует это поле  и кто станет возжигать  курения и молиться
за меня духам, если не мои дети?  Разве плохо,  если молодыми руками женщины
руководит старый разум?
     Вей Чентин тогда рассмеялся мне в лицо и сказал, что к моей жене, когда
она была девушкой, часто приходил дровосек по имени Ху; что девушка плакала,
когда  я   засылал  сватов  к  ее   родителям,  и  наконец  будто  Ху  ночью
подкрадывался  к моему  дому, пока я  здесь  криками да  колотушками отгонял
зверей...
     К чему теперь такие слова? Ай-я-ха! Где  разум у людей, говорящих такие
речи! Разве не сказано: "Не делай кривым того, что прямо, а прямым того, что
криво", а также "Не расстраивай  браков". Вей Чентин глуп: он продает зерно,
когда оно дешево и  верит сплетням жены... Не вставай, не вставай, господин!
Кабаны привыкли видеть меня одного на помосте, увидя двух, они испугаются  и
могут не прийти - пропадет вся охота, ты не знаешь, как они хитры! Вот так -
лежи  смирно  и  не уделяй  много  внимания комарам. Что такое комары?  Пыль
болот!  Их жала коротки и не  достигают сердца, как язвы людей! Я не замечал
их, по три раза выскакивая ночью из фанзы, чтобы прогнать хищников с поля: я
засыпал и проводил ночи  на этом  помосте, чтобы  обеспечить  жирную пищу  и
тепло жене и тем маленьким людям, что должны от нее появиться... Ты не видел
моей жены? Старость моя снова цветет в ее  присутствии... И тело ее горячее,
и обжигает. Т-с-с, ни слова! Кабан идет!
     Бушуев уперся взором в застывшее в темноте под ним поле. Раздражение от
бесчисленных укусов мошкары рвалось наружу в потребности  выпускать одну  за
другой пули в крадущееся  черное  стадо  свиней.  Ему уже  казалось, что ухо
улавливает характерное похрюкивание - палец налег на курок, но ни один колос
в  поле не  шевелился. Сипение  и  туманом  расплывшееся над гаоляном облако
мириад кровопийц составили весь скудный улов его пяти чувств. Снова над ухом
его зажужжал голос старика, снизившийся до хриплого шепота:
     - Как? Ты не видишь  кабана?  Он  большой  и  черный,  с  ощетинившейся
спиной, и  два  белых  клыка торчат  по  бокам  сморщенного рыла! Смотри же!
Смотри же!.. Небеса! - застонал он. - Если твои глаза останутся слепыми - от
огорода старого Фу-ко-у ничего не останется! Неужели ты ничего не видишь?
     И вдруг страстно, с мольбой, свистящим шепотом:
     -  Дай мне  ружье! Если ты хоть чуточку  веришь  старому охотнику,  кто
первый  обучал тебя  подражать  крикам  зверей и птиц,  когда  ты был совсем
маленький,  дай  мне ружье только  на один  выстрел!  Иначе  кабан  уйдет  в
ложбину, и будет поздно... - старик  почти силой вырвал винтовку  у неохотно
разжавшего руки Бушуева и прицелился, но не в поле, а в сторону фанзы. В эту
же секунду Бушуев увидел в направлении ствола  фигуру человека: сгорбленная,
она  медленно пробиралась  к фанзе со  стороны гор, явно  стараясь избегнуть
открытых мест.
     -   Фу-ко-у!  Сумасшедший!  Там  человек!  Рука   Бушуева  стремительно
метнулась к плечу старика, но  выстрел все-таки опередил его. Яркая вспышка.
Тишина  треснула  и  снова  сомкнулась. Темной фигуры не  стало  видно - как
провалилась! Фу-Ко-у медленно опустил винтовку и возвратил ее Бушуеву.
     - Кабан убит! Других этой ночью не будет: они все ушли к обрыву Красной
собаки,  где  много желудей. Вей Чентин  глуп. Он  этого  не знает и поэтому
оскорбляет  тишину  звоном пустых  чайников  и  распевает  неприличествующие
возрасту песни.  Как  я уже  сказал, двери моего дома раскрыты  перед тобой;
войди  и вкуси  пищу, изготовленную  руками моей жены.  Она была уже готова,
когда  ты лесными тропами шел к  моему полю, но предназначалась не мне  и не
тебе, а другому, которого теперь уже  нет, и я это знал. Ты не хочешь? Может
быть, твои глаза  стали настолько зорки, что видят сквозь стены, как там,  в
фанзе, плачет и убивается женщина? Ты прав -  лучше не  входить! Я  тоже  не
войду туда сегодня: горе, как  и огонь, требует времени, чтобы  пожрать  ему
предназначенное  и  погаснуть...  Но, может  быть,  когда  ты  вернешься  на
станцию, тебе вздумается кому-либо сказать, что я  убил  не кабана? Не делай
этого: далеко отсюда у меня есть два старых друга.
     Выходя тебя встречать, я сказал жене, что ухожу  к этим друзьям,  а они
поклянутся, что  эту ночь  я провел  под  их кровлей. В конце концов,  могут
обвинить тебя самого...  Ведь нас  видели только духи,  а они  молчат. Кроме
того, у тебя могут отнять твою прекрасную винтовку, которую  ты приобрел, не
спросясь закона! Конечно,  ты  ничего не  скажешь!.. Не суди меня старого...
Если хочешь возвратиться домой, делай это сейчас: к утру будет дождь.
     Усталой  походкой  возвращался  Бушуев.  На полдороге  над  ним  быстро
пронесся  краткий  ливень, и в намокшем лесу  от бегущих облаков  стало  еще
темнее.  И качался, и  шептал лес. Происшедшее рисовалось Бушуеву как жуткая
фантастика,  сон.  Временами  же  казалось,  что  рядом с  ним  идет  некто,
укутанный  в темное покрывало и,  брызгая влажными  слезами из глаз, шепотом
рассказывает странные повести глубины леса.
     г. Харбин, 1930-1931 гг. Рассказ напечатан в газете "Рупор".

ПЕСНЬ ВАЛГУНТЫ
     В  тот  момент,  когда  я заснул, мне показалось,  что  меня разбудили;
кто-то  тыкал  мне в шею,  в лицо и в нос  чем-то  холодным. Открыв глаза, я
убедился, что лежу в абсолютной темноте,  и стал ощущать  напряженную работу
мозга;  казалось, в  нем с  сумасшедшей быстротой вертелись какие-то колеса,
которые  спешно изготовляли  для меня новое мироощущение и серию неизвестных
дотоле  воспоминаний.  Перед  самым  моим   лицом  вспыхнули  в  темени  два
блестевших   фосфорическим   светом   глаза,  и  я   вновь  ощутил  холодное
прикосновение к подбородку  и даже толчок. Все-таки я не пошевелился: мне не
хватало  мысли,  импульса  действия; не  было ни страха,  ни  желания. Но  я
чувствовал, что мысль близка и готова включиться в мозговые  центры, подобно
электрическому току.
     До моего слуха доносилось  царапанье, словно кто-то скользил когтями по
гладкой поверхности дерева, а затем послышалось падение тела.
     Почти в  тот  же момент  витавшая  в  пространстве  мысль включилась  в
мозговой аппарат, и мне сразу все стало понятно.
     Теперь ночь. Я лежу в бревенчатой хижине с  черным  от сажи потолком, и
поэтому  ничего  не  видно. Кто-то  снаружи хотел  открыть дверь, но  ему не
удалось.    Светящиеся    глаза    принадлежат    моему    верному    Другу,
полуволку-полусобаке Гишторну, который, услышав шум за дверью, старался меня
разбудить, толкая мордой, потому что он, как  все волки, лаять  не  умеет. И
теперь  надо быть очень  осторожным, потому что  горная  страна  на  далеком
севере, где я живу, полна скрытых опасностей.
     Моя  правая рука нащупала тяжелую секиру на полу, и  я вместе с собакой
неслышно пополз к двери. Гишторн дышал около моего уха и лязгал зубами: мы -
человек и зверь  - привыкли всегда биться рядом с тех пор, как только начали
понимать друг друга.
     У двери я долго прислушивался,  чтобы определить, кто захотел навестить
меня ночью, но оттуда не доносилось ни звука.
     Тогда, лежа на полу, я внезапно открыл дверь. Это была  хитрость:  если
непрошеный посетитель  устремится в открывшуюся пустоту с копьем наперевес и
со  злыми  намерениями, он  обязательно  споткнется о  мое тело  и упадет, а
Гишторн найдет путь  к его горлу, потому  что волк  в темноте видит  гораздо
лучше человека...
     За дверью никого не оказалось, но Гишторн прыгнул  вперед  и с рычанием
остановился над темным комком в снегу. Я бросился к этому комку, и... в моих
руках со стоном стал извиваться мальчик... Я его узнал:
     - Зигмар, что с тобой? Зачем ты здесь?
     - Приехали на  оленьих  санях люди тундр  с  Замерзшего  моря, - стонал
мальчик, - те, кто на копья, вместо железа, насаживают кость... Восемь саней
-  восемь  человек...  Они подожгли  наш дом и  в  каждого, кто  выскакивал,
посылали  стрелу.  Они увезли с собой Валгунту и  ... и меня. Убили  старого
Валгута и всех слуг!
     - Но ты... ты ведь  здесь?! Чего ты брешешь? - кричал я и,  сам того не
замечая, так  сдавил бедного мальчика, что он застонал пуще прежнего: и  все
это  из-за  того,  что  предо мной  возник  облик  его  сестры  Валгунты.  С
поразительной быстротой  память восстанавливала все  то,  что было связано с
этим именем: о ней мне шептал лес,  журчали ручьи, гремел водопад  Каменного
ключа, и облака на небе принимали ее черты...
     - Я бежал с дороги... Валгунта приказала. Нас бросили на одни  сани; ей
связали ноги, а мне - нет... Она шепнула мне: "Братец, когда будем проезжать
мимо  обрыва  Ворон, я  швырну тебя  с кручи: внизу  снег  глубокий, и ты не
разобьешься. Оттуда побежишь к  Оствагу и все ему расскажешь, если по дороге
тебя  не  растерзает медведь... Скажи Оствагу, что  больше нет отца, который
требовал за меня много  коней,  - есть только люди тундр и Валгунта, которая
ждет..."  -  И я шел много часов  с разбитыми о камни  ногами,  - воскликнул
Зигмар, - и все тебе сказал... - Пусти меня!
     -  Зигмар! Она так  и сказала? Ты хороший,  смелый...  ты самый  лучший
мальчик! - Я притянул его к себе и порывисто стал гладить по голове. - Иди в
дом! Там  ты найдешь  пищи  на месяц,  а если я к этому времени не вернусь с
Валгунтой, то больше не жди и ступай к взморью, к рыбакам, они тебя приютят!
А теперь, - обратился я к волку, - у нас будет самая большая охота, какой ты
еще не видал!
     Так  начался мой странный и удивительный сон, который умчал меня  через
тьму веков, может  быть,  на  тысячу лет назад. Он развертывался с быстротой
вне  понятий  о времени и  пространстве  - их точно не  было!  Но зато  были
ощущения, которые я переживал так ярко, как, пожалуй, никогда наяву.
     Ночью,  среди  застывшего леса, я  мчался,  преследуя  похитителей, как
зловещая тень, как дух окружающих гор, и горел сумрачной яростью берсеркера:
медленно поднимался на крутизну и камнем, пущенным из пращи, летел с нее  на
лыжах, а рядом со мною несся волк. Человек и зверь...
     Наши ноги одинаково не  знали  усталости, и я не ошибусь, сказав, что и
желания  наши  были  тождественны: нам  обоим  грезились  великая  охота  на
забрызганном красными каплями снегу, охота с клохтаньем застревающей в горле
ярости, схватка, где ни один сражающийся никогда не слыхал о жалости...
     Но у  меня был план, и в этом, пожалуй, заключалось различие между мной
и волком.  Там,  где  горы  крутой стеной обрывались у страны низких холмов,
переходящих  затем  в бесконечную  низменность  тундр, было  ущелье. "Ворота
Тундры" - так оно называлось, и к  ним лежал путь похитителей, указанный мне
Зигмаром.  Известными  только  мне  перевалами  и  проходами  я  должен  был
опередить их там.
     В напряженном беге вперед я не помнил счета дней - несколько раз зарево
восхода загоралось предо мной, пока я достиг нужного места.
     Почти целый день я провел на каменистой вершине у Ворот Тундры, ожидая,
когда в  другом конце ущелья замаячат запрокинутые рога ездовых оленей  моих
врагов.
     Только  с  наступлением  сумерек  я  увидел  их: далеко-далеко,  черной
узловатой  нитью восемь  груженых саней переползли перевал. Впереди  точками
двигались  несколько  фигур  на лыжах,  и одна  за другой  исчезли из  виду,
спустившись в ущелье.
     Я  знал,  что времени  у  меня  еще много, так  как ущелье тянулось  на
несколько верст, но, тем не менее, скачками бросился вниз.
     Там, в кустарнике, я разложил перед собой стрелы на камне,  с  расчетом
сначала  убить  переднего  оленя, чтобы  загородить узкую  тропу  остальным,
которые  в  этом  случае бросятся в сторону и увязнут в  сугробах, а  я  тем
временем  успею еще  выпустить несколько стрел,  пока меня  не заметят...  О
дальнейшем я не думал: оно должно было выясниться само собой...
     И вот  только там, сидя в  засаде, я впервые стал ощущать время, потому
что  оно   остановилось,  тропа  предо  мной   оставалась  пуста,  никто  не
показывался...  А  кровь  моя бунтовала... Я не мог усидеть  и  вскакивал  в
бешеных  порывах, и волк вскакивал вместе со  мной, и шерсть его щетинилась,
потому  что он инстинктом чувствовал приближение великой охоты. И я сердился
так, как никогда в этой жизни, и туман ярости начал застилать мои глаза.
     Но тут я  заметил зарево костра за поворотом ущелья и понял, что  враги
располагаются на ночлег. Первый план рухнул.
     Собрав свои стрелы,  я покинул засаду и  заскользил на лыжах  к зареву.
Первой, кого  я увидел,  была Валгунта: связанная,  она полулежала на санях,
близко к огню, и свет падал  на ее  лицо. Это было  хорошо:  она увидит, как
бьется тот,  кого она призывала. А  разве мужчина не храбрее всех,  когда на
него смотрят глаза женщины?
     Похитители  возились поодаль,  около  других саней,  а один из  них,  с
темным  лоснящимся лицом цвета прошлогодних листьев, подводил в это время  к
освещенному   пространству  коней.  Судя  по  приготовлениям,  он  собирался
зарезать животное на мясо, потому что народу тундр нечего делать с лошадьми.
     Я узнал этого коня: это  был один  из похищенных  в  доме Валгунты - ее
любимец.  Его  золотистая шея искрилась при  свете  костра, когда  разбойник
задирал ему голову повыше и приставлял нож к глотке.
     Тут я уже ни о чем не думал - тетива в моих руках натянулась точно сама
собой, и стрела дзинькнула в воздухе. Она вонзилась глубоко в бок человека с
темным  лицом,  и  он, выпустив коня, обеими  руками вырвал ее и  изломал на
куски, но тут же рухнул и сам.
     Теперь  я выпускал  стрелу  за  стрелой  по  остальным  и,  хотя спешил
чрезвычайно, зная, что время теперь дорожке всего, все-таки взглянул на лицо
Валгунты: мне хотелось удостовериться, гордиться ли она моим удачным началом
и верит  ли в  меня  и  в  мою силу... Мне показалось,  что  она  потянулась
навстречу моим стрелам, и ее глаза заблистали...
     Еще  трое  моих противников упали,  но зато  остальные сделали то,  что
должны были сделать. Все  четверо, они  разом испустили  гортанный  клич  и,
делая на  ходу зигзаги, побежали  к тому кусту, откуда  летели на них поющие
жала.
     Не  помню,  кто из нас первым выскочил им навстречу,  -  волк  или я. В
первые секунды мне врезалась в память только серая дуга прыгнувшего
     Гишторна, который повис на  шее одного из бегущих к нам и вместе с  ним
покатился по снегу. А я в  это время рубил и скакал, вертясь  волчком  среди
нападавших. И  это  было очень  трудно, потому  что  снег был глубок и  ноги
увязали в нем, - трудно, как всякая великая охота.

3
     Маленькие люди тундр были  проворны на снегу, ведь снег их  стихия. Они
набегали  и  отскакивали, нанося  раны, от которых теплые  струи  стекали по
моему телу. Но я был силен, и волк тем  временем  уже освободился  от своего
противника.
     Пришло время, когда мы уже  только  двое против двух продолжали плясать
на утоптанном снегу самую древнюю из всех плясок - танец охоты и смерти... И
наскоки этих  двух  становились все реже и слабее, потому что волк, не давая
опомниться, вихрем кружил  около  них, наскакивал  сбоку и  сзади,  вместе с
одеждой отрывал куски тела.
     А женщина смотрела на нас и была горда, потому что находилась при своем
деле,  которое  назначила ей Природа, -  вдохновлять мужчин на борьбу, чтобы
они воевали и охотились, были мужественны и могли бы стать достойными отцами
поколений, долженствующих утвердить власть человека на земле и повести его к
конечной цели - в храм красоты и Духа...
     Пал  еще один  из противников... Оставшийся оглушил Гишторна ударом  по
голове,  но  в это время я успел  нанести  ему рану  в  бедро: теперь он мог
сражаться, только  стоя на коленях. Тогда я отступил  шаг назад и сосчитал в
уме, сколько слуг было убито  в доме старого Валгута; вышло,  что долг крови
дому  моей будущей  жены был покрыт  с лихвой, потому  что  слуг было только
четверо, а здесь - восьмой человек ожидал моего удара.
     - Бери  оленя с санями  и  уходи  в свою  тундру: ты храбро сражался! -
сказал я своему противнику. Он покачал головой:
     - Я не вернусь с охоты с опозоренной головой к женщинам своего племени.
Я хочу т