Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
дто уже ослабло.
- Ваше Превосходительство! Так уж расстреляйте и тех двух оставшихся
грабителей вместе со мною... Все ж веселей!..
Во взгляде Унгерна просквозило что-то, похожее на благодарность: этот
человек прямо-таки доставлял ему возможность проявить свою власть над
жизнями людей!
Он подробно расспросил о местонахождении виновных...
Сейчас же появился наряд солдат, - справедливости был дан полный ход...
Суровый вождь оживился.
x x x
В Урге наступал рассвет. Где-то взревел верблюд, и залаяли псы на
окраине. Фиолетовая дымка окутывала окрестные горы, за которыми во все
стороны разбегались древние, костями усеянные дороги через желтую пустыню.
С наступлением нового жестокого дня по этим бесконечным дорогам пойдут,
раскачиваясь как пьяные, верблюды в Кашгар, Кульджу, к Гималаям и в
таинственный Тибет.
Жестокий день наступал быстро и бичом необходимости гнал обитателей
теплых юрт на утреннюю прохладу.
Сны еще прятались в складках их длинных халатов; мужчины ежились на
утреннем холодке и нехотя вели коней на водопой. Может быть, их только что
ласкали скуластые женщины, увешанные фунтами старинного серебра...
Лень сквозила в каждом движении монголов, и пока они, зевая,
посматривали на небо - вдали, за свалочным местом, раздался залп взводом.
Там расстреливали осужденных накануне Унгерном, и в этот именно момент
Жданов отправился в одну страну, где он еще не побывал и откуда не
возвращаются...
НА ПУТЯХ ИЗВИЛИСТЫХ
Как только издали замаячило здание полустанка, я и Ордынцев спрыгнули с
товарного поезда. Толстый кондуктор-хохол чуть-чуть не сделал того же, но
благоразумно остался на тормозной площадке, бешено ругаясь и жестикулируя:
он во что бы то ни стало хотел сдать нас полиции за бесплатное пользование
вагонными крышами... Этот человек, без сомнения, обладал сварливым
характером, ибо все время, как только открыл наше местопребывание, злобно и
желчно ругался, точно мы причинили ему громадные убытки...
- На, выкуси! - Ордынцев показал ему вслед всем известную комбинацию из
трех пальцев - и нас обоих посетила трепетная радость, что мы оставили этого
злюку в дураках. Я качался на своих ослабевших от голода ногах, но
беззвучный хохот сотрясал мое тело - лишнее доказательство, что человек не
чужд маленьких радостей даже в самых безнадежных положениях.
Такое состояние продолжалось, пока хвост лязгающего железного зверя не
отполз совсем, и тогда нас атаковала тишина побуревших под дуновением ранней
осени отрогов Хингана, После грохота поезда тишина казалась почти
потрясающей, враждебной и недоверчивой. Она точно спрашивала:
- А что вы тут намерены делать?
- Двигаться, жить и искать всего того, что делает жизнь
привлекательной! - хотелось мне крикнуть в пространство, но это могло
вызвать насмешки Ордынцева и обвинения в излишней нервозности - вместо этого
я спросил:
- Нет ли у тебя еще табаку? Табаку не было, и это причиняло мне больше
страданий, чем голод. Мы зашагали вперед размеренным и неторопливым шагом
бродяг, которым некуда спешить, ибо весь мир, куда ни взгляни, принадлежит
им, и они с одинаковым успехом могут повернуть как направо, так и налево -
восхитительная свобода!
Правда, эта свобода была для нас непривычна и поэтому немного страшна.
Тут-то, наверное, и крылось объяснение того, что мы в своем странствии
придерживались линии железной дороги, которая - сама определенность. Это мне
не нравилось - в моей душе возник бунт против всякой определенности; я хотел
использовать эту странную свободу всю, до дна.
- Послушай, - сказал я Ордынцеву, - отчего бы нам не свернуть в сторону
от этих блестящих рельс? Они мне надоели. Почем знать - не ожидает ли нас
тут, где-нибудь в сторонке, нечто восхитительное. Мало ли какие могут быть
случаи!
Я сознавал, что говорю глупости под влиянием голода и изнеможения от
ночей, проведенных у костров на краю дороги, где один бок обжигало, а другой
- замерзал. Но в данный момент - это тоже один из результатов голодания -
моя голова превратилась в волшебную клумбу, способную временами расцвести
пышнейшими орхидеями жгучей фантазии, граничащей с галлюцинациями, и тут же
быстро осыпаться, превращая все окружающее в черную яму...
Ордынцев протестовал:
- Конечно - рельсы нас не кормят, но мы попадем к китайским крестьянам;
они, правда, могут нас накормить, но не исключена возможность, что спустят
собак. Если бы это была Россия...
Я продолжал уговаривать его, все более воодушевляясь. В моих
представлениях пределы возможного легко и удобно расширились до границ
невероятного и с легкостью горной козы перескочили их: тут хмурый Хинганский
хребет облекался в голубые туманы, прорезываясь сверкающей сталью струй;
таинственные тропы уводили к священным озерам охотничьих племен - тех, кто
завертывает маленьких кумиров в бересту и прячет их на раскидистых деревьях;
дальше появлялся охотничий пир вокруг убитого лося, и лесные жители
протягивали нам куски дымящегося мяса с жировыми прослойками, способного в
два счета вернуть нам утраченную радость бытия; а из чащи за нами, может
быть, будут следить глаза женщин, никогда не знавших культуры, но сведущих в
древней науке любви...
Расписывая таким образом неизвестную землю, лежащую возле нас, которую
моя фантазия награждала всем, чего мы были лишены в течение трех месяцев
отчаяннейшей безработицы, я увлекал Ордынцева за собой на колесную колею,
уводящую от пустынного переезда куда-то в сторону. Ордынцев, немножко
поколебавшись, сплюнул и последовал за мной: он находился под властью двух
самых безумных советников - желудка, исступленно требующего пищи, и
разгоряченной фантазии.
Тем, кто даже на небольших расстояниях пользуется автомобилями,
извозчиками и прочими атрибутами человеческой лени, неизвестен могучий и
убаюкивающий ритм пешего хождения дальних странствий: отлетают мысли, немеет
корпус, все биение жизни сосредоточивается в ногах, и человек превращается в
метроном...
Лес, слегка раскачиваемый ветром, шумел вокруг нас; светило осеннее,
мало греющее солнце, и нам, убаюканным мерным движением, жизнь стала
казаться не реальностью, а какой-то немного жуткой сказкой. Но потом к
тишине леса стали примешиваться звуки: за нами тарахтела телега, и женский
голос заунывно напевал забайкальскую песню, - кто-то догонял нас.
- Эй, тетка! - окликнул Ордынцев женщину в красном платке, когда телега
уже поравнялась с нами, - дорога-то куда идет?
- На хутор. А вы чьи будете? - спросила женщина довольно мелодичным
голосом.
- Божьи, милая, божьи! - ответил Ордынцев, обладавший замечательной
способностью подделываться под крестьянский говор. - Может быть, у вас на
хуторе в работниках нехватка, так вот - тут два молодца.
- Хотите на хутор - так седайте, - флегматично произнесла она, - а
насчет работы поговорите с Кузьмой.
Мы сели, и телега понесла нас дальше, к неизвестному хутору и к
какому-то Кузьме, которому волею судеб предстояло что-то решить в нашей
жизни.
Мне, человеку, верящему в таинственное соотношение между именем и его
носителем, этот Кузьма засел в голову: напирая на "у", я всю дорогу мысленно
повторял этот имя и понемногу пришел к заключению, что этот человек - топор
- грубый и кряжистый; у него непременно должна быть черная борода и
хозяйственная сметка. Такие люди работают до одурения, бьют жен, и от них
пахнет потом и дегтем...
- А как вас зовут? - обратился я к женщине.
- Аксиньей! - ответила она и почему-то потупила глаза.
2
Я ошибся в предположениях о наружности Кузьмы: он оказался хотя и
чернобородым, но чрезвычайно изможденным и больным человеком. С месяц тому
назад на него опрокинулся воз кирпичей и с тех пор, по выражению самого
Кузьмы, у него стало "перехватывать в дыхании"...
Хотя Ордынцев по образованию агроном, а я - филолог, Кузьма плохо верил
в наши способности, как работников. Наверное, потому он и назначил нам
чрезвычайно мизерную оплату труда... Но нам нужна была еда - мы даже не
стали торговаться. Аксинья накрыла на стол и мы ели...
А потом был сон в теплом помещении и на другое утро началась работа.
Мне до сих пор кажется, что я никогда раньше не понимал истинного
значения слова "работа". Я усвоил это понятие лишь после недели пребывания в
беженском хуторе Маньчжурии. Работа - это смутный бег бесследно исчезающих
часов, мелькание изумительно коротких дней, это время, которого не
чувствуешь и узнаешь лишь случайно, взглянув на стенной календарь, или - по
внезапно наступившему воскресенью. А черные провалы в сознании, которые
наступают почти сразу, как только отяжелевшие после ужина члены коснутся
постели, - это ночи.
Я ел, двигался, напрягался и отдыхал, чувствуя, что с каждым днем
становлюсь сильнее и, одновременно с этим, как будто - тупею... Вместе с
осенним, изумительно чистым воздухом, я, казалось, втягивал в себя дрожжи,
на которых пухли и набухали мои мускулы.
Но я был не прав, обозначив эту жизнь на хуторе только одним названием
- работа. Жизнь - она везде - таинственное сплетение влияний одного человека
на другого в присутствии окружающей природы или вещей, которые также
пронизывают нас исходящими из них силами...
Я стал замечать, что наша хозяйка Аксинья с каждым днем относится ко
мне все приветливее. Был даже случай, когда она, видя, что я зверски устал и
прекратил работу, чтобы отереть пот и передохнуть, - взяла из моих рук вилы
и добрых полчаса вместо меня кидала снопы на стог, а я в это время курил. Я
не мог тогда не похвалить ее рук и даже с восхищением ощупал ее полные
мускулы повыше локтя.
Временами же я задумывался о счастье: не заключается ли оно в
усыпляющем мозг движении, в физической работе, лишающей человека способности
размышлять, став, как окружающая природа, как растение, - далек ли будет
человек от благостного состояния буддийской нирваны, что почти одно и то же.
Был субботний вечер. С ноющей усталостью в членах и с абсолютной
пустотой в голове, где не было и признака мысли, - я вышел за околицу и
уставился на горбатые хребты хмурого Хингана и застыл так, не шевелясь.
Дымчатыми струйками курилась падь за ближайшим холмом, а с бурых полей,
откуда мы днем свозили снопы, неслось одинокое - "пи-ит", "пи-ит" - какой-то
ночной птицы. Густо-голубые сумерки точно вырастали, струились из самой
земли; они окутывали дальние горы, становясь все более фиолетовыми и,
казалось, даже проникали во внутрь меня, наполняя мое сознание. И тогда
вдруг во мне зашевелилось ощущение неведомого счастья: я слился, я растаял и
был одно с окружающими горами, - землею, носившей меня - и воздухом, которым
дышал. И мысль осенила меня: "Так бы вот прожить всю жизнь куском горячей
материи на живущей вокруг меня странной, простой и, вместе с тем,
таинственной земле. Ведь миллионы людей, вышедших из земли и к ней
прикованных труженников-крестьян так и живут, рождаются и умирают,
растворяясь в синей мгле природы, где печальная ночная птица одиноко кличет
над ними свое - "пи-ит", "пи-ит". И если бы еще была женщина, которая бы
награждала меня тихой лаской после дня упорного труда! - что же еще
требовать от жизни?"
Я почти уверился, что нашел ключ к счастью и разрешил проблему
собственного существования. Но в тот момент что-то случилось: ко мне шла
женщина... В сумерках белым пятном выделяется ее головной платок, - это была
Аксинья. Она подошла вплотную и спокойно стала со мной рядом.
Странно, - как только это произошло, - тихие голубые сумерки вечера
покинули меня, вместо них заколыхались во мне трепет ожидания чего-то,
смутное желание и таинственная уверенность в неизбежном...
- Аксинья! - голос мой звучал приглушенно.
- Тише, как бы не услышала свекровь, - также приглушенно ответила она.
Я еще раз взглянул на нее и мгновенно понял, зачем она пришла ко мне:
сила земная, бесхитростная и прямая говорила в ней так же, как в этой
укутанной голубым туманом земле, и выгнала ее от больного мужа к одинокому
мужчине, который не скрыл перед ней своего восхищения ее работолюбивыми и
сильными руками...
Пусть говорят после этого, что нет таинственных духов, которые иногда
подслушивают наши желания.
Еще раз в темноте раздалось уже совсем глухое:
- Аксинья!
И еще раз другой голос, сдавленный, еле слышный, прерываясь, прошептал:
- Тише!..
3
Логический ход вещей неумолим: я всегда говорил, что Кузьма напрасно не
ляжет в больницу, - он умер, и это случилось, право, скорее, чем можно было
ожидать. Ордынцев такого мнения, что мужик, привыкший работать с утра до
вечера, - умирает скорее, чем белоручка, ибо он не может примириться с
ничегонеделаньем в постели. Может быть, Ордынцев и прав. Мы справили
похороны и очень далеко везли покойника на кладбище, где предали его земле,
которая ему, действительно, мать.
Теперь уже прошла неделя после похорон, и Аксинья ведет себя так, как
будто только ждет моего решающего слова, и я стану здесь хозяином. Но разве
Сатана, которого ради благозвучия предпочитают звать Мефистофелем, - разве
он когда-нибудь оставляет человека в покое? Нет! Никогда! Третьего дня я
ездил на станцию отвозить зерно и - к счастью или к несчастью, этого я еще
не знаю, - очутился на перроне в момент прихода трансазиатского экспресса.
Кто бы мог мне сказать, каким колдовством проникаются прозаические
вагоны и неуклюжие современные пароходы, если они - дальнего назначения?
Они оказывают на меня поражающее влияние... Не слетают ли к ним во
время дальних странствований синеокие духи обманчивых, вечно влекущих
мужчину далей? Те, кто, сизые, залегли дымкой или причудливыми облачками и
стерегут тайну сокровенного обаяния мировых просторов. Не те ли они самые,
кто некогда заставили нашего прапра- и перепрадедушку связать неверный и
колышущийся плот, чтобы пуститься в плавание от своего обогретого и в
достаточной степени надоевшего берега к другому, может быть, худшему?
Трансазиатский экспресс дышал стальными легкими; играл переливчатыми
бликами на зеркальных стеклах и всем своим крайне решительным видом, включая
сюда и глухой, гортанный гудок, говорил о могучем темпе жизни, о стальных
молотах, поднятых для удара, и об исступленном стремлении человечества в
область, беспредельного властвования над пространствами и даже - миром...
По крайней мере, таким он показался мне после месяца, проведенного в
грязном, пахнущем скотным двором, хуторе.
Женщина с зажатым между пальцев томиком в руках вышла из вагона и - как
видение из страшно далекого и привлекательного для меня мира - томной
поступью проплыла мимо меня. Смесью запахов, по всей вероятности, состоящей
из тончайших духов, аромата холеной кожи и волос, с прибавлением сюда
нескольких капель неподдельного греха, она отравила слишком простой и ясный
воздух станции, а также мой душевный мир...
В двух шагах от меня томик упал. Я его моментально поднял и вернул
владелице.
- Мерси, мосье.
- Са ne vaux pa ie penie, madam. Удивленный взгляд - стремительный
взлет маневрирующих бровей.
- Разве вы говорите по-французски?
- О, да, мадам!
Последовал краткий разговор. Она смеялась: филолог - и в таком странном
виде - с кнутом за поясом... В этой дикой Маньчжурии... Она непременно
расскажет об этом в Париже... Что? Поезд трогается?.. Пусть мосье оставит у
себя томик французских стихов - они прелестны...
Трансазиатский экспресс ушел. Я наудачу раскрыл книгу и прочел Поля
Верлена:
Мне часто видится заветная мечта, - Безвестной женщины, любимой и
желанной. Но каждый раз она и совсем не та, И не совсем одна, - и это сердцу
странно.
- Во всяком случае, - сказал я, закрывая книгу, - моя мечта - не
Аксинья!
x x x
Я покинул хутор, но Ордынцев остался. Мне кажется, что он скоро займет
там вакантное место хозяина; Аксинья при расставании особенной горести не
проявила... Листьев на деревьях уже нет - падает первый снег. Я иду сильный
и окрепший, сам хорошо не зная - куда! В моей голове, подобно одуревшим
пчелам, роятся обрывки мечты: там и большие города, и пальмы, и бананы, и
синеокие духи дремлющих далей.
НЕЧТО
Караван шел на запад. Груженые верблюды высоко несли уродливые головы с
застывшим презрением на уродливых губах. Когда путь вытянулся уже во многие
сотни верст, - некоторые из них пали и остались лежать, вытянув закоченелые,
желвастые ноги. Остальные проходили мимо них и плевали зеленой пеной, потому
что презирали решительно все - и жизнь, и смерть. С величайшим бесстрастием,
как подобает философам, презревшим бытие, равнодушно, ступали по сыпучим
пескам и голым, растрескавшимся каменным черепам угрюмых возвышенностей.
По ночам над мертвой Гоби всплывал несуразно большой, котлообразный
месяц, и навешивал на лысые бугры призрачные мантии черных теней. Тогда все
кругом начинало казаться тем, чем, в самом деле. была Гоби, - гигантским
кладбищем царств, ни в какую историю не вписанных.
У последнего колодца, где обрывался путь, известный вожатому, - вечером
за стеною палатки гудел голос Стимса, человека, по прихоти которого была
снаряжена экспедиция.
Этот голос не нарушал мертвенной гармонии пустыни, потому что был
бесстрастен, сухо насмешлив и - безнадежен...
- Я обманут и хочу, в сущности немногого, - чтобы та жизнь, которая ни
разу не сдержала своих обещаний мне, - хоть бы только один раз не обманула
меня!
- Я что-то плохо понимаю Вас, - возражал Стимсу молодой ученый Баренс,
- на мой взгляд у Вас не может быть неоплаченных векселей к жизни: в сорок
лет очутиться обладателем миллионов - равносильно праву брать от жизни все!
И, мне кажется, - вы брали...
- Да, брал! - сухо рассмеялся Стимс, - но жизнь платила мне
обесцененными облигациями или фальшивой монетой: я получал все поддельное -
поддельное уважение, поддельную любовь... Ничего настоящего. Ничего
упоительного! Вдобавок у меня испортилась печень!
По суховатому лицу молодого ученого промелькнула вежливая улыбка; она
не могла оскорбить Стимса, но, вместе с тем, подчеркивала независимость и
любезную иронию ученого.
- И теперь Вам захотелось испытать нечто неподдельное - "настоящую"
опасность в пустыне?
- Какая опасность? - спокойно переспросил Стимс. - Здесь самое
безопасное место в мире, - нет никого и ничего! Даже кирпичу, который может
в городе упасть на прохожего с возводимого здания, - и тому неоткуда
взяться! Если бы я искал опасности, я остался бы в городе: там автомобили,
трамваи, убийцы...
Баренс с минуту помолчал. Он обвел взглядом спартанскую простоту
походной палатки Стимса и невольно задумался, - что влекло этого
пресыщенного человека в пустыню?
Сам он, Баренс, шел сюда с определенной целью; воспользовавшись
знакомством, он пристроился к дорогостоящей экспедиции, чтобы произвести
исследования и где можно - раскопки. Все это нужно было Баренсу, чтобы
заставить тысячи газетных станков выбрасывать тонны бумаги, которые крупным
шрифтом будут кричать на всех перекрестках мира о сенсационных открытиях
молодого уч