рочем, может быть,
только пока --  прочно сложившийся "мещанский" уклад  жизни 3ападной Европы,
сего повседневными добродетелями, с его трудовым  интенсивным хозяйством, но
и  с  его бескрылостью,  ограниченностью.  Классическое выражение  духовного
столкновения русского  интеллигента  с  европейским  мещанством  мы имеем  в
сочинениях Герцена[vi] . Сродные настроения не раз выражались и в
новейшей   русской  литературе.  Законченность,  прикрепленность   к  земле,
духовная  ползучесть  этого  "быта претит русскому интеллигенту, хотя мы все
знаем, насколько ему надо учиться, по крайней мере технике жизни и труда,  у
западного человека. В свою  очередь,  и западной  буржуазии отвратительна  и
непонятна  эта   бродячая   Русь,  эмигрантская   вольница,  питающаяся  еще
вдохновениями Стеньки Разина и Емельки  Пугачева, хотя бы и переведенными на
современный  революционный  жаргон,  и   в  последние  годы  этот   духовный
антагонизм достиг, по-видимому, наибольшего напряжения.
     Если   мы   попробуем   разложить   эту    "антибуржуазность"   русской
интеллигенции, то она окажется mixtum compositum[21] составленным
из  очень различных элемент тов. Есть здесь и доля наследственного  барства,
свободного в ряде поколений от забот о хлебе насущном и вообще от будничной,
"мещанской" стороны  жизни.  Есть значительная  доза  просто некультурности,
непривычки  к  упорному,  дисциплинированному  труду  и  размеренному укладу
жизни.  Но есть, несомненно,  и  некоторая, впрочем, может быть,  и не столь
большая,  доза бессознательно-религиозного отвращения к духовному мещанству,
к "царству от мира сего", с его успокоенным самодовольством.
     Известная  неотмирность,  эсхатологическая  мечта  о  Граде  Божием,  о
грядущем царстве правды (под разными социалистическими псевдонимами) и затем
стремление к опасению человечества -- если не от греха,  то от страданий  --
составляют, как известно,  неизменные и  отличительные  особенности  русской
интеллигенции.  Боль  от  дисгармонии жизни  и стремление  к  ее преодолению
отличают и наиболее крупных писателей-интеллигентов (Гл. Успенский, Гаршин).
В этом  стремлении к  Грядущему Граду, в сравнении с которым бледнеет земная
действительность,   интеллигенция   сохранила,  быть   может,   в   наиболее
распознаваемой форме  черты  утраченной церковности.  Сколько раз  во второй
Государственной  Думе  в  бурных  речах  атеистического  левого  "блока  мне
слышались --  странно  сказать!  --  отзвуки  психологии православия,  вдруг
обнаруживалось влияние его духовной прививки.
     Вообще,  духовными  навыками,  воспитанными  Церковью, объясняется и не
одна из лучших черт  русской интеллигенции, которые она утрачивает  по  мере
своего удаления  от Церкви, например,  некоторый пуританизм, ригористические
нравы,  своеобразный   аскетизм,  вообще  строгость   личной  жизни;  такие,
например, вожди русской интеллигенции,  как  Добролюбов и  Чернышевский (оба
семинаристы, воспитанные в религиозных семьях духовных лиц), сохраняют почти
нетронутым свой прежний  нравственный облик,  который, однако же, постепенно
утрачивают  их  исторические дети  и  внуки. Христианские черты, воспринятые
иногда помимо ведома  и желания, чрез посредство окружающей среды, из семьи,
от няни, из  духовной  атмосферы,  пропитанной церковностью, просвечивают  в
духовном облике лучших и крупнейших  деятелей русской революции. Ввиду того,
однако,  что  благодаря   этому   лишь  затушевывается  вся   действительная
противоположность  христианского и интеллигентского  душевного уклада, важно
установить, что черты эти имеют наносный, заимствованный, в известном смысле
атавистический характер  и исчезают  по мере ослабления прежних христианских
навыков, при более полном обнаружении интеллигентского типа, проявившегося с
наибольшею силою  в  дни революции и стряхнувшего с  себя  тогда и последние
пережитки христианства.
     Русской интеллигенции, особенно в прежних поколениях, свойственно также
чувство виновности  пред  народом, это  своего рода  "социальное  покаяние",
конечно, не перед  Богом, но перед "народом" или  "пролетариатом".  Хотя эти
чувства "кающегося дворянина"  или  "внеклассового  интеллигента" по  своему
историческому происхождению тоже имеют некоторый социальный привкус барства,
но  и они  накладывают отпечаток особой углубленности  и  страдания  на лицо
интеллигенции. К этому надо еще присоединить ее жертвенность, эту неизменную
готовность на всякие жертвы у  лучших  ее представителей и даже  искание их.
Какова  бы  ни  была  психология  этой  жертвенности,  но  и  она  укрепляет
настроение неотмирности интеллигенции, которое делает ее облик столь чуждым,
мещанству и придает ему черты особой религиозности.
     И тем  не менее, несмотря,  на все это; известно, что нет интеллигенции
более  атеистической,  чем  русская.  Атеизм  есть  общая  вера,  в  которую
крещаются  вступающие  в  лоно церкви  интеллигентски-гуманистической, и  не
только из  образованного  класса, но и из народа. И. так  повелось изначала,
еще  с  духовного  отца  русской  интеллигенции  Белинского.  И  как  всякая
общественная среда вырабатывает свои привычки, свои  особые верования, так и
традиционный атеизм русской  интеллигенции сделался само  собою разумеющеюся
ее особенностью, о которой даже не говорят, как  бы признаком хорошего тона.
Известная образованность,  просвещенность есть в глазах нашей  интеллигенции
синоним  религиозного индифферентизма  и отрицания. Об этом нет споров среди
разных фракций, партий, "направлений", это все их объединяет. Этим пропитана
насквозь,  до  дна,   скудная  интеллигентская  культура,   с  ее  газетами,
журналами, направлениями, программами, нравами, предрассудками, подобно тому
как дыханием окисляется  кровь, распространяющаяся потом по всему организму.
Нет более важного факта в истории русского просвещения, чем этот. И вместе с
тем приходится признать, что русский атеизм  отнюдь не является сознательным
отрицанием, плодом сложной, мучительной и продолжительной работы ума, сердца
и воли, итогом личной жизни. Нет,  он берется чаще всего на веру и сохраняет
эти черты  наивной религиозной веры, только наизнанку, и  это  не изменяется
вследствие того, что он принимает воинствующие, догматические, наукообразные
формы.  Эта вера берет в основу ряд некритических, непроверенных  и  в своей
догматической форме,  конечно, неправильных утверждений,  именно, что  наука
компетентна окончательно разрешить и вопросы религии, и притом  разрешает их
в отрицательном смысле; к этому присоединяется  еще подозрительное отношение
к философии, особенно метафизике, тоже заранее отвергнутой и осужденной.
     Веру эту разделяют  и  ученые,  и  неученые, и старые,  и молодые.  Она
усвояется в  отроческом возрасте, который биографически наступает,  конечно,
для одних ранее, для других позже. В  этом возрасте обыкновенно  легкой даже
естественно воспринимается отрицание религии, тотчас  же заменяемой верою  в
науку, в прогресс. Наша интеллигенция, раз став  на эту почву, в большинстве
случаев всю жизнь  так  и  остается при  этой вере,  считая эти вопросы  уже
достаточно  разъясненными  и окончательно  порешенными,  загипнотизированная
всеобщим  единодушием  в этом мнении. Отроки становятся зрелыми мужами, иные
из них приобретают серьезные научные знания, делаются видными специалистами,
и в таком случае они бросают на чашку весов в пользу отрочески уверованного,
догматически воспринятого  на школьной скамье атеизма свой авторитет  ученых
специалистов, хотя  бы в области этих  вопросов они были нисколько не  более
авторитетны,  нежели каждый  мыслящий и чувствующий  человек. Таким  образом
создается духовная  атмосфера  и  в  нашей  высшей  школе,  где  формируется
подрастающая   интеллигенция.  И   поразительно,   сколь   мало  впечатления
производили  на  русскую интеллигенцию люди  глубокой  образованности,  ума,
гения,  когда они  звали ее к  религиозному  углублению,  к  пробуждению  от
догматической спячки, как мало  замечены были  наши религиозные  мыслители и
писатели-славянофилы, Вл. Соловьев, Бухарев[22], кн. С. Трубецкой
и др., как  глуха оставалась  наша  интеллигенция  к  религиозной  проповеди
Достоевского и даже Л. Н. Толстого, несмотря на внешний культ его имени.
     В  русском  атеизме больше всего  поражает  его  догматизм,  то,  можно
сказать,  религиозное  легкомыслие,  с  которым  он  принимается.  Ведь   до
последнего   времени  религиозной  проблемы,   во   всей   ее   огромной   и
исключительной важности  и жгучести, русское  "образованное" общество просто
не замечало и не понимало, религией же интересовалось вообще лишь постольку,
поскольку  это   связывалось  с  политикой  или  же  с  проповедью  атеизма.
Поразительно невежество нашей интеллигенции в вопросах религии. Я говорю это
не для обвинения, ибо это  имеет,  может быть,  и  достаточное  историческое
оправдание, но для  диагноза ее духовного  состояния. Наша интеллигенция  по
отношению к религии просто еще Не вышла из отроческого возраста,  она еще не
думала  серьезно  о  религии  и  не  дала  себе  сознательного  религиозного
самоопределения,  она  не жила  еще  религиозной мыслью  и остается поэтому,
строго говоря, Не выше  религии, как думает о  себе сама,  но  вне  религии.
Лучшим  доказательством  всему   этому   служит  историческое  происхождение
русского атеизма. Он усвоен нами с Запада (недаром  он  и стал первым членом
символа  веры  нашего "западничества"). Его мы  приняли  как последнее слово
западной  цивилизации,  сначала   в   форме  вольтерьянства  и  материализма
французских  энциклопедистов, затем атеистического  социализма  (Белинский),
позднее  материализма 60-х  годов, позитивизма, фейербаховского гуманизма, в
новейшее  время экономического материализма  и --  самые  последние  годы --
критицизма. На многоветвистом  дереве  западной  цивилизации, своими корнями
идущем глубоко в историю, мы облюбовали только одну ветвь, не зная, не желая
знать  всех  остальных,  в полной  уверенности, что мы прививаем себе  самую
"подлинную  европейскую цивилизацию.  Но европейская  цивилизация  имеет  не
только  разнообразные плоды  и  многочисленные  ветви, но и  корни, питающие
дерево  и, до  известной  степени, обезвреживающие  своими здоровыми  соками
многие ядовитые плоды. Поэтому даже и  отрицательные учения на своей родине,
в  ряду  других  могучих  духовных  течений,  им: противоборствующих,  имеют
совершенно другое  психологическое и историческое значение, нежели когда они
появляются в  культурной пустыне  и притязают стать единственным фундаментом
русского   просвещения   и   цивилизации.   Si  duo  idem  dicunt,  non  est
idem.[23] На таком  фундаменте  не была  построена  еще  ни  одна
культура.
     В  настоящее  время  нередко забывают, что западноевропейская  культура
имеет религиозные корни, по крайней мере наполовину построена на религиозном
фундаменте, заложенном средневековьем и реформацией. Каково  бы ни было наше
отношение к реформационной догматике и вообще  к  протестантизму, но  нельзя
отрицать,  что  реформация  вызвала  огромный  религиозный  подъем  во  всем
Западном  мире,  не  исключая  и  той  его  части,  которая  осталась  верна
католицизму, но тоже: была принуждена обновиться для борьбы с врагами. Новая
личность европейского человека, в этом смысле, родилась  в реформации (и это
происхождение  ее  наложило на  нее  свой отпечаток),  политическая свобода,
свобода  совести, права  человека  и  гражданина  были  провозглашены  также
реформацией (в Англии);  новейшими исследованиями выясняется  также значение
протестантизма, особенно  в реформатстве,  кальвинизме и пуританизме,  и для
хозяйственного развития,  при выработке  индивидуальностей,  пригодных стать
руководителями  развивавшегося  народного  хозяйства.  В  протестантизме  же
преимущественно  развивалась  и  новейшая наука, и особенно философия. И все
это развитие шло со строгой  исторической преемственностью и постепенностью,
без;   трещин   и  обвалов.  Культурная   история  западноевропейского  мира
представляет собою одно связное целое, в котором еще живы и свое необходимое
место занимают и  средние века, и реформационная эпоха, наряду,  с  веяниями
нового времени.
     Уже  в эпоху  реформации  обозначается  и  то  духовное  русло, которое
оказалось  определяющим для  русской интеллигенции.  Наряду  с реформацией в
гуманистическом ренессансе, возрождении  классической древности возрождались
и  некоторые  черты  язычества.  Параллельно с  религиозным  индивидуализмом
реформации   усиливался  и   неоязыческий   индивидуализм,   возвеличивавший
натурального, невозрожденного человека. По этому  воззрению, человек добр  и
прекрасен  по  своей природе,  которая  искажается  лишь внешними условиями;
достаточно восстановить  естественное состояние человека,  и этим будет  все
достигнуто.  Здесь  -- Корень разных естественно-правовых теорий, а также  и
новейших учений  о  прогрессе и  о  всемогуществе одних внешних  реформ  для
разрешения  человеческой  трагедии,  а   следовательно,  и  всего  новейшего
гуманизма   и   социализма.  Внешняя,   кажущаяся  близость   индивидуализма
религиозного и языческого не устраняет их глубокого внутреннего различия,  и
поэтому  мы наблюдаем в новейшей истории не только параллельное развитие, но
и   борьбу   обоих   этих   течений.   Усиление   мотивов   гуманистического
индивидуализма   в   истории   мысли   знаменует   эпоху   так   называемого
"просветительства"   ("Aufklдrung")   в  XVII,  XVIII,  отчасти  XIX  веках.
Просветительство делает наиболее радикальные отрицательные выводы из посылок
гуманизма:  в  области  религии,  через  посредство  деизма, оно  приходит к
скептицизму и атеизму; в области философии, через рационализм и эмпиризм, --
к позитивизму и материализму; в области морали,  чрез "естественную" мораль,
--  к утилитаризму  и  гедонизму. Материалистический  социализм  тоже  можно
рассматривать  как   самый  поздний  и  зрелый  плод  просветительства.  Это
направление,   которое   представляет   собою  отчасти   продукт  разложения
реформации,  но  и само  есть  одно из разлагающих начал  в  духовной  жизни
Запада, весьма  влиятельно  в  новейшей  истории.  Им  вдохновлялась великая
французская революция и большинство революций XIX века, и оно  же, с  другой
стороны,  дает  духовную основу  и  для  европейского мещанства,  господство
которого сменило пока собой героическую эпоху просветительства. Однако очень
важно  не  забывать,  что  хотя  лицо европейской земли все более искажается
благодаря    широко    разливающейся   в   массах    популярной    философии
просветительства  и  застывает в холоде  мещанства,  но в  истории  культуры
просветительство  никогда не  играло  и не играет  исключительной  или  даже
господствующей роли; Дерево  европейской культуры и до сих пор, даже незримо
для  глаз,  питается  духовными  соками  старых  религиозных  корней.  Этими
корнями,  этим   здоровым  историческим   консерватизмом  и   поддерживается
прочность этого дерева, хотя  в той мере, в какой просветительство проникает
в  корни и ствол,  и оно тоже начинает чахнуть и  загнивать. Поэтому  нельзя
считать  западноевропейскую  цивилизацию  безрелигиозной  в ее  исторической
основе, хотя она, действительно, и становится все более таковой  в  сознании
последних  поколений.  Наша  интеллигенция  в  своем  западничестве не пошла
дальше внешнего усвоения новейших политических  и  социальных  идей  Запада,
причем приняла их  в связи с наиболее крайними  и резкими  формами философии
просветительства.  В этом  отборе,  который произвела сама интеллигенция,  в
сущности, даже и не повинная западная цивилизация в ее органическом целом. В
перспективе ее  истории  для  русского интеллигента исчезает совершенно роль
"мрачной"  эпохи  средневековья, всей  реформационной эпохи с  ее  огромными
духовными  приобретениями,  все развитие научной и философской мысли  помимо
крайнего  просветительства.  Вначале   было  варварство,  а  затем  воссияла
цивилизация, т.  е. просветительство, материализм, атеизм, социализм, -- вот
несложная  философия истории среднего  русского  интеллигентства. Поэтому  в
борьбе за русскую  культуру надо  бороться,  между прочим,  даже и За  более
углубленное, исторически сознательное западничество.
     Отчего же  так случилось, что наша интеллигенция  усвоила  себе с такою
легкостью  именно догматы  просветительства?  Для этого может  быть  указано
много исторических причин, но в известной степени отбор этот был и свободным
делом самой  интеллигенции,  за  которое она постольку и  ответственна перед
родиной и историей.
     Во всяком  случае, благодаря этому разрывается связь  времен  в русском
просвещении, и этим разрывом Духовно больна наша родина.

     III

     Отбрасывая  христианство  и устанавливаемые  им нормы жизни,  вместе  с
атеизмом или, лучше оказать, вместо атеизма наша  интеллигенция воспринимает
догматы религии  человекобожества, в каком-либо  из  вариантов, выработанных
западно-европейским  просветительством,  переходит  в  идолопоклонство  этой
религии. Основным догматом, свойственным всем ее вариантам, является вера  в
естественное совершенство  человека,  в бесконечный прогресс, осуществляемый
силами человека, но, вместе с  тем, механическое его понимание. Так как  все
зло объясняется внешним неустройством человеческого  общежития и потому  нет
ни личной  вины,  ни  личной  ответственности, то вся  задача  общественного
устроения  заключается  в  преодолении  этих  внешних  неустройств, конечно,
внешними  же реформами. Отрицая  Провидение и  какой-либо изначальный  план,
осуществляющийся в истории, человек ставит себя здесь на  место Провидения и
в  себе  видит  своего  спасителя. Этой  самооценке  не препятствует  и явно
противоречащее  ей  механическое, иногда  грубо материалистическое понимание
исторического процесса, которое сводит его к деятельности стихийных сил (как
в   экономическом  материализме);  человек  остается  все-таки  единственным
разумным,  сознательным  агентом,   своим  собственным  провидением.   Такое
настроение  на Западе, где оно явилось  уже в  эпоху  культурного  расцвета,
почувствованной мощи человека,  психологически окрашено чувством культурного
самодовольства  разбогатевшего  буржуа.  Хотя  для  религиозной  оценки  это
самообожествление европейского  мещанства -- одинаково как в социализме, так
и индивидуализме -- представляется отвратительным самодовольством и духовным
хищением,    временным   притуплением   сознания,    но   на   Западе    это
человекобожество, имевшее  свой Sturm  und Drang[24],  давно  уже
стало  (никто, впрочем,  не скажет, надолго  ли)  ручным и спокойным, как  и
европейский социализм. Во всяком случае, оно бессильно пока  расшатать (хотя
с медленной неуклонностью и делает это) трудовые устои европейской культуры,
духовное  здоровье европейских  народов.  Вековая  традиция  и  историческая
дисциплина труда практически еще побеждают разлагающее влияние самообожения.
Иначе в России,  при происшедшем  здесь  разрыве связи исторических  времен.
Религия человекобожества и ее сущность -- самообожение в России были приняты
не только с юношеским пылом, но и с отроческим неведением жизни и своих сил,
получили  почти   горячечные  формы.  Вдохновляясь  ею,  интеллигенция  наша
почувствовала себя  призванной сыграть  роль  Провидения  относительно своей
родины.  Она сознавала себя  единственной носительницей света и  европейской
образованности  в  этой  стране,  где   все,  казалось  ей,   было  охвачено
непроглядной тьмой, все было столь варварским и ей чуждым. Она признала себя
духовным ее опекуном и решила ее спасти, как понимала и как умела.
     Интеллигенция  стала по  отношению к русской истории и современности  в
позицию героического вызова и героической борьбы, опирая