ном и мотыгой, мните познать то, что столь
премудро устроено самим Богом! Будьте же прокляты4 и вы,  и ваше зазнайство,
и те, кто вам верят!
  И,  как говорилось  в конце  предыдущей главы настоящего трактата,  Рим
получил от Бога не только особое происхождение, но  и особые условия  своего
развития,  которые,  начиная от  Ромула, первого  его  отца,  и кончая самым
совершенным  его возрастом,  то  есть  временем  правления  названного  выше
императора,  протекали,   коротко   говоря,   путем   свершений  не   только
человеческих,  но  и Божественных.  В  самом  деле, если мы  возьмем семерых
царей, поначалу управлявших Римом,  а именно Ромула,  Нуму,  Туллия,  Анка и
царей Тарквиниев, которые были пестунами и наставниками его младенчества, мы
сможем  найти  у римских историков,  в особенности  у Тита Ливия, сведения о
том, что  цари  эти  отличались друг  от  друга в  зависимости от того,  что
подсказывало  им время. Если же мы рассмотрим далее возросшую зрелость  Рима
после того,  как  он освободился от царской  опеки, начиная  от  Брута,  его
первого консула,  и  кончая  Цезарем, первым  верховным  его  государем,  мы
увидим,  что  его  возвеличивали  граждане, обладавшие  природой  не  просто
человеческой, но  Божественной, в которых любовь ко  граду  была  не  просто
человеческой,  но Божественной. И это могло быть лишь благодаря особой цели,
преследуемой Богом в постоянном Его небесном  воздействии на человека. И кто
скажет,  что не  Божественное  вдохновение заставило Фабриция5 отказаться от
едва  ли не  бесчисленного  количества  золота  только  ради того,  чтобы не
покидать своего отечества? А  Курий6, которого самниты пытались подкупить,--
разве он  ради  отечества  не  отказался  от  несметного  количества золота,
говоря, что  римские  граждане хотят завладеть не  золотом,  но обладателями
золота? А Муций,  разве  он  не  сжег собственной  руки  из-за  неудавшегося
переворота,  задуманного  им  для  спасения  Рима? Кто  скажет  о  Торквате,
приговорившем собственного сына к смерти из любви к общественному благу, что
он это перенес  без  Божественной помощи? А  названный выше Брут? А Деции  и
Друзы, положившие свою  жизнь  за  родину? Кто скажет  о плененном  Регуле7,
посланном из  Карфагена  в  Рим, чтобы  обменять захваченных  карфагенян  на
самого себя и других пленных римлян, что он был движим только [человеческой,
а не]  Божественной природой,  когда  после возвращения посольства отговорил
сограждан  от обмена пленными из любви  к Риму и себе на погибель? А Квинций
Цинциннат,  которого  сделали  диктатором и  увели  от  плуга  и который  по
истечении срока  своего служения добровольно от него отказался  и вернулся к
своему плугу? Кто скажет о Камилле, объявленном вне  закона и сосланном, что
он,  явившись  наперекор своим врагам,  чтобы  освободить Рим,  а после  его
освобождения   добровольно   вернувшийся  в   ссылку,  чтобы   не   нарушать
сенаторского авторитета, сделал это без внушения свыше? О  ты,  священнейшее
сердце  Катона, кто посмеет  о  тебе говорить?  Конечно, большего  о тебе не
скажешь, как промолчав и последовав примеру  Иеронима, который во вступлении
к Библии, там, где он касается Павла, говорит, что лучше о нем умолчать, чем
сказать  мало.  Вспоминая  жизнь  упомянутых  и  других  вдохновленных свыше
граждан, можно быть  уверенными и считать очевидным, что столь  удивительные
деяния совершались ими не без некого озарения Божественной добротой, которое
лишь  умножило собою  прирожденную их доброту  очевидным должно  быть  и  то
обстоятельство, что  эти отменнейшие мужи были орудиями, коими  пользовалось
Божественное провидение по  отношению к римскому  владычеству, в котором  не
раз  проявлялось   присутствие  Божьей  длани.  И  разве  Бог   не  приложил
собственной  длани к  той  битве, в которой  альбанцы сражались  с римлянами
из-за   столицы   царства,   когда   независимость   Рима   была   в   руках
одного-единственного  римлянина?  Разве Бог  не  приложил собственной длани,
когда римляне  после  войны  с Ганнибалом  потеряли  столько граждан, что  в
Африку были отправлены целых три меры золотых колец и римляне должны были бы
покинуть  свой город,  если бы благословенный Сципион Младший не  предпринял
похода в Африку  для освобождения Рима? И разве Бог не приложил своей длани,
когда  неизвестный гражданин скромного положения, а именно  Туллий,  защитил
свободу  Рима,  выступив  против  такого  гражданина,  каким  был  Катилина?
Конечно, приложил. И  нечего  больше вопрошать, чтобы  лишний раз убедиться,
что  святому  городу были суждены особое  происхождение  и особое  развитие.
Богом  для него  задуманные и осуществленные. Недаром  я твердо держусь того
мнения, что камни, образующие его стены,  достойны благоговения и что почва,
на  которой  он  стоит,  достойна   этого  превыше  всего,   что  когда-либо
прославлялось и возвеличивалось людьми.

  VI. Выше, в третьей  главе настоящего трактата,  было обещано  обсудить
величие императорского авторитета, а также и философского  а потому, обсудив
авторитет   императорский,   надлежит   продолжить   мое   отступление   для
рассмотрения авторитета философа1,  согласно  данному обещанию. Прежде всего
надлежит  рассмотреть,  что  это слово обозначает, ибо  значение  его важнее
знать в данном случае, чем при обсуждении авторитета императорского, который
благодаря своему величию сомнений, видимо, не  вызывает. Итак, надо помнить,
что  "авторитет" не что иное, как "действие автора". Само  же слово "autore"
без  третьей  буквы  с2 может восходить к двум разным корням:  во-первых,  к
глаголу  "auieo",  давно  вышедшему  из  употребления,  который  обозначает,
собственно,  "связывать  слова"3.  Достаточно внимательно  вслушаться в  это
слово,  чтобы  при  первом  же его  произнесении  убедиться,  что  оно  само
обнаруживает   свое   значение,   поскольку    состоит   из   одних   только
внутрисловесных связок,  а  именно только из  пяти гласных, которые являются
душой  и связью каждого  слова и из которых этот глагол  составлен  путем их
перестановки,  создавая тем самым образ связи.  В самом деле, начав с  А, он
переходит в U и оттуда через I тут же  идет в  Е, откуда он  оборачивается и
возвращается в О  таким образом, он воспроизводит  следующую фигуру -- A, Е,
J, О, U,-- которая есть фигура связи. Поскольку слово "autore" происходит  и
выводится из этого глагола, оно применяется только к поэтам, которые связали
свои  слова мусикийским искусством  однако в настоящей связи это значение не
имеется в виду. Другой корень, от которого происходит слово "autore",-- это,
согласно  свидетельству Уггучоне в начале  его "Этимологий", греческое слово
"aute ti "4, значащее по-латыни примерно  "достойный доверия  и послушания".
Таким   образом,  "autore",  как   производное  отсюда,   употребляется  для
обозначения любого лица, достойного того, чтобы ему доверяли и повиновались.
И  таково  происхождение  того слова, о котором здесь  идет речь,  а  именно
"авторитет"  из  чего  явствует, что "авторитет"  все  равно что  "действие,
достойное  того,  чтобы  ему  доверяли  и  повиновались". [Посему,  когда  я
доказываю, что Аристотель в  высшей степени достоин того, чтобы ему доверяли
и повиновались],  очевидно, что слова  его  обладают  верховным и высочайшим
авторитетом.
  То, что Аристотель в высшей степени достоин доверия и послушания, можно
доказать следующим образом. Среди мастеров и художников в различных областях
искусства  и  мастерства,  подчиненных  какой-нибудь  одной  конечной  цели,
художник или мастер, добивающийся  этой конечной  цели,  должен пользоваться
доверием и послушанием всех остальных, как тот единственный человек, который
видит конечную цель  наряду с другими, отдельными целями. Так, рыцарю должны
доверять те, кто производят оружие, уздечки, седла, щиты и занимаются  всеми
теми  ремеслами,  которые подчинены  рыцарскому  искусству. А  так  как  все
человеческие действия должны  служить определенной цели, а  именно -- жизни,
законам  которой  человек подчиняется,  поскольку он  --  человек,  то  тому
мастеру и художнику, который служит этой цели и  с ней считается, и  следует
по преимуществу доверять и повиноваться. Таков Аристотель, благодаря чему он
в высшей степени достоин того, чтобы ему доверяли и ему повиновались. А дабы
убедиться в том, что Аристотель есть наставник и вождь человеческого разума,
поскольку он имеет  в  виду его конечную деятельность,  следует помнить, что
эту нашу конечную цель, к которой каждый из нас от природы стремится, уже  с
древнейших  времен  искали  все мудрецы. А  так как стремящихся к  этой цели
великое множество и каждый разумеет ее по-своему, хотя цель эта  едина, было
весьма  затруднительно распознать именно ту  цель, на которой  безоговорочно
успокоилось бы любое человеческое искание. Так, древнейшие философы, из коих
первый   и  главный  был  Зенон5,  полагали,  что  цель  человеческой  жизни
заключается  только  в   непреклонной  честности,  то  есть   в  том,  чтобы
непреклонно, ни с чем не считаясь, следовать истине  и справедливости, ничем
не огорчаться,  ничему не  радоваться и не  поддаваться никаким страстям.  А
определяли  они эту честность следующим образом: "То, что  без пользы  и без
выгоды, само  по  себе  похвально с точки зрения разума". Люди же эти  и  их
последователи получили название стоиков, и к  числу их принадлежал тот самый
прославленный  Катон, о  котором  я выше не осмелился  высказаться.  Были  и
другие философы, которые думали иначе, чем  только что названные   первым  и
главным  из них  был  некий  философ,  по  имени  Эпикур6. Видя,  что каждое
животное,  едва  родившись,  как  бы от  природы устремлено к должной  цели,
избегая  страданий  и требуя радостей,  Эпикур  утверждал,  что цель  эта --
наслаждение (я  не  говорю "volu tade", но  пишу это слово через  ), то есть
удовольствие без страдания. А так как он между удовольствием и страданием не
полагал ничего среднего, он  утверждал, что  "наслаждение"  не что иное, как
"отсутствие страдания", что, по-видимому, и  разумеет  Туллий в первой книге
"О границах добра".  Из тех, кто  по имени Эпикура назывались  эпикурейцами,
был  Торкват7, благородный  римлянин,  унаследовавший  кровь  прославленного
Торквата,  о котором я  упомянул  выше.  Другие,  являвшиеся последователями
Сократа, а позднее -- его преемника Платона, приглядевшись более внимательно
и увидев, что мы в наших поступках могли грешить и грешили от излишнего и от
недостатка,  говорили,  что  поступок  наш  без  излишка  и без  недостатка,
измеряемый мерой, избранной нами же, то есть добродетелью, и есть та цель, о
которой  сейчас идет речь, и назвали  его "добродетельным поступком". И этих
философов, как-то Платона и его племянника Спевзиппа, назвали "академиками",
назвали  же их так  по  месту,  где учил Платон,  а именно  Академии  и свое
название не повели они  от Сократа  потому,  что в  его философии ничего  не
утверждалось.  Поистине Аристотель,  прозванный  Стагиритом, и  Ксенократ из
Халкедона как  благодаря их  познаниям, так  и благодаря  особому  и  как бы
Божественному таланту, вложенному  природой в Аристотеля, распознав эту цель
при помощи  сократического  и академического  метода,  отточили  и довели до
совершенства  нравственную философию   и главная заслуга  в этом принадлежит
Аристотелю. А так как Аристотель имел обыкновение спорить, прохаживаясь взад
и  вперед,  они  --  я  говорю  о  нем  и  о его  товарищах  -- были названы
перипатетиками, что  означает просто-напросто "прогуливающиеся". Коль  скоро
совершенствование  этого  нравственного  учения было  завершено Аристотелем,
прозвище  "академики" пропало и  все те, кто примкнули  к этому направлению,
именуются  перипатетиками   и люди эти благодаря своей учености управляют  в
настоящее время всем миром, и учение  их вправе называться как бы вселенским
мнением.  Из чего явствует, что Аристотель есть кормчий и руководитель людей
в направлении этой цели. А это и требовалось доказать.
  Поэтому если подвести итог, то становится очевидным основное положение,
что авторитет  верховного философа,  о котором идет речь,  остается в полной
силе8.  И он не противоречит авторитету императорскому  однако последний без
первого -- опасен, первый же  без последнего как бы слаб, но не сам по себе,
а вследствие склонности людей к беспорядку  так что оба они в сочетании друг
с  другом  весьма  полезны  и  исполнены  всяческой  силы.  Недаром в  Книге
Премудрости  написано:  "Итак,  властители  народов,  если  вы  услаждаетесь
престолами  и скипетрами,  то  почтите  премудрость, чтобы  вам  царствовать
вовеки"9.   А   это  значит:  пусть  философский   авторитет   сочетается  с
императорским для  доброго и совершенного правления. О вы, несчастные,  ныне
правящие! И о вы,  несчастнейшие,  которыми  управляют! Ибо нет философского
авторитета, который сочетался бы с вашим правлением и который возник бы либо
из ваших собственных изысканий, либо из мудрого совета, так что  ко всем вам
можно обратиться со словами Екклезиаста: "Горе тебе, земля, когда  царь твой
отрок и когда князья твои едят рано"  и ни одной стране нельзя сказать того,
что за этим следует:  "Благо тебе, земля, когда царь  у тебя из благородного
рода и князья  твои  едят вовремя, для подкрепления, а не для пресыщения"10.
Подумайте об этом, враги Божьи, вы, которые -- сначала один, потом другой --
захватили бразды правления над  всей  Италией,--  я  обращаюсь к вам, Карл и
Фридрих11,  и к вам,  другие властители и  тираны  поглядите, какие  рядом с
вами сидят  советники,  и подсчитайте,  сколько раз на  дню  ваши  советники
указывают вам цель  человеческой  жизни! Лучше бы  вам  как ласточкам  низко
летать над  землей, чем как ястребу  кружить в  недостаточной вышине, взирая
оттуда на величайшие подлости.

  VII. После того как было рассмотрено, в какой мере следует преклоняться
перед авторитетом как  императорским,  так  и философским, которые как будто
поддерживают  приведенные выше мнения, надлежит вернуться  на избранный нами
путь. Итак,  я  утверждаю, что  последнее  мнение, а  именно  мнение  черни,
настолько прочно укоренилось,  что, невзирая ни на что другое  и не подбирая
никаких доводов, благородным называют  того, кто  является  сыном или внуком
какого-нибудь зажиточного человека,  хотя  бы  он  был ничтожеством. А это и
есть то,  о чем говорится  в канцоне: "Так  ложных мыслей стая  /Летит. Себя
отменнейшим  считая,  /  Вот  некто  говорит:  "Мой дед  был  славен, /  Кто
знатностью мне  равен?". Надо заметить, что дать ложному  мнению укорениться
--   опаснейшая  неосторожность   в  самом  деле,   подобно   тому  как   на
невозделанном  поле  размножаются  сорняки,  которые  одолевают и  заслоняют
хлебные  колосья  настолько,  что они  становятся  издали не видны и в конце
концов  погибают,--  точно  так  же  и  ложное  мнение,  не очищенное  и  не
исправленное в умах,  разрастается и множится настолько, что колосья разума,
то  есть истинное мнение,  скрываются  и как  бы похороненные  пропадают. О,
какую же великую  задачу поставил я себе в  этой  канцоне, собравшись отныне
выполоть заросшее трилистником  поле общепринятого суждения, столь давно уже
не подвергавшееся такой  обработке! Конечно, я не целиком собираюсь выполоть
это поле,  но  лишь в тех местах, где колосья разума еще не совсем  зачахли,
иначе говоря, я  собираюсь выпрямить те из них, в  которых в силу их  доброй
натуры  еще  теплится  какой-то  отблеск  разума,  ибо  об  остальных  стоит
заботиться столько же, сколько о диких зверях  ведь вернуть к разуму того, в
ком  свет разума погас вовсе, кажется мне не меньшим чудом,  чем  вернуть  к
жизни человека, который уже четверо суток пролежал в гробу.
  После  того  как описаны  дурные  свойства  этого  ходячего  мнения,  я
внезапно обрушиваюсь на него  как на нечто ужасное и, нарушая весь ход моего
опровержения, говорю о бахвалящемся своим мнимым благородством: "А поглядишь
-- так нет его подлей", чтобы дать этим понять его невыносимую зловредность,
утверждая, что такие люди лгут больше всего  ибо человек дурной, хотя бы  он
и происходил от хороших людей, не только ничтожен, то  есть неблагороден, но
ничтожен  в  высшей степени  и в качестве примера  я привожу дорогу, которую
указали  путнику  и  которую он  потом потерял.  При этом для доказательства
выдвинутого  мною положения я должен  поставить  здесь вопрос  и ответить на
него следующим  образом. По некой долине проходят несколько тропинок: это --
поле с кустами, рвами, камнями,  буреломом, почти что вовсе непроходимое, за
исключением проложенных по нему узких  дорожек. Выпал снег и  все покрыл, и,
куда  ни посмотришь,  не видно  и  следа  какой бы  то ни было дороги. Некто
появляется с одной стороны этой равнины и хочет дойти до  дома, находящегося
на  другой  ее  стороне   благодаря  собственным своим  стараниям1,  то есть
благодаря наблюдательности и должной сообразительности, он, сам  по  себе  и
никем не руководимый, по верному пути  доходит туда, куда хотел, оставляя за
собой в  снегу следы своих  шагов. За ним приходит другой и  хочет  дойти до
того   же  дома   для  этого  ему  ничего   другого  не  нужно,  как  только
придерживаться оставленных следов  и вот ту  же самую дорогу, которой первый
сумел придерживаться  без  всякой  указки, второй,  имея  указку,  теряет  и
плутает среди колючек и навалов и так и не доходит куда ему надлежало дойти.
Которого  же  из них  следует  назвать  стоящим? Отвечаю:  того, кто  прошел
первым. Как же назвать второго? Отвечаю:  ничтожнейшим. Почему же не назвать
его нестоящим,  то есть  ничтожным? Отвечаю:  потому, что нестоящим, то есть
ничтожным, следовало бы назвать того,  кто сбился бы с пути, не имея никакой
указки   однако,  так  как он  ее  имел,  его  ошибка  и  его  беспомощность
превзойдены быть уже не могут, и поэтому называть его следует  не ничтожным,
а  ничтожнейшим.  И  точно  так  же,  кто  произошел  от хорошего  отца  или
какого-нибудь  хорошего  предка  и  при этом  зол,  тот  человек  не  только
ничтожный, но и ничтожнейший  и  достоин  всяческого  презрения  и порицания
больше любого мужлана. Чтобы человек уберег себя от величайшего ничтожества,
Соломон приказывает ему в двадцать второй главе Книги Притчей тому, кто имел
достойного предка: "Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои". А
перед этим, в  четвертой главе названной книги, он говорит: "Стезя праведных
--  то  есть  достойных  -- как  светило  лучезарное,  которое более и более
светлеет до полного дня. Путь же  беззаконных -- как тьма  они не знают, обо
что споткнутся". Наконец, когда говорится: "Для истины давно он глух и слеп
/ Как мертвеца, его поглотит склеп", я  для вящего  порицания утверждаю, что
такой  ничтожнейший человек  мертв, хотя  и кажется  живым.  При  этом  надо
помнить,  что   злой  человек  может  поистине  именоваться   мертвым,  и  в
особенности тот, кто покидает стезю  своего доброго  предка. Доказать же это
можно следующим  образом.  Как  говорит Аристотель во второй книге "О душе",
"жизнь  есть  сущность живущих", а так как существуют многие  виды  жизни (у
растений -- произрастание, у животных -- произрастание, ощущение и движение,
у людей --  произрастание, ощущение,  движение  и сознание, или разумение) и
так как вещи должны называться по самому благородному их признаку, очевидно,
что  у  животных жить --  значит ощущать, я  говорю о диких  животных   а  у
человека жить  -- значит  пользоваться разумом,  способность же пользоваться
разумом и  есть сущность человека. Итак, если жизнь  есть  сущность живущих,
если жить  для  человека  значит  пользоваться  разумом2 и если  пользование
разумом есть сущность  человека,  то и отказ от этого пользования есть отказ
от  своей сущности,  иными словами,  смерть.  И  разве  не  отказывается  от
пользования