определенно  счел  меня  убитым:  с  лицом, на  котором судороги
перемещали   мускулы  в  совершенно  неуказанные  ими  места,  он  дергался,
подпрыгивал и издавал похожие на рыдания  звуки: свой огонь  он направил  по
новой цели - человеку, только что появившемуся из-за угла. Тут впервые в мою
голову закралась мысль о сумасшествии, но, как это ни странно,  я приписывал
это  состояние не полицейскому,  а именно тому человеку, который шел сюда: в
него стреляли - он это видел - и тем не менее шел...
     Это был невероятно загорелый европеец с волосами светлее кожи, одетый в
расстегнутую на груди рубашку и в светлые брюки. Когда  на его шляпе взвился
и встал  рожком оторванный  пулей  лоскут, он  быстро нахлобучил  ее  обеими
руками, отогнул спереди  поля вниз и, нагнув голову точно бык, как-то  боком
стал приближаться к полицейскому.
     Такое выражение напряженнейшего ожидания и слепого упорства, какое было
у него на лице, я видел только один раз, в игорной трущобе Макао, где тучный
кассир после крупного проигрыша не принадлежащих ему  денег впился глазами в
рубашку решающей карты в последней ставке...
     Он  почти поравнялся  со  мною, как  его  буквально  перевернуло  новым
выстрелом. Падая,  он  схватился  за  бок  и совершенно  отчетливо  произнес
по-русски:
     -  Она  все-таки   ошиблась   на   один  день!   Что  было  дальше,  не
представляется мне ясным. Откуда-то быстро вынырнул отряд полицейских: на-
     чалась  суматоха, в  которой я  не мог разобраться, потому что весь уже
был во власти огненного цветка, и мое сознание потонуло в мутном хаосе.

2
     До этого места описание событий сомнений  не вызывает:  амок в Гонконге
случается, хотя сравнительно редко, -  я  мог на него  напороться,  потерять
сознание от нервного потрясения и быть отправленным в больницу, где и пришел
в  себя.  Но вот это "пришел в себя" заставляет задуматься. Мне кажется, что
оно произошло только наполовину, потому  что иначе я  не мог бы воспринимать
вещи и  явления  в  таком удивительном смешении, на  той именно  грани,  где
фантастика сливается с действительностью.
     Впрочем, вначале  все было сравнительно ясно.  Когда я открыл глаза,  я
вовсе не стал задавать себе трафаретных вопросов, как, например: - Где я?
     По  обстановке  и по  запаху - главным образом  по  запаху  -  я  сразу
определил, что нахожусь в  больнице, потому что  в самых  лучших госпиталях,
как бы  они ни  проветривались, в самой их атмосфере  всегда остается что-то
присущее только больнице.
     Была  ночь.  В  слабом  свете  затемненной  лампочки  я всматривался  в
окружающее.
     Простыни,  наброшенные  на  больных,  белели в  полумраке,  образуя  на
согнутых  коленях  спящих  кубообразные  несимметричные  глыбы,  похожие  на
камень, из которого пораженный безумием  скульптор высек  руки  с опухолями,
одутловатые и неестественно изможденные лица.
     Все это вызывало во мне  представления об отбросах  мастерской Природы,
откуда она выкинула  все уродливое, весь  ненужный  хлам,  который оскорблял
цветущую землю.
     Вот  тут, налево, что-то  толстое,  раздутое  - глыба  материи, которую
душит  водянка;  напротив  -  чья-то  засохшая  голова,  почти  один  череп,
обтянутый  желтой  кожей, и со  страшно глубокими впадинами глаз; направо  -
э-э, что-то знакомое. Да это тот самый русский, который чисто по-русски, шел
туда, куда  не следовало... И он не спит, его  лицо до сих пор сохраняет  то
странное выражение, о котором я уже говорил.
     Я поворачиваюсь к нему и тихо шепчу:
     - Вы ... вы тоже здесь?
     Так же тихо, точно это большой  секрет, которого никто не должен знать,
кроме нас, двух сообщников, он настороженным шепотом отвечает:
     - Да, я тоже... - И пытливо добавляет: - Скоро ли будет рассвет?
     У меня нет часов, и я  не могу удовлетворить его любопытство, но в этот
самый момент,  точно по заказу, как  будто  таинственный  дух подстерег  его
желание, где-то  за стеною  бьют часы. Мой сосед сосредоточенно отсчитывает,
при каждом ударе в такт кивая головой.
     - Еще три долгих часа... - таинственно сообщает он мне.
     -  А  что  ...  что  будет  после  этих  трех  часов?  -  как-то  сразу
возбуждаясь, спрашиваю я и мгновенно проникаюсь  к нему необъяснимой верой и
сочувствием.
     - Будет  рассвет, а  на  рассвете я  уйду отсюда.  Я опечалился:  в мою
голову пришла мысль, как тогда  -  на площади, что  этот  человек,  который,
нахлобучив  шляпу  на глаза,  быком лез  на  пули,  ненормальный;  ведь  его
ранили!.. Как же он, бедняга, уйдет?
     - Но, ведь вам, кажется, попало - и здорово?
     - Ну, конечно, смертельно! - убедительно согласился он тем же шепотом.
     Я замолчал: он - помешанный! Но  долго  молчать я тоже не мог: где-то в
моем  сознании  висел,  зацепившись,  вопросительный  знак и беспокоил,  как
заноза  - что означало странное восклицание этого человека,  когда  он падал
раненый?
     - Вы, кажется, говорили про какую-то ошибку там, на площади?
     - Это была неправда: ошибки не было - она не могла ошибиться...  Ошибся
я, считая, что смерть последует немедленно.
     - Кто это - она?
     - Миами, моя жена.
     - Так что же, жена сказала, что вас застрелят?
     - Вот этого, именно, она не сказала, то есть не сообщила, каким образом
произойдет моя смерть, но точно предсказала ее на рассвете сегодняшнего дня.
Вот почему мне вчера и захотелось испробовать  амок; если предсказания Миами
правильны, то  вчера,  то  есть днем  раньше, со  мной  ничего  не могло  бы
случиться и бедняга-индус зря  выпустил бы в  меня  свои заряды...  Я, может
быть, еще и скрутил бы бешеного... Но, вот тут-то я ошибся: упустил из виду,
что ранить могут и раньше, а умереть придется сегодня...
     Все  это он  высказал уверенно, а под конец - даже с какой-то затаенной
радостью и  с  такой  убежденностью, что я сразу  поверил: да,  этот человек
сегодня умрет.
     Но меня возмутила женщина,  изрекающая такие приговоры мужу, и я  почти
воскликнул:
     - Что же это за женщина, которая...
     - Тс-с! - мой собеседник приложил палец к губам. - Тише: я больше всего
боюсь, что кто-нибудь услышит и помешает  мне умереть спокойно... И ни слова
о жене: она была чудная женщина!
     - Почему же, - я опять понизил голос до шепота, - вы говорите,  что она
- была? Разве теперь ее нет?
     - Ну, конечно,  - она  же умерла во время  родов и все это сказала  мне
потом... Вы ничего не знаете: если бы вы видели мою  Миами!.. Знаете, что, -
тут  он оживился,  точно  сделал неожиданное  открытие,  - когда  я  начинаю
говорить о  ней,  мне сразу становится легче.  Может  быть, вы позволите мне
говорить о Миами все эти три часа? Можно? Какой вы, право, добрый! Только не
можете ли вы пересесть на мою кровать?
     Я отрицательно покачал головой, потому что жар, дремавший во мне до сих
пор,  как  будто  задвигался:  он  ускорял молоточки  сердца  и,  разбиваясь
волнами, опять стал угрожать моему сознанию.
     -  Тогда я сам пересяду к вам, - сказал мой  собеседник и стал спускать
ноги с кровати. Красное пятно, величиной с блюдечко,  на забинтованном  боку
при движении расползлось, стало еще больше, а он все-таки перебрался и сел.
     - Видите ли, Миами... Да я сам  точно не знаю, что она такое... По всей
вероятности,   смесь   португальца   с   полинезийкой,   брошенный  ребенок,
очутившийся у китайцев...  Но для  меня она - все женщины мира  в одной... а
сам я - русский, по фамилии Кузьмин... Кузьмин из Ростова...
     Старый Фэн Сюэ  подарил мне Миами совсем подростком -  там ведь женщины
рано  созревают  для  брака, -  когда  увидел, что я собираюсь покинуть  его
катер,  чтобы  прокутить  заработки  в  порту. Знал ведь  старик,  чем  меня
удержать. Фэн  дорожил мною как  лучшим  мотористом и стрелком во всей своей
общине. Он  подобрал меня  в  Шанхае, когда  я на последние  деньги зашел  в
тир...  Знаете,  стрельбище  такое,  где  пулькой нужно сбить вещь,  и, если
сбили,  вы  ее получаете. Я  там  сбивал эти штуки до  тех  пор, пока хозяин
заведения  не отказал мне в дальнейших выстрелах. Тут Фэн заговорил со мною,
а как узнал, что я еще и моторист, забрал меня с собой.
     Для  Фэна и  его  шайки, как бы сказать, не  существовало таможни: так,
прямо   в  открытом  море,  с   судов  нам  сбрасывали  ящики  с  оружием  и
наркотиками... Немало заработал старый Фэн.
     Жили  мы на островке,  где  ни подступа,  ни выхода:  скала на скале  и
бурун...
     Здесь я  должен прервать рассказа Кузьмина и оговориться,  что именно с
этого места  мое описание  вызывает больше всего сомнений. Это  и есть самое
темное место, потому что, как только было произнесено слово "бурун", я сразу
увидел  его:  белый,  пенистый,  он  дыбился  у черных камней  и с  шипением
отбрасывал мириады брызг... Не то чтобы очень ясно увидел, а так, представил
все вместе: тут  и больничная  палата, и Кузьмин  в  белом одеянии с красным
пятном, расплывшимся еще шире, тут и море...
     А  Кузьмин продолжал  тихо нашептывать  свой рассказ, но его слова, как
оболочки, заключающие в себе мысль,  совершенно перестали  существовать: мне
передавались  не их звуковые формы, а только голые  мысли,  которые тут же в
моем воображении становились достоянием чувств...
     Если существуют боги, то именно так они должны разговаривать!
     Рядом с первым буруном  вырос второй, третий -  целая линия  их кипела,
взмывая то выше, то ниже...
     А из щели в скалах-островках  показалась девушка.  Если бы  кому-нибудь
вздумалось запечатлеть  ее на фотопленку, он  получил бы ничего не говорящее
лицо с довольно неправильными чертами, потому что  красота его заключалась в
красках, в необычайно удачном сочетании  тонов: синие  глаза под  чернейшими
бровями  и  румянец,  постоянно  спорящий на щеках  за преобладание с цветом
старой слоновой кости; смеющийся яркий рот и зубы  - стылая  полоска морской
пены.
     Девушка  лукаво  смеялась,  и  там, где  тише  игра  волн,  где  волна,
утративши ярость, выгибает свою вогнутую спину, -  там, у черных камней, она
легла в воду и спрятала черную шапку волос.
     - Миами!  Миами! - озабоченно кричал Кузьмин, появившись на берегу лишь
секунды спустя после того, как  девушка спряталась. Видно, он долго и быстро
бежал - запыхался. Он  обыскал  берег, недоуменно постоял  и, рассердившись,
повернулся, чтобы идти назад.
     В  эту  секунду Миами  точно выстрелило  из  воды:  одним  прыжком  она
очутилась на шее уходящего.
     - Ах, ты, чумазый бесенок! - Кузьмин покрывает поцелуями  все ее мокрое
тело, и они оба смеются, смеются...
     - Не уйдешь теперь в город? - дразняще спрашивает она. - Может быть, ты
хочешь на родину, в страну ветров, которые дуют зимою и приносят холод?
     - Зачем я пойду? - говорит он. - Ты моя страна ветров; в тебе и холод и
жар, ты превращаешь жизнь в  сказку  и  делаешь ее короткой,  как пальчик на
твоей ноге!
     - За это  поцелуй его!  А, знаешь,  я  боюсь:  у меня будет  ребеночек,
маленький-маленький, и ты полюбишь его и меньше будешь ласкать меня.
     - А-ха-ха! Разве меньше любят смоковницу за то, что она приносит плоды?
- засмеялся Кузьмин и, подхватив ее на руки, скрылся в щели.
     Забило  море,  а на  гребешках волн всхлипывали  и гасли уходящие  дни.
Вереницами огоньков спрыгивали они по скалам и уходили в пучину.
     Самый последний из них перепрыгнул бурун и, мерцая одиноким оком вдали,
еще плясал по волнам, когда в море  показалась лодка. Она приближалась будто
в глубокой нерешительности: останавливалась, иногда поворачивала нос обратно
в море, а то вдруг чуть  ли не скачками  шла к берегу для того, чтобы  опять
бессильно закачаться на зыби.
     -  Скверная лодка, скверная...  - сказал бы  всякий моряк, увидев ее, -
потому что именно в таких лодках прибывают плохие вести или что-нибудь вроде
людей при последнем издыхании, или - вовсе без них...
     Когда выплыла Луна и пошла  сыпать блестками  по гребешкам зыби,  лодка
была уже около бурунов и юркнула между ними против описанной уже щели.
     Из суденышка показалась голова  человека, который дико таращил глаза во
все стороны,  а потом и весь человек - Кузьмин. На нем  была только половина
рубашки и кое-что от брюк.
     Ему потребовался изрядный  промежуток времени, чтобы выбраться из лодки
и проползти  на четвереньках расстояние, отделявшее  лодку  от щели.  Там он
припал к  свежей  воде,  которая  каплями сочилась  по камням  и  стекала  в
углубления  в скалах,  -  и пил. Утолив жажду, он  сел и  выругался  крепким
трехэтажным словом...
     - Отгулял старый пес, фэн: ищи теперь катер на дне моря!
     Посидев  еще,  он,  пошатываясь,  отправился к  лодке и  вытащил оттуда
что-то  сморщенное и невероятно высохшее. Это был Фэн  Сюэ, хозяин  крупного
моторного катера, почти месяц тому назад пущенного ко дну удачным выстрелом.
     Притащив полуживого старика к тем же колдобинам, Кузьмин положил его на
землю.
     - Лакай воду, говорят тебе! Кабы не я - давно бы соленой налакался!
     Кузьмин был зол: из-за неудачного плавания, кончившегося трагически, он
был целый месяц оторван от Миами, как раз тогда, когда он больше всего хотел
быть около нее - она ожидала ребенка.
     Только вдвоем  со старым Фэном они спаслись и, благодаря туману, ушли в
открытое море, где и блуждали, приставая к пустынным островкам и питаясь бог
весть чем.
     Теперь они были дома, и им предстояло возвращение в деревушку, куда они
придут вестниками беды.
     Когда это  соображение  пришло  в  голову Кузьмину,  он  смягчился: чем
виноват  старый человек, что счастье изменило? И разве  его  самого не  ждет
беззаботный смех, смех и ласка, от которых  дни становятся часами, а  часы -
минутами? Он  бережно  поставил  на ноги напившегося  воды старика и, собрав
остатки сил, двинулся в путь.
     Скоро  псы залаяли  на  окраине деревушки, и навстречу спасшимся  вышла
первая женщина.
     При свете Луны она узнала обоих плетущихся мужчин и уставилась на них.
     - Где мой муж?
     Старый Фэн пошевелил беззубым ртом и промолчал.
     - Он ушел на запад! - вместо него ответил  Кузьмин  традиционной фразой
туземцев, означающей смерть.
     - А Юмин, Цен Жень и кривой Гао Лу? - спросил  из темноты другой голос,
и рядом с первой женщиной вынырнула другая.
     - Кроме нас, все ушли!
     Как крик ночной птицы, - скорбный звук сорвался с губ женщин. Как  тени
скользнули они впереди, и скоро все дворы огласились криками.
     - Они все... все ушли на запад! По пути медленно двигавшихся Кузьмина и
Фэна зажигались огни в окнах, и все громче раздавались говор и плач.
     - Да, и  на севере, и на юге любят одинаково, - скорбно  думал Кузьмин,
шествуя вперед среди толпы высыпавших отовсюду обитателей деревушки. На всех
лицах он  видел  горе: оно  шествовало  вместе  с ними  и всюду  будило эхо.
Единственное  место,  куда оно,  может  быть,  не  заглядывало, было  сердце
старого пирата и контрабандиста Фэна; он знал цену  победе и поражению,  но,
по  старости лет, стал терять  вкус  к  первой  и не испытывать огорчения от
последнего: великое равнодушие познавшего все царило в нем.
     Кузьмин с удивлением и тревогой оглядывался, не видя Миами. Вот-вот она
выбежит навстречу и, может быть, даже с ребенком?
     На  полдороге он быстро передал Фэна  в  чьи-то дюжие руки и  помчался,
сколько хватало силы, вперед, к своей хижине.
     Старая няня Лао-ма спала у самого порога, а Миами не было.
     - Где?.. Где моя жена?!  - заревел он  на  испуганную старушку.  Лао-ма
нагнула голову с  лысиной на макушке и, шепелявя языком,  быстрым в радости,
но  неповоротливым в  несчастье,  заговорила  так,  будто не  она говорит, а
шепчут углы и темень опустошенного жилища.
     - Умерла  во  время родов... Умерла  и  похоронена  вместе с мальчиком;
неживой родился...
     И тогда вдруг Кузьмин почувствовал, что у него не осталось  сил, что он
так устал, так устал, что - черт возьми! - совсем не может устоять на ногах.

4
     Духовидец и колдун  деревушки стучался в  дверь  хижины,  в которой жил
Кузьмин. Лао-ма сегодня утром  отнесла колдуну серебряные доллары и сказала,
что господин хочет с ним поговорить.
     В каждом селении, пожалуй, найдется такой колдун,  потому  что  даже  в
самой немудрящей  жизненной ситуации человек сталкивается  с вопросами,  где
его собственный опыт недостаточен.
     Тут на  помощь приходит древняя мудрость. Ее  вопрошает  поверженный  в
несчастье и получает точные и  исчерпывающие  ответы, присоединив их к своей
детской вере,  он  начинает  чувствовать себя  сравнительно  сносно.  Его же
просвещенный  собрат  в  подобных случаях бьется  лбом о  стену собственного
неверия и  в большинстве  случаев  оставляет коротенькую  записку: "В смерти
моей прошу никого не винить..."
     Колдуну отворили. Ему навстречу поднялся Кузьмин.
     - Говорят, что  ты  можешь  заставить духов  говорить  твоими устами...
Правда ли это?
     - Если это будет неправда - я возвращу господину подарки!
     -  Так  вызови  мне  Миами,  мою  жену:  мне  нужно с  нею  поговорить,
понимаешь?
     Тут нечего было понимать. Колдун посчитал,  сколько дней прошло  со дня
смерти; по его расчетам, дух еще  был здесь. Он попросил оставить его одного
на  четверть  часа  в комнате,  а потом  - пусть  господин приходит к нему и
спрашивает...
     Еще  он   распорядился  завесить  окно  и  стал  вытаскивать   какие-то
принадлежности.
     - Чертова кукла!.. - пробормотал  сквозь зубы  Кузьмин  и  вышел  - как
никогда ему было стыдно и невыразимо противно...
     Когда  он  вернулся назад,  то  увидел  духовидца лежащим  на  полу,  с
укутанной в черную материю головой. Он спал.
     - Миами! - тихо прошептал  Кузьмин и в тот же момент ощутил, что воздух
вокруг него задрожал, точно проснулся смех маленькой Миами.
     - Я здесь! Я  знала, что ты  придешь... Я все время здесь,  -  раздался
голос с  дрожащими нотами,  и Кузьмин  мог  поклясться,  что это - голос его
жены. Но откуда в прокуренной глотке колдуна мог взяться этот  неподражаемый
голос?..
     - Ты все боишься... не веришь, великан из страны ветров, - опять смехом
засеребрился  голос,  -а я ... я должна тебя  поблагодарить,  что  ты  чтишь
память: у тебя ведь в кармане лоскут кровавой материи, которая была на мне в
час смерти.
     Дрожь пронизала Кузьмина от  затылка  до пяток: да, он нашел этот кусок
материи, спрятал его в карман, и об этом никто не знал.
     - Слушай, Миами! -  начал он  прерывающимся голосом, - скажи мне, можем
ли мы хоть когда-нибудь встретиться? Есть ли "там" что-нибудь?
     - Я сейчас узнаю... Подожди... Да,  встретимся через пять  дней, считая
от сегодняшнего утра, на рассвете... Жди!
     В этот  самый момент колдун  начал усиленно дышать, его грудь заходила,
как кузнечный мех, и он заворочался: сеанс подошел к концу.
     Исчезла из моих глаз  хижина, исчез островок и  исчезло  море. Я увидел
опять только больничную  палату  и сидящего на моей кровати Кузьмина,  но он
рисовался неясно  - наподобие  мягко-фокусных снимков, в  каком-то  туманном
озарении. Слабый рассвет струился в окно, и  в его мягком освещении я видел,
что Кузьмин улыбается.
     И вдруг  я  услышал, что с веранды,  за  окном,  донесся  смех Миами...
Задорный, с буйной ноткой радости женский смех! Он приближался...
     И Кузьмин  тоже засмеялся,  - два голоса слились в один. Всю больничную
палату наполнил смех -  ликующий,  буйный и  беззаботный, как песня ветров в
морских просторах, победно звучащий, колокольчиками рассыпающийся, звенящий,
торжественный, над смертью издевающийся смех...
     Что-то  грохнулось  о пол,  что-то  разбилось со  звоном на столике - в
палату вбежала перепуганная сиделка...
     Кузьмина я больше не видел и устало сомкнул веки.

x x x
     Я  опять на ногах и, как говорит Николай Рерих  в "Цветах М.", "с сумою
несчастья иду скитаться и завое