анная жизнью, потемненная ее многосложными отношениями и разнородными
интересами, восходит силою литературной деятельности по лестнице умственного
развития от низших  слоев  общества  до  высших кругов  его,  от безотчетных
влечений до последних ступеней сознания", -- и  в этом виде она является уже
не остроумной идеей,  не  диалектической  игрой,  но глубоко-серьезным делом
внутреннего  самопознания.  Лучезарный идеал!  А  мы  дальше  от  него,  чем
какой-либо  народ.  Для этого нужно, чтобы, при всей  разности содержания  и
силы, мысль  образованных  и мысль необразованных  работали однородно, т. е.
чтобы  сознание  образованных жило  такою  же  существенной  жизнью,  как  и
сознание трудящейся  массы, где  физический  труд и  страдания напрягают всю
душевную  силу   в  упорной   работе  осмысления  этой  самой  тяжкой  жизни
нравственными идеями и верою.
     Сонмище  больных, изолированное  в  родной  стране,  --  вот что  такое
русская интеллигенция.  Ни  по  внутренним своим  качествам, ни  по внешнему
положению она не могла победить деспотизм: ее поражение было предопределено.
Что  она  не  могла  победить  собственными  силами,  в  этом  виною  не  ее
малочисленность,  а  самый  характер   ее  психической  силы,  которая  есть
раздвоенность, то  есть бессилие; а народ  не мог ее поддержать, несмотря на
соблазн общего интереса, потому  что  в целом  бессознательная  ненависть  к
интеллигенции   превозмогает  в  нем   всякую  корысть:   это   общий  закон
человеческой психики.  И  не будет нам  свободы,  пока  мы не станем душевно
здоровыми, потому что взять и  упрочить свободу можно лишь крепкими руками в
дружном всенародном сотрудничестве, а личная крепость и общность с людьми --
эти условия свободы -- достигаются только в  индивидуальном духе, правильным
его устроением.
     Есть  коренное различие  между отношение народа и имущим и образованным
на  Западе  и этим отношением  у  нас.  И  там народ ненавидит  барина и  не
понимает  его   языка,   но   там  непонимание  и  ненависть   коренятся   в
умопостигаемых чувствах. Там народ  ненавидит барина за  то, что барин живет
сыто,  не трудясь  физически,  что  трудами  прежних поколений  народа барин
накопил себе крупный излишек, который дает ему возможность и жить в роскоши,
и держать  народ в безысходном рабстве, и приобретать знания, помогающие ему
опять-таки эксплуатировать народ. Это -- озлобление  раба против господина и
зависть  голодного к  сытому. С другой стороны, самое  знание  господ  чуждо
народной  массе как по своему объему, так и  по  своей отвлеченности: отсюда
непонимание. Но там нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней
мере,  ее  нет в  такой  степени,  потому  что нет  глубокого  качественного
различия между душевным строем простолюдина и барина; отчасти барское знание
столетиями просачивалось  в народ отчасти в самой интеллигенции не так велик
раскол между сознанием и жизнью. Западный буржуа несомненно  беднее русского
интеллигента нравственными идеями, но зато его идеи не многим превышают  его
эмоциональный строй,  а  главное, он  живет  сравнительно  цельной  душевной
жизнью.  Оттого  на  Западе  мирный исход тяжбы между  народом  и  господами
психологический возможен: там  борьба идет в области позитивных  интересов и
чувств,   которые  естественно  выливаются   в  форму  идей,  а   раз  такая
формулировка совершилась, главной  ареной  борьбы  становится индивидуальное
сознание. И действительно, на Западе идеи социализма  играют сейчас решающую
роль.  Они  постепенно  превращают  механическое  столкновение  в химический
процесс,  с  одной стороны, сплачивая рабочую  массу,  с другой --  медленно
разлагая  идеологию буржуазии, т.е.  одним  внушая чувство правоты, у других
отнимая это чувство.
     Между нами и нашим народом -- иная рознь. Мы для него -- не  грабители,
как свой брат деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок
или  француз: он видит наше  человеческое и  именно  русское обличие,  но не
чувствует в  нас  человеческой  души,  и потому  он ненавидит нас  страстно,
вероятно с  бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы
свои. Каковы мы есть, нам не  только нельзя мечтать о слиянии с  народом, --
бояться  его мы должны пуще всех казней  власти  и благословлять эту власть,
которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной.

     V

     Таковы мы были перед революцией, такими же с виду остаемся и теперь. Но
уже задолго до революции в интеллигентской психике начался глубокий перелом.
     Этот внутренний распад личности был до такой степени  противоестествен,
так угнетала беспорядочность и грубость собственного быта,  не  руководимого
сознанием,     так     изнурялся     самый     ум     вечным    раздражением
отвлеченно-нравственной мысли,  что  человек не  мог  оставаться здоровым. И
действительно,  средний интеллигент,  не  опьяненный  активной  политической
деятельностью, чувствовал себя  с  каждым годом все больнее. Уже  в половине
восьмидесятых  годов   ему   жилось  очень   плохо:   в   длинной   веренице
интеллигентских  типов, зарисованных  таким тонким наблюдателем,  как Чехов,
едва ли найдется пять-шесть нормальных человек. Наша интеллигенция на девять
десятых поражена неврастенией; между  нами почти нет здоровых  людей, -- все
желчные,   угрюмые,    беспокойные   лица,   искаженные    какой-то   тайной
неудовлетворенностью; все  недовольны, не то  озлоблены, не то  огорчены. То
совпадение  профессии с  врожденными  свойствами  личности,  которое  делает
работу  плодотворной  и  дает удовлетворение  человеку, для нас  невозможно,
потому  что  оно осуществляется  только  тогда,  когда  личность  выражена в
сознании; и стоят  люди  на  самых  святых  местах,  проклиная  каждый  свое
постылое   место,  и  работают  нехотя,  кое-как.  Мы  заражаем  друг  друга
желчностью  и сумели  до такой  степени  насытить, кажется,  самую атмосферу
нашим неврастеническим  отношением к жизни,  что свежий человек -- например,
те из нас, кто долго жил за границей, -- на первых порах задыхается, попав в
нашу среду.
     Так  шло, все усиливаясь, до  конца  90-х  годов. Общественное  мнение,
столь властное в интеллигенции, категорически уверяло, что вся тяжесть жизни
происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе
со свободой  воцарятся и здоровье,  и бодрость.  Настоящей  болезни никто не
подозревал; все слепо верили этому утверждению, снимавшему с личности всякую
вину.  Это  было одною из причин, придавших надеждам  на революцию  характер
религиозного хилиазма.  Изменение политического строя  помимо  своих  прямых
результатов  должно было еще  задним числом оправдать прошлое интеллигенции,
осмыслить  ее мучительное существование -- и вместе с тем обновить личность,
ставшую в  тягость самой себе. Интеллигент задыхался и думал, что задыхается
только оттого,  что  связан.  Это  был жестокий  самообман. Народу революция
действительно  могла  дать все, что ему нужно  для здоровой  жизни:  свободу
самоопределения и правовую  обеспеченность.  Но  что  дала  бы  политическая
свобода нам, интеллигенции? Освобождение есть только снятие оков, не больше;
а снять цепи  с того, кто снедаем внутренним недугом,  еще не значит вернуть
ему здоровье. Для нас свобода имела бы лишь тот смысл, что поставила  бы нас
в более благоприятные условия для выздоровления.
     И потому  я  думаю, что неудача  революции принесла интеллигенции почти
всю ту пользу, которую могла бы принести ее удача. Этот  ужасный удар потряс
интеллигентскую душу до самых оснований. Пока еще в публицистике шли споры о
том, кто виноват, и партии с пеной у рта уличали друг друга в ошибках, за их
спиною произошло нечто неожиданное: слушатели понемногу разбрелись, оставляя
спорщиков  одних.  Интеллигенция не  мыслью,  а  всем  существом поняла, что
причина неудачи  -- не в программах и тактике, а  в чем-то другом. Да она  и
мало думала об  этих  причинах. Тут была не  просто материальная неудача  --
результат  неравенства,  сил или  неверного расчета; даже моральная  сторона
поражения почувствовалась не так остро:  на первый план  выступил панический
ужас чисто  личного, почти физического  самосохранения, когда оказалось, что
всеобщее исцеление  не произошло и что,  значит, каждому надо  и впредь, еще
неизвестно сколько времени, влачить свое больное существование.  Если до сих
пор,  под  гипнозом  общественного мнения, люди  еще терпели  свою  жизнь  в
надежде на политическую панацею, то теперь, когда надежда по крайней мере на
обозримое время, изменила, ждать больше стало невтерпеж. Напрасно публицисты
крича  ли  бегущим,  что это  -- только  временная  отсрочка,  что исцеление
непременно состоится;  интеллигенция  в ужасе  разбегалась,  как  испуганное
стадо. Чувство  личной болезненности  было  так остро,  что помутило  мысль.
Интеллигентский  разброд   после   революции  был  психологической  реакцией
личности, а  не поворотом общественного сознания; гипноз общественности, под
которым столько лет жила интеллигенция, вдруг исчез, и личность очутилась на
свободе.

     VI

     Потомки  оценят важность момента,  который мы переживаем,  но горе тем,
кто ныне  обречен осуществлять собственной жизнью этот исторический перелом.
Великая  растерянность  овладела  интеллигенцией.  Формально   она  все  еще
теснится   вокруг  старого  знамени,  но  прежней  веры  уже  нет.  Фанатики
общественности  не  могут  достаточно  надивиться  на  вялость и равнодушие,
которые  обнаруживает  интеллигентская  масса к вопросам  политики  и вообще
общественного строительства. Реакция торжествует, казни не прекращаются,  --
в  обществе  гробовое  молчание; политическая литература исчезла с рынка  за
полным отсутствием покупателей, вопросы кооперации никого  не занимают. Зато
вне  политики  интеллигентская  мысль  мечется  лихорадочно  и  с  жадностью
набрасывается  на  всякую  новинку. Вчерашнего твердокаменного  радикала  не
узнать:  пред  модернистской  поэзией  широко  открылись   двери,  проповеди
христианства внимают  не только терпимо, но и с  явным сочувствием, вопрос о
поле  оказался способным надолго  приковать к себе внимание публики. Ни один
из  этих интересов не указывает на цель новых исканий, но все они имеют один
общий смысл.
     Кризис интеллигенции еще только начинается.  Заранее можно сказать, что
это будет  не кризис коллективного духа, а кризис  индивидуального сознания;
не общество всем фронтом повернется в другую сторону, как  это не раз бывало
в  нашем прошлом, а личность начнет  собою  определять направление общества.
Перелом,  происшедший  в  душе  интеллигента,  состоит  в  том,  что тирания
политики  кончилась. До  сих пор общепризнан был один  путь хорошей жизни --
жить для  народа, для общества; действительно шли по этой дороге единицы,  а
все  остальные не  шли по ней, но не шли и по другим  путям, потому  что все
другие   пути   считались  недостойными;   у   большинства   этот   постулат
общественного  служения  был  в  лучшем  случае  самообманом,  в  худшем  --
умственным блудом и во всех случаях -- самооправданием полного нравственного
застоя. Теперь  принудительная  монополия общественности свергнута. Она была
удобна,  об  этом  нет  спора.  Юношу  на  пороге  жизни  встречало  строгое
общественное  мнение и сразу  указывало ему  высокую, простую и  ясную цель.
Смысл жизни был заранее установлен общий для всех, без всяких индивидуальных
различий. Можно  ли  было сомневаться в  его верности, когда он  был признан
всеми  передовыми умами  и освящен  бесчисленными  жертвами?  Самый  героизм
мучеников,  положивших  жизнь  за эту  веру,  делал  сомнение психологически
невозможным. Против гипноза общей веры и подвижничества могли устоять только
люди  исключительно  сильного  духа.  Устоял  Толстой,  устоял  Достоевский,
средний же человек, если и не верил, не смел признаваться в своем неверии.
     Таким  образом, юноше  не приходилось  на  собственный риск  определять
идеальную  цель  жизни:  он  находил ее готовою.  Это  было  первое  большое
удобство  для  толпы.  Другое  заключалось  в   снятии  всякой  нравственной
ответственности  с  отдельного  человека.  Политическая  вера, как и  всякая
другая, по существу своему требовала подвига; но со всякой верой повторяется
одна  и  та  же история: так  как  на подвиг способны  немногие,  то  толпа,
неспособная на подвиг, но желающая приобщиться  к вере, изготовляет для себя
некоторое  платоническое  исповедание,   которое  собственно   ни   к   чему
практически не обязывает, --  и  сами священнослужители  и  подвижники молча
узаконят этот обман, чтобы хоть  формально  удержать мирян  в церкви. Такими
мирянами в  нашем политическом радикализме была  вся интеллигентская  масса:
стоило  признавать себя  верным сыном  церкви да  изредка  участвовать  в ее
символике, чтобы и совесть была усыплена, и общество удовлетворялось. А вера
была  такова,  что  поощряла  самый  необузданный  фатализм,   --  настоящее
магометанство.  За всю грязь  и  неурядицу личной и  общественной жизни вину
несло  самодержавие, --  личность признавалась  безответственной.  Это  была
очень   удобная  вера,  вполне  отвечавшая   одной   из  неискоренимых  черт
человеческой натуры -- умственной и нравственной лени.
     Теперь  наступает другое  время, чреватое многими  трудностями. Настает
время, когда юношу на пороге жизни уже не  встретит готовый идеал, а каждому
придется самому определять для себя  смысл  и направление своей жизни, когда
каждый будет чувствовать себя ответственным за все, что он делает, и за все,
чего он не делает. Еще будут  рецидивы общего увлечения политикой, не замрет
политический интерес и в каждой  отдельной  душе. Там,  где по  политическим
причинам  искажена  вся жизнь, подавлены  мысль и слово и миллионы  гибнут в
нищете и невежестве,  -- там оставаться равнодушным к делам политики было бы
противоестественно  и  бесчеловечно.  Жизнь  не идет по  одной прямой линии.
Минутами, когда боль,  стыд, негодование снова достигнут в обществе  великой
остроты  или когда удачно  сложатся внешние обстоятельства,  опять  и  опять
будут  взрывы  освободительной  борьбы,  старая  вера  вспыхнет  и  наполнит
энтузиазмом сердца. Но каждый раз после вспышки общество будет разоружаться,
--  только  старые поколения  нынешней  интеллигенции  до  смерти  останутся
верными  едино-спасающей  политике.  Над молодежью тирания гражданственности
сломлена надолго, до тех пор, пока личность, углубившись в себя, не  вынесет
наружу новой формы общественного  идеализма. Будет  то,  что и в семье, и  у
знакомых,   и  среди   школьных  товарищей   подросток   не  услышит  ничего
определенного. Наши отцы и мы вырастали в единобожии, в атмосфере Писарева и
Михайловского.  Юноша  ближайших  лет  не  найдет  готового  общепризнанного
догмата; он встретит разнообразие мнений, верований и вкусов, которые смогут
служить  ему только руководством при выборе,  но не отнимут  у него  свободы
выбора. Выбирать ему  придется самому, притом  безотносительно  к какой-либо
внешней   цели,  а  только  в  соответствии   с  запросами   и  склонностями
собственного духа, и, следовательно, самою силою вещей  он будет приведен  к
тому,  чтобы сознать самого себя и осмыслить свое отношение к миру, -- а мир
будет  лежать  пред ним  весь открытый,  не  так,  как было с  нами, которым
общественное мнение  воспрещало  зачитываться Фетом  под страхом  по крайней
мере насмешки. И потом, вырастая, он будет собственной личностью отвечать за
каждый свой шаг, и ничто ни разу в течение всей жизни не снимет с  него этой
свободно-сознательной ответственности.  Я глубоко верю, что духовная энергия
русской интеллигенции на время уйдет внутрь, в личность, но столь  же твердо
знаю  и  то,  что  только  обновленная  личность  может  преобразовать  нашу
общественную  действительность и что она  это  непременно сделает (это будет
тоже часть ее личного дела), и  сделает  легко, без тех мучительных усилий и
жертв, которые так мало помогли обществу в прошлом.
     Из  этого прошлого интеллигенция выносит  не  только духовную нищету  и
расстройство  нервов,  но  и  некоторое  положительное  наследство.  Тирания
общественности  искалечила личность, но вместе с тем провела ее чрез суровую
школу. Огромное значение имеет тот факт, что целый  ряд поколений прожил под
властью  закона,  признававшего  единственным  достойным  объектом  жизни --
служение общему благу, т. е. некоторой  сверхличной  ценности. Пусть на деле
большинство  не  удовлетворяло  этому   идеалу  святости,  но  уже  в  самом
исповедании  заключалась  большая воспитательная сила.  Люди,  как и  везде,
добивались личного успеха,  старались изо дня в  день устроиться выгоднее  и
при  этом  фактически  попирали  всякий идеализм;  но  это  делалось как  бы
зажмурив  глаза, с тайным  сознанием своей  бессовестности, так  что как  ни
велик был у нас, особенно в верхних слоях интеллигенции, разгул делячества и
карьеризма -- он никогда не был  освящен  в теории. В  этом коренное отличие
нашей интеллигенции  от западной, где забота о личном  благополучии является
общепризнанной нормой, чем-то таким, что разумеется само собою. У нас она --
цинизм,  который  терпят  по  необходимости, но  которого никто не  вздумает
оправдывать принципиально.
     Этот   укоренившийся  идеализм   сознания,   этот   навык  нуждаться  в
сверхличном  оправдании  индивидуальной  жизни представляет собою величайшую
ценность, какую оставляет нам в наследство религия общественности. И  здесь,
как  во всем, нужна мера. То фанатическое  пренебрежение ко всякому эгоизму,
как  личному, так и государственному, которое было одним из главных догматов
интеллигентской   веры,   причинило   нам    неисчислимый    вред.   Эгоизм,
самоутверждение  --  великая  сила;  именно она  делает, западную  буржуазию
могучим  бессознательным  орудием   Божьего  дела  на  земле.  Нет  никакого
сомнения, что начинающийся  теперь процесс сосредоточения  личности  в самой
себе  устранит эту  пагубную односторонность. Можно было  бы даже  опасаться
обратного,  именно  того, что  на  первых  порах  он поведет  к  разнузданию
эгоизма, к поглощению личности заботою о  ее  плотском благополучии, которое
так долго было  в. презрении. Но применительно к русской интеллигенции  этот
страх  неуместен. Слишком глубоко укоренилась в  ней  привычка видеть  смысл
личной жизни в идеальных благах,  слишком много накопила она и положительных
нравственных  идей,  чтобы  ей  грозила  опасность  погрязнуть  в  мещанском
довольстве.  Человек  сознает,  что цель была  ошибочна  и неверен  путь, но
устремление  к идеальным  целям  останется.  В  себе  самом  он найдет  иные
сверхличные   ценности,  иную   мораль,   в  которой  мораль   альтруизма  и
общественности растает, не исчезнут -- и не будет в нем раздвоения между "я"
и "мы", но всякое объективное благо станет для него личной потребностью.
     Цель этих страниц -- не опровергнуть старую  заповедь и не  дать новую.
Движение, о котором я говорю, --  к творческому личному самосознанию, -- уже
началось я только свидетельствую  о нем. Оно не  могло не  начаться рано или
поздно, потому что этого требовала  природа человеческого  духа,  так  долго
подавленная. И точно так же, в  силу этой  своей естественности, движение не
может остановиться, но несомненно будет расти и упрочиваться, захватывая все
новые круги;  можно сказать, что оно имеет в  себе имманентную  силу, как бы
принудительную  власть   над   людьми.  Но  всякое   общественное   движение
воспринимается  в  двух формах: в целом  обществе оно  -- стихийный  процесс
коллективного духа,  в отдельном человеке -- свободное нравственное дело,  в
котором главная роль принадлежит личному  сознанию.  Оттого и  у нас  теперь
настоятельно нужно  разъяснять людям с