- А теперь скажи, - весь загоревшись,  обернулся  Багров  ко мне, - что
должна была чувствовать душа этой женщины, когда она  явилась ко мне, а  я -
не узнал...  Переменить  царственную роскошь на  вонючие  меха подруги почти
дикого  человека,  жить в постоянной опасности, вместе принять смерть и - не
быть узнанной!..
     Теперь ты понимаешь, что я пережил, когда очнулся от  обморока и привел
свои мысли в порядок? Только тогда я понял, почему я не мог полюбить ни одну
женщину  в  этом  мире! Все-таки где-то  внутри  нас есть уголок,  где живут
воспоминания о прошлых жизнях...
     И я  возроптал: зачем такая несправедливость!.. Я существую, а ее  нет!
Пустить меня одного в мир... Для чего мне жизнь?
     В первые моменты хотел покончить  самоубийством,  чтобы сразу встретить
тень той, которую люблю я, нынешний Багров, так же, как любил некогда атаман
Яшка Багров, а может быть, и еще сильней...
     Но меня удержали опасения, что, может быть, самовольным уходом из жизни
я  провинюсь перед Творцом Вселенной, и  в наказание снова  века лягут между
нами. Недаром  же все  религии мира  осуждают  самоубийство. Мне  оставалось
только уйти из жизни, которая  для  меня стала чем-то вроде длинного пустого
сарая, - но все же остаться пока жить.
     И  я пришел  сюда, потому что  в этой местности я сотни лет тому  назад
страдал и любил так, как только может любить человек.
     Кроме того, были у меня еще и другие соображения...
     Недаром я принял  столько  хлопот  и беспокоил всех  китайских  друзей,
чтобы поступить в этот монастырь! Я решил всячески сокращать свой  жизненный
путь...  Здесь  я мог  напустить  на  себя  всех  зверей  своего духа: тоску
культурного человека, живущего  в глуши,  отсутствие  возможности заниматься
искусством,  читать   и,  наконец,  -  самовнушение.  Чтобы  последнее  было
действенным, я  прихватил с собой книгу с точным описанием симптомов чахотки
и перечитывал ее по нескольку раз...
     Дрожа от радости,  я  обнаружил, что  чахотка не замедлила появиться...
Тогда я стал еще меньше спать  и просиживать ночи над этим обрывом, мечтая о
предстоящей встрече, теперь уже на законном основании; я - не самоубийца...
     -  Ты ...  ты  хуже его! -  простонал я, обеими руками вцепившись ему в
грудь, - ты ловишь смерть на приманку...
     - Мы не можем бросаться  смерти в пасть, - хмуро возразил Багров,  - но
кто запретил нам чуть-чуть приоткрыть ей дверь?
     Задыхаясь  от   волнения,   я   выпалил  перед   Багровым   целый  залп
доказательств его  безумия, опрометчивости... Ратовал  за жизнь,  говорил  о
диких суевериях, приводивших к  печальным последствиям  мечтателей, подобных
ему, и вдруг заметил, что Багров не  слушает меня, рассеянно глядя куда-то в
сторону. Он встрепенулся лишь, когда я замолк.
     - А знаешь... - тихо зашептал он, близко наклоняясь ко мне, -  чем хуже
становится мое здоровье,  тем больше я ощущаю ее близость. А когда листья на
деревьях  пожелтеют и  посыплются, свершится наша встреча!.. Тогда, в память
обо мне, ты получишь "Маньчжурскую принцессу".
     Точно  пьяный,  проснувшийся после  тяжелого бреда,  я  шел обратно.  У
подножия сопки почувствовал утомление и бессильно опустился на пень...
     Солнце давно уже село, и болотистая низина предо мной задымилась теплым
паром разогретой земли. Быстро  темнело... Выпь закричала в пади.  Затем еще
чей-то  крик... шорохи  в кустах...  И понемногу заговорили  ночные  голоса.
Ожила странная жизнь ночного болота, где  змея подползала  к лягушке, тигр в
камышах  на брюхе подкрадывался к кабарге, и шла глухая  борьба, как и среди
людей.
     А мне чудились две скованные тени - мужчина и женщина, - которым ничего
не нужно кроме друг Друга...

ПРИЗРАК АЛЕКСЕЯ БЕЛЬСКОГО
     Алеша Бельский еще  раз погрузил  деревянный лоток в  яму  мутной воды;
пополоскав немного, он осторожно, тонкой струйкой слил воду и проговорил.
     - Не меньше двух золотников с лотка! Слышишь, Вадим!
     За  кучей набросанного золотоносного  песка зашуршало,  а потом  оттуда
выставилась  грязная,  невероятно  обросшая  щетиной  физиономия.  Если бы в
горной  щели, где  происходил разговор, стало чуточку светлее, можно было бы
разглядеть, как эта физиономия расплылась в улыбке.
     - Вылезай! - продолжал Бельский, - обедать надо! У меня такое ощущение,
будто  мне в  спину  вогнали  осиновый  кол.  Шутка  ли! С  самого  утра  не
разгибался.
     Оба компаньона  добывали  золото в маньчжурских  сопках, или,  попросту
говоря, хищничали. Прежде чем попасть сюда,  они солдатскими сапогами месили
галицийские  поля на великой войне; потом вернулись к  отцовским очагам и не
нашли ни очагов,  ни отцов, а узнали, что сами они буржуи  и  враги  народа.
Тогда  два друга двинулись на  Восток, где долгое  время об их благополучии,
хотя скверно, но все-таки заботилось  интендантство Колчаковской армии.  Тут
они заработали офицерские погоны, так как оба  были не прочь  заглядывать  в
беззубый рот старушки-смерти. Таким образом, все шло хорошо до тех пор, пока
не стало ни армии, ни интендантства. После этого они попали в Маньчжурию, но
здесь им сказали, что они ничего не умеют делать.
     Сейчас им  улыбнулось  счастье,  но  это  счастье было,  пожалуй, самым
непрочным в мире, так как им одинаково страшен был и представитель китайских
властей по охране недр, и поселянин, и хозяин сопок - хунгуз. Но - велик Бог
русского  эмигранта! -  в балагане из  коры  лежал мешочек намытого золотого
песка. Его вес возрастал с каждым днем, и это вселяло дикую энергию и отвагу
в сердце хозяина.
     Сам же источник этой удачи находился под обрывом, в сырой, мрачной щели
между двух сопок.  Здесь протекал ручей. Несмотря на  май,  вода в  нем была
холодна,  как  лед,  и обжигала,  как  огонь.  Но  двум  приятелям,  которым
грезилось волшебное будущее, все было нипочем.
     Друзья выбрались  из сумрачной  щели  и долго щурились,  пока глаза  не
привыкли  к  яркому  свету:  так  и  заливало  солнышко  лощину  с  нехитрым
балаганом.
     Алеша  быстро развел огонь и замесил  в  котелке  варево  "за все"; оно
служило и хлебом, и первым,  и всеми дальнейшими блюдами. Обед был сготовлен
чрезвычайно быстро  и еще быстрее съеден со звериным аппетитом. После  - оба
ничком уткнулись в траву. Разморило.
     -  Ты как  думаешь, - спросил Вадим, - долго еще нам  придется питаться
бурдой?
     - Долго  - не дадут.  Того  и  гляди, кто-нибудь нагрянет,  и  смазывай
пятки!
     - А потом?
     -  Потом...  -  глаза  Бельского будто  туманом  подернулись,  -  потом
начинается  жизнь...  Ведь мы  с тобой еще  не жили!  Каждую ночь мне снятся
женщины, надушенные, страстные... Они порхают около  меня,  шепчут мне в уши
бесстыдные слова, ласкают... Ты знаешь: здесь тайга; весной  от  целины сила
идет, так она пронизывает меня, бунтует кровь...
     Вадим  молчал. Ему тоже снилась женщина,  но  только  одна  - ласковая,
нежная... Зажмурит Вадим глаза - так и видит всю ее перед собой. Все мысли -
к ней. Сидит, поди, она в городе, в мастерской,  и целый день крутит швейную
машину,  а кругом еще десятки таких же машин стучат. Без конца течет материя
из-под  пальчиков  ее...  Вот к  этой женщине  он придет  из тайги  прямо  в
мастерскую, возьмет за руку  и навсегда выведет ее оттуда. А  потом настанет
точно такой день, какой он видел на экране, когда жил в городе: сыплются под
дуновением белые цветы, пара выходит из церкви,  а в весеннем воздухе гремит
марш Мендельсона: тра-ра-ра... Да, да, обязательно этот марш!
     Кончился  короткий  отдых.  Опять  два  человека,  не  замечая  боли  в
пояснице, не чувствуя холодной воды, лихорадочно работают;  один выбрасывает
песок из ямы, другой - промывает. У обоих одна мысль, как бы кто не помешал!
Еще бы недельку, месяц поработать бы!
     Катится с  горы мал камешек. Столкнула  его  чья-то  нога на вершине, а
катится сюда, к работающим! Эх! Упадет - чьи-то мечты разобьет.
     Вадим  увидел  камешек  и крикнул  Бельскому.  Оба  прянули в  кусты  и
уставились на вершину сопки. Вот мелькнула в кустарнике синяя курма - китаец
проходит.  А,  может быть, поселянин?  Тогда  еще  не  так  страшно...  Нет!
Повернул рябое лицо к ним -  хунхуз! Тот же  самый, который зимою  приходил,
когда оба товарища работали на концессии! Вот быстро удаляется: высмотрел  -
чего ему больше! Теперь скоро вся банда сюда нагрянет.
     Приятели вылезли из кустов  и направились к балагану.  Каждый по-своему
реагировал  на события. Вадим угрюмо  молчал, а Вольский с самым равнодушным
видом насвистывал  песенку. Терять ему было в привычку. Разве  он не потерял
всего раньше, там, в России? А сколько раз он терял и на чужбине.
     Сборы были  чрезвычайно короткие. Все  было упаковано в рогули. Русские
охотники  и приискатели  переняли  их  употребление от ороченов  и китайцев.
Рогули  водрузились за плечами, и  два человека решительно зашагали, чтобы в
двое суток достичь железной дороги.
     Под  самый  вечер  ливень  пронесся над тайгой;  он  налетел бурею и  в
мгновение ока накрыл сопки мутною  сеткою косо  падающей  воды. Пока бушевал
ливень, день погас, и  клокочущий  раскатами грома мрак черною шапкою покрыл
все. Вспышки молний выхватывали из темени стволы деревьев с черными сучьями,
подобными костлявым, пощады просящим рукам. Потом ветер  присмирел, и  дождь
стих, и ночная  тайга заговорила разными голосами:  бурлили  невидимые глазу
ручьи,  пищали какие-то  зверьки, и трещали ветви под крадущимися в  стороне
шагами.
     Сыро, неприветливо  и страшно в  такую ночь  в тайге; черными  платками
проносятся над головою  бесшумные совы, а кусты, кажется, шепчут: не ходи...
не ходи...
     Ноги  путников хлюпали в грязи, и они вымокли до последней нитки. Вадим
почувствовал озноб; после беспощадного дождя его начало лихорадить.
     - Леша, я больше не могу; давай устраиваться на ночлег!
     - Потерпи, брат! Дотянем до перевала; там, в стороне от  дороги, старая
кумирня есть.
     Еще грязь, кочки, крутой подъем, каскады воды с кустов и -  перед  ними
зачернела  похожая на  громадный гриб кумирня.  Она дохнула в  лицо  запахом
тайги и намокшей земли. Когда Вольский натаскал хвороста и  развел  огонь на
полу,  то  бурундук с  писком шмыгнул  с древнего  изображения Будды,  а под
крышей зашуршало по всем направлениям.
     Едкий дым  потянулся от костра к трещинам в крыше. Вадим в  изнеможении
растянулся на полу. Лежал с полчаса и чувствовал лихорадочный  жар внутри, а
вместе  с   жаром  стал  ощущать  тревожную  напряженность  и   необъяснимое
обострение чувств.
     - Все ли  спокойно в  тайге?  - глухо заговорил  молчавший  до  тех пор
Вольский, - не идут ли за нами? Схожу, посмотрю.
     Посмотрел  Вадим  на  друга и испугался того, что увидел. Печать смерти
лежала на лице друга...
     Есть  страшный   дар  у  некоторых  людей:  они  могут  заранее  узнать
обреченных. Еще на германском фронте Вадим знал пьяницу-прапорщика,  который
накануне сражения долго всматривался в чьенибудь лицо и  крутил головою. Это
был  признак, что  завтра того человека убьют.  Ни  разу не ошибся. Этот дар
обнаружил у себя и Вадим.
     Вадим вскочил, раскрыл рот, хотел крикнуть: не  ходи! - но Бельский уже
выскользнул в дверь.
     Вадим бессильно  опустился на пол.  Эх!  Разве можно остановить судьбу?
Все равно, нельзя! А, может быть, он ошибся? Дай, Бог!..
     Тихо.  Костер  перестал  потрескивать.  Догорая,  уголья  тлеют  синими
огоньками, и не может слабый свет одолеть мрака. Тишина такая, что звенит  в
ушах. Что-то долго нет товарища! Однако надо  идти за ним! Чего это он сразу
не догадался, надо  бы  вместе!.. Встал, повернулся Вадим,  а перед  ним уже
Вольский стоит -  вернулся! Только напряженный он такой до чрезвычайности, и
тихо-тихо говорит, так тихо,  что,  кажется, будто и звука нет, но  ясна для
Вадима его речь:
     - Сейчас беги отсюда! Хунхузы уже здесь! Они уже убили меня!
     Сказал это  старый  товарищ и будто  туманом  подернулся, смутен  стал,
расплылся и растаял в воздухе.
     Сперва  страх  ощутил  Вадим,   потом  дрожь  прошла  по  телу,  и   он
почувствовал, как вместе с  лихорадочным жаром красное безумие поднимается и
пронизывает мозг. Страх  моментально  исчез, и  дикая отвага  заменила  его.
Мигом он укрепил рогули за плечами, схватил в руки топор и  зычно  крикнул в
темноту:
     - Спасибо тебе, Леша! Не забыл меня и после смерти! И я тебя не забуду,
слышишь!
     В два прыжка  он выскочил на  двор  и прямо грудью столкнулся с  рослым
детиною. Отскочил,  взмахнул  топором,  - что-то  хрустнуло.  Над самым ухом
хлопнул  выстрел и  обжег щеку.  Чьи-то цепкие руки  обхватили его  ноги  из
темноты. Вадим еще раз взмахнул топором, и руки разжались.  Потом прыгнул во
тьму и  покатился с крутого откоса, цепляясь за кустарники и задерживаясь на
неровностях...

x x x
     Два дня  спустя  на вокзале  одной из станций  К.  В.  железной  дороги
появился невероятно оборванный человек с бледным,  усталым  лицом.  Он купил
билет  до  Харбина, а потом прямо  прошел  в буфет первого класса. Служитель
хотел  выпроводить  бродягу,  считая  его недостойным  "чистой половины", но
вовремя остановился, услышав, что пришедший требует шампанского.
     -  Самого лучшего, -  прибавил  он.  Шампанского  не  оказалось.  Тогда
незнакомец потребовал две сигареты и бутылку коньяка, причем опять прибавил:
"Самого лучшего".
     За  все  он сейчас же расплатился щедро и  велел подать  на столик  две
рюмки.
     Он  налил обе рюмки, но  пил только из одной  и  непременно  чокался  с
нетронутой.
     Все время он смотрел в  окно на видневшиеся вдали сопки, а когда пришел
поезд, уехал.

МИАМИ
     - Кто  бы  мог уверить меня,  что история, которую я записываю, не есть
мой бредовый сон,  родившийся  в  воспаленном  мозгу  во  время жесточайшего
припадка тропической болезни? Кто бы мог, еще раз спрашиваю я, доказать мне,
что  эта  история действительно была  рассказана  мне  реально  существующим
человеком, к тому же русским, по фамилии Кузьмин?
     Мне  это очень нужно, ибо  если в самом деле он существовал и в течение
трех  удивительнейших часов  моей  жизни  находился тут, рядом со  мной,  на
соседней кровати в  больничной палате No II,  то я снова влюбленными глазами
посмотрю на мир и скажу:
     - Он вовсе не так  плох: в нем, кроме духа коммерции, есть еще кое-что!
Теперь кровать  рядом  со мною пуста. Вчера я спрашиваю  о  Кузьмине  сестру
милосердия  (если можно так  назвать надменный автомат, исполняющий в  нашей
палате  эту  должность), но она  ответила,  что  такой  странной фамилии  не
помнит, и посоветовала воздержаться от разговоров, так как я слаб...
     Впрочем,  это  ничего:  когда  выпишусь  из  больницы,  я  справлюсь  в
канцелярии  и,  таким образом,  узнаю, был  ли это сон  или  я действительно
присутствовал при финале странной драмы, до сих пор  продолжающей  волновать
меня.
     А теперь я тороплюсь поскорее записать слышанное и виденное, потому что
мой  изнуренный мозг  грозит утерять детали, как клен, один за другим теряет
осенью листья. А без них, без деталей, мертва будет всякая правда...

x x x
     Началось  с   того,  что  я  вышел  из   пансиона  на   улицу,  томимый
предчувствием  болезни,  приступы  которой  уже  сказывались:  звон в  ушах,
затемненное  сознание, в  котором  рисовалось  кольцо  пламени,  смыкающееся
вокруг  меня, и  я  сам - маленький, маленький - стоял в  середине, словно в
чашечке огненного  цветка, чьи  лепестки  охватывали меня и соединялись  над
моей головой.
     Я  мечтал  о дожде,  о  тропическом  ливне, который  падает  с  облаков
радужного  оникса  и  мягко  шуршит в пальмовых листьях. А так как дождь  не
являлся,  а асфальт и стены дышали пеклом,  то  я ненавидел все окружающее -
вплоть до зеленых яванских воробьев и индусских полицейских на перекрестках.
     А  жара тем  временем  проникла  уже  в  самое  сердце, которое  билось
неровно, с перебоями, иногда, точно в раздумье: не остановиться ли?
     Было безумием в таком  состоянии появляться  на улице, но меня гнало из
пансиона  взвинченное  до  крайности  воображение:  все  обиды   российского
изгнанника кипели во мне,  меня  бесило все, начиная с надменно-недоверчивых
взоров кучки английских  чиновников на пристани при высадке, видевших во мне
вопросительный  знак,   человека  с   врожденным   бунтом  в   крови,  банку
разрушительных микробов,  и  кончая ледяным обхождением  со  мною в пансионе
нескольких  "мисс",  в  чьих  представлениях  я,  может  быть,  блудный  сын
безнравственной  матери, отплясывающей  непристойные  "цыганские"  танцы,  а
дочери ее и сейчас продолжают  соблазнять правоверных иностранцев в вертепах
Дальнего Востока...
     И я шел в Ка-лун,  туземный квартал, стараясь превратить себя  в скифа,
полуазиата,  чтобы прислушиваться там к шипению скрытой ненависти,  питаемой
цветным  населением  к  белым   братьям.  Мне   хотелось  окинуть   взглядом
сумасшедший  бег бурливой  реки  желтых лиц, стиснутый  в  узких улочках,  и
прикинуть в уме, что будет, когда взбеленится эта река в грозу и в сумрачной
ярости помчит свои волны к чинным кварталам...
     Цель  моего путешествия была уже недалека;  за поворотом  рев  и галдеж
несметных разносчиков и торговцев понесся мне навстречу; замелькали шелковые
халаты и  вонючее тряпье  отдельных лиц из толпы, сгрудившихся на полукрытой
площади. Я видел потные лица кули, волочивших  какие-то мешки, раскрытые рты
охрипших  продавцов,  машущие  и  зазывающие  руки  -  все,  что  составляет
дальневосточный базар.
     Вдруг в  самой гуще  движения, посреди  рогатых шестов палаток,  где-то
резко стегнуло воздух...
     Треск хлопушки? Нет! -  выше базарного галдежа в смертном  испуге взвыл
чей-то  визгливый  голос... Несколько вскриков,  и почти  мгновенно  настала
тишина, в которой слышались лишь глухое топанье сотен ног и движенье тел.
     Я  машинально продолжал шагать, но  впереди, один за другим, посыпались
выстрелы ровно с такими паузами, какие требуются, чтобы загнать новый патрон
в карабин.
     Но что было потом!.. Словно взрывом разметало толпу, и началось бегство
с площади. Лица, искаженные страхом,  заплясали предо мной в дикой пляске. И
хотя люди  в самом деле  бежали, обгоняя и опрокидывая  Друг Друга, мне  это
показалось бегом  на месте, потому что  я тупо  глядел вперед, и одно лицо в
моих глазах  так быстро сменялось другим, почти  одинаковым, что создавалось
впечатление  дергающегося занавеса из человеческих  тел,  скрывающего начало
ультрафутуристического представления.
     Я даже начал подумывать, что это шутки огненного цветка, подбирающегося
к  моему мозгу, как вдруг  стена колышущихся  лиц совершенно исчезла,  и я -
точно сорвали занавес - очутился перед пустой сценой - площадью.
     Теперь   мне  было   ясно  видно,   что  стрелял   не  кто   иной,  как
индус-полицейский.
     -  Здесь был  разбойник, - сказал я себе,  - он  стреляет в негодяев, а
трусливая  толпа   бежит!  Уважающий  себя   человек   никогда   не   должен
руководствоваться примером толпы! - добавил я еще.
     Если  бы  в эту минуту кто-нибудь  подсказал мне,  что здесь  амок^1  -
случай бешенства, вроде собачьего, возникающий у  цветных народов  во  время
адской  жары,  когда такой взбесившийся с пеной у рта и с чем попало в руках
бросается на людей,  убивая и кроша на  своем пути  все, -  я, пожалуй, тоже
обратился бы в бегство, но я это узнал лишь впоследствии.
     1' Амок - припадок, бессмысленный, кровожадный. Мономания.
     Итак,  я  не преступник,  и поэтому,  -  спокойно вперед!  Пусть  индус
продолжает защищать колониальные законы Англии - ко мне это не  относится...
Что за черт? Он целится в меня!.. Где справедливость?..
     Я споткнулся о скорченное тело раненой женщины и шлепнулся.  Это спасло
меня: свинцовый подарок только сбил шлем.
     Индус