Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
ого-нибудь врожденного недостатка, как у умалишенных либо от изменений в
мозгу, как у буйных. Эти умственные болезни и имеет в виду закон, когда в
Инфортиатумс6 говорит: "Нужно требовать, чтобы тот, кто составляет
завещание, и тогда, когда он его составляет, был здоров не телом, а умом".
Поэтому я утверждаю, что для интеллектов, которые не страдают душевным или
телесным недугом, но свободны, не ущербны и здоровы, должно быть очевидной
истиной, что мнение тех людей, о которых говорилось,-- пустое, то есть не
имеет никакой цены.
Далее канцона добавляет, что я, таким образом, считаю эти мнения
ложными и пустыми и потому их отвергаю: "Но с мыслию такой / Не соглашусь".
Затем я говорю, что пора перейти к доказательству истины, а именно к
рассмотрению того, что есть благородство и как оно распознается в человеке,
им обладающем. И это я говорю там, где сказано: "Скажу я в заключенье, /Чтоб
обрести достойных мыслей строй, / О знатности..."
XVI. "Царь же возвеселится о Боге, восхвален будет всякий, клянущийся
Им, ибо заградятся уста говорящих неправду"1. Слова эти я поистине вправе
предпослать настоящей главе, ибо каждый истинный царь должен больше всего
возлюбить истину. Недаром в Книге Премудрости написано2: "Итак, властители
народов, если вы услаждаетесь престолами и скипетрами, то почтите
премудрость, чтобы вам царствовать вовеки", свет же премудрости и есть
истина. Таким образом, я утверждаю, что каждый царь возрадуется потому, что
опровергнуто лживейшее и вреднейшее мнение тех злых и обманутых людей,
которые по сие время произносят о благородстве нечестивые слова.
К рассуждению об истине надлежит приступить, придерживаясь того
подразделения, которое сделано в третьей главе настоящего трактата. Итак,
эта вторая часть, которая начинается со слов: "От корня одного берут
начало..." -- ставит себе целью установить согласно истине границы
благородства делится же эта часть на две половины, а именно: в первой
предполагается показать, что такое благородство во второй предполагается
показать, как возможно распознать того, в ком оно есть: а начинается эта
вторая половина со слов: "Душа, украшенная даром Бога..." Первая часть в
свою очередь делится пополам: в первой половине исследуются некоторые вещи,
необходимые для выяснения определения благородства, во второй исследуется
его определение. Вторая часть начинается со слов: "Где добродетель, там и
благородство..."
Дабы полностью включиться в ход рассуждения, необходимо прежде всего
рассмотреть две вещи: первое -- что же разумеется под словом "благородство"
как таковым второе -- каким путем следовать в поисках вышеупомянутого
определения. Итак, я утверждаю, что, если мы хотим считаться с обычным
словоупотреблением, под словом "благородство" разумеется совершенство
собственной природы в каждой вещи. Поэтому слово это прилагается не только к
человеку, но и ко всему без исключения,-- ведь человек называет благородным
и камень, и растение, и коня, и сокола -- все, что по природе своей
оказывается совершенным. Поэтому Соломон и говорит в Екклезиасте: "Благо
тебе, земля, когда царь у тебя из благородного рода"3, а это все равно как
сказать, что царь душевно и телесно совершенен, и еще: "Горе тебе, земля,
когда царь твой отрок", то есть человек несовершенный: ведь человек бывает
ребенком не только по возрасту, но и по своим необузданным нравам, по
жизненной своей неполноценности, что подтверждает и Философ в первой книге
"Этики". Правда, есть и такие безумцы, которые полагают, что под словом
"благородный" разумеется тот, кого "многие поминают и многие знают", и
говорят, что оно происходит от глагола " o co", означающего "знать". Но это
величайшая ошибка ведь если бы это было так, то те вещи, которые чаще
поминались бы и лучше были бы известны как представители своего рода,
являлись бы в пределах своего рода и более благородными: так, обелиск
Святого Петра был бы самым благородным камнем на свете, а Азденте4, пармский
сапожник, считался бы благороднее любого из своих сограждан Альбуино делла
Скала был бы благороднее, чем Гвидо да Кастелло ди Реджо5, а ведь каждое из
этих утверждений в высшей степени ошибочно. Поэтому в высшей стадии ошибочно
считать, что " o ile" происходит от "co o cere" на самом деле оно
происходит от " o vile", почему "благородный" примерно значит "не подлый".
Это совершенство Философ имеет в виду, когда он в седьмой книге "Физики"
говорит: "Каждая вещь более всего совершенна, когда ее свойства становятся
явно выраженными, и она в таком случае больше всего отвечает своей природе
поэтому круг можно назвать совершенным тогда, когда он действительно круг,
то есть когда он достигает соответствия собственному свойству и тогда он
целиком отвечает своей природе и может называться благородным кругом. А это
бывает тогда, когда в нем есть точка, равноотстоящая от окружности и
составляющая его особое свойство поэтому круг, имеющий фигуру яйца,-- не
благороден, как не благороден и тот, который имеет фигуру почти что полной
луны, ибо не в этом совершенство его природы"6. Таким образом, можно с
очевидностью убедиться в том, что вообще слово "благородство" обозначает во
всех вещах совершенство их природы: а это и есть то первое, что предстояло
исследовать, дабы лучше включиться в ход рассуждения о том, что подлежит
истолкованию.
Во-вторых, остается рассмотреть, каким следует идти путем, чтобы найти
определение человеческого благородства, которое и имеется в виду в ходе
настоящего толкования. Итак, я утверждаю, что, поскольку во всех вещах,
принадлежащих одному роду, каковы, например, все люди, невозможно определить
их высшее совершенство на основании существенных признаков, постольку
совершенство это надлежит определять и познавать на основании появлений этих
признаков. И потому, когда в Евангелии от Матфея Христос говорит:
"Берегитесь лжепророков..." -- там написано: "...по плодам их узнаете их"7.
И, следуя по правильному пути, надо найти искомое определение по его плодам:
таковы нравственные и интеллектуальные добродетели, семенем которых и
является это наше благородство, как это с полной очевидностью будет
явствовать из его определения. Таковы обе вещи, которые надлежало
разъяснить, прежде чем перейти к другим, как это было сказано выше в
настоящей главе.
XVII. После того как рассмотрены оба вопроса, которые казалось полезным
рассмотреть предварительно, перейдем к толкованию самого текста. Итак, текст
гласит: "От корня одного берут начало -- /В них обещанье рая -- / Все
добродетели, нас побуждая / Идти в лучах светил". И я добавляю: "И Этика,
премудрость отражая, / Как истину -- зерцало, / Нам только в середине
указала / Игру свободных сил"1, приводя полное определение нравственной
добродетели, согласно тому, как она определяется Философом во второй книге
"Этики". В канцоне подразумеваются в основном две вещи: первая -- что каждая
добродетель проистекает из одного начала вторая -- что каждая добродетель
не что иное, как те нравственные добродетели, о которых идет речь а это и
становится очевидным, когда канцона говорит: "И Этика, премудрость
отражая..."2 При этом следует иметь в виду, что нравственные добродетели
более всего -- наши собственные заслуги, поскольку они всецело находятся в
нашей власти. Эти добродетели разными философами различались и перечислялись
по-разному. Однако, так как в той области, где прозвучало божественное
суждение Аристотеля, следует, как мне кажется, пренебречь всякими иными
суждениями, я, попытавшись определить сущность каждой добродетели, проследую
дальше, обсудив их вкратце в соответствии с его суждением.
Одиннадцать добродетелей, перечисленных названным Философом, таковы.
Первая называется Стойкостью и служит оружием и уздой для ограничения нашей
смелости и нашей робости в тех случаях, когда мы сталкиваемся с вещами,
наносящими ущерб нашей жизни. Вторая -- это Умеренность, служащая правилом и
уздой для нашей алчности и для нашей излишней воздержанности в случаях,
когда речь идет о сохранении нашей жизни. Третья -- это Щедрость, она вносит
меру в расходование и в получение нами земных благ. Четвертая -- это
Великолепие, которое вносит меру в большие расходы, допуская и удерживая их
в определенных границах. Пятая -- это Великодушие, которое вносит меру в
приобретение великих почестей и славы. Шестая -- это Любовь к почестям,
которая, внося в них меру, готовит нас к приему мирских почестей. Седьмая --
это Кротость, которая умеряет наш гнев и нашу излишнюю терпимость перед
лицом бедствий, обрушивающихся на нас извне. Восьмая -- это Приветливость,
заставляющая нас должным образом общаться с другими. Девятая называется
Правдивостью, она удерживает нас от чрезмерного самовосхваления и от
чрезмерного самоуничижения в нашей речи. Десятая называется Эутрапелия3, она
умеряет нас в наших утехах, чтобы мы пользовались ими подобающим образом.
Одиннадцатая -- это Справедливость, заставляющая нас любить и действовать
правильно во всех случаях. И каждая из этих добродетелей имеет рядом с собой
по два противника, или порока, один из которых проявляет себя в излишестве,
а другой -- в недостатке и все эти добродетели находятся посередине между
этими пороками, и все они рождены одним началом, то есть наличием в нас
способности к свободному выбору: почему и можно вообще сказать, что все они
-- способность к выбору, занимающая середину. Это как раз те добродетели,
которые делают человека блаженным, или счастливым, как говорит философ в
первой книге "Этики", когда он определяет счастие как "действие согласно
добродетели в совершенной жизни". Правда, многие считают
Предусмотрительность, то есть здравый смысл, нравственной добродетелью,
однако Аристотель причисляет ее к добродетелям интеллектуальным, так как она
-- водительница добродетелей нравственных и указует им путь, на котором они
складываются и без которого они существовать не могут.
Действительно, следует помнить, что мы в этой жизни можем обладать
двояким счастием в зависимости от двух ведущих нас к нему различных путей,
одного хорошего и другого наилучшего: один из них -- это жизнь деятельная, а
другой -- созерцательная последняя (хотя посредством деятельной жизни, как
было сказано, и достигается благополучие) приводит нас к более совершенному
счастью и блаженству, как это доказывает Философ в десятой книге "Этики". Да
и Христос это утверждает собственными устами в Евангелии от Луки, беседуя с
Марфой и отвечая ей: "Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а
одно только нужно", то есть то, что ты делаешь. И добавляет: "Мария же
избрала благую часть, которая не отнимется у нее"4. И Мария, согласно тому,
что написано в Евангелии перед приведенными выше словами, сидя у ног Христа,
не обнаруживала никакой заботы о домашнем хозяйстве, но только внимала
словам Спасителя. В самом деле, если бы мы захотели истолковать это в
нравственном смысле. Господь наш пожелал этим показать, что созерцательная
жизнь -- наилучшая, хотя деятельная и хороша: а это очевидно для всякого,
кто должным образом поразмыслит над евангельскими словами. Однако иной,
возражая мне, мог бы сказать: "Раз счастье от созерцательной жизни более
совершенно, чем от жизни деятельной, а та и другая, может быть, и является
плодом и целью благородства, почему же было выбирать путь добродетелей
интеллектуальных, а не нравственных?" На что можно вкратце ответить, что
каждая наука должна считаться со способностями ученика и вести его по пути
наиболее для него легкому. Посему, так как добродетели нравственные не
только кажутся, но и являются более распространенными, более известными и
более нужными, чем другие, и внешне им больше подражают, было более полезно
и более пристойно следовать скорее по этому пути, чем по другому ведь
понять пчелу как производительницу меда было бы легче, чем понять ее как
производительницу воска5, хотя и то и другое создастся ею.
XVIII. В предыдущей главе было установлено, что каждая нравственная
добродетель восходит к одному и тому же началу, а именно к доброму и
привычному выбору и этому посвящен текст настоящей канцоны с того места,
которое начинается словами: "Так благородства свет предвозвестил / Нам
добродетель..." Итак, в этой части рассуждение ведется путем допущений для
познания того, что каждая из вышеназванных добродетелей, взятая как в
частности, так и в целом (вместе с другими), вытекает из благородства как
следствие из своей причины. А основывается это на философском положении,
гласящем, что когда две вещи оказываются сходными в чем-нибудь одном, то обе
должны быть сводимы к некому третьему или друг к другу, как следствие к
причине ибо вещь, возникшая раньше, не могла не возникнуть из другой, а
если бы те две вещи не были обе следствием некого третьего или одна из них
-- следствием другой, то обе они имели бы общее для них свойство раньше и
сами по себе, что невозможно. Итак, канцона гласит, что благородство и
добродетель нравственная сходны в том, что и то и другое приносит хвалу
тому, кому они приписываются а это я и утверждаю, когда в канцоне
говорится: "Одно ль, другое тайно производит / Иль каждое восходит / К
началу третьему? Поймешь едва ль". А потом она выводит заключение и говорит,
что подобает, чтобы одна добродетель выводилась из другой или же обе из
третьего и добавляет, что скорее следует предположить, что одна вытекает из
другой, чем из третьего, если одна явно равноценна другой и тем более если
одна ценнее другой. При этом следует иметь в виду, что в данном случае
рассуждение ведется не путем доказательства, как в заключении: если холод
порождает влагу, а мы видим, что облака порождают влагу, то, значит, холод
порождает и облака но ведется при помощи безупречной и уместной в данном
случае индукции, а именно: если в нас имеются многие похвальные качества и
если начало этих хвалимых в нас качеств заключено в нас самих, то разумно
сводить эти качества к этому началу и то, что включает много таких
признаков, разумнее называть началом этих признаков, а не называть эти
признаки его началом. Так, ствол дерева, заключающий в себе все его ветви,
надлежит считать их началом и причиной, а не наоборот равным образом и
благородство, заключающее в себе все добродетели, подобно тому как причина
содержит в себе следствие, надо считать началом наших похвальных поступков,
которые следует возводить к добродетели, а не к какому-либо третьему началу,
в нас находящемуся.
Наконец, канцона говорит, что все сказанное (а именно что всякая
нравственная добродетель вырастает из единого корня, и что такая добродетель
и благородство сходятся в чем-то одном, и что потому надлежит одно сводить к
другому или же и добродетель и благородство возводить к некому третьему и
что если одно из этих свойств равноценно другому и даже ценнее другого, то
одно происходит от другого скорее, чем от некого третьего) задумано в
соответствии с тем, что подразумевалось ранее. И на этом заканчивается эта
строфа и настоящий раздел.
XIX. После того как в предыдущем разделе были тщательно обсуждены и
установлены некоторые положения, которые были необходимы для уяснения того,
как возможно определить то доброе качество, о котором идет речь, надлежит
перейти к следующему разделу, который начинается со слов: "Где добродетель,
там и благородство..." А этот раздел надлежит поделить на две части: в
первой доказывается нечто, что было затронуто раньше, но оставлено
недоказанным во второй в качестве заключения и обретается искомое
определение. Начинается же эта вторая часть со слов: "И как темно-пурпурный
не исчез..."
Для уяснения себе первой части необходимо вспомнить сказанное выше, а
именно что если благородство важнее и простирается далее, чем добродетель,
то добродетель будет тем скорее проистекать из него. В настоящей части это и
доказывается и канцона приводит для примера небо, говоря, что всюду, где
добродетель, там и благородство. При этом следует иметь в виду, что,
согласно Закону и его нормам1, в случаях, когда речь идет о вещах, которые
очевидны сами по себе, нет надобности в доказательстве но нет ничего
очевиднее того, что всюду, где добродетель, там и благородство, и мы обычно
наблюдаем, что каждая вещь по природе своей добродетельная называется
благородной. Итак, текст гласит: "...где звезда, там небо..." -- но неверно,
будто всюду, где небо, там и звезды: так и благородство всюду, где
добродетель, но добродетель вовсе не всюду, где благородство пользуясь
прекрасным и подходящим сравнением, скажу, что поистине благородство есть
небо, в котором сияют многие и различные звезды. В благородстве же сияют
интеллектуальные и нравственные добродетели в нем сияют добрые склонности,
данные нам природой, то есть жалость и благоговение, а также похвальные
страсти, как-то стыдливость, сострадание и многие другие сияют в нем и
телесные достоинства, как-то красота, сила и как бы неизменное здоровье. У
благородства столько звезд, рассеянных по всему небу, что, конечно,
неудивительно, если в человеческом благородстве произрастают многие и
различные плоды благородство настолько многообразно по своей природе и
возможностям, включаемым и объединяемым в единой простой субстанции, что его
плоды как бы рождаются на разных ветвях. И я впредь осмеливаюсь утверждать,
что человеческое благородство, поскольку это касается множества его плодов,
превосходит благородство ангела, хотя ангельское в целом и более
Божественно. Это наше благородство, приносившее столь многочисленные и столь
замечательные плоды, и имел в виду Псалмопевец2, когда сочинял тот псалом,
который начинается словами: "Господи, Боже наш! как величественно имя Твое
по всей земле!" -- где он восхваляет человека, как бы поражаясь Божественной
страсти в этой человеческой твари, говоря: "Что есть человек, что Ты помнишь
его и, сын человеческий, что Ты посещаешь его? Не много Ты умалил его перед
ангелами и честью увенчал его поставил его владыкою над делами рук Твоих".
Итак, поистине прекрасным и подходящим было сравнение неба с человеческим
благородством.
Далее, когда текст гласит: "Тот в юной даме..." -- он доказывает, что
благородство простирается туда, где нет добродетели. И далее: "...господство
/ Совсем иных чудес", касаясь благородства, которое и есть истинное
здоровье, говоря, что оно находится там, где есть стыдливая робость, то есть
боязнь бесчестия, свойственная женщинам и молодым людям, в которых
стыдливость хороша и похвальна такая стыдливость есть не добродетель, но
похвальное чувство. Того же мнения придерживается философ в четвертой книге
"Этики": "Стыдливая робость не есть свойство стариков и людей погруженных в
науку и не приличествует пожилому возрасту", людям преклонных лет и ученым
подобает остерегаться тех вещей, которые заставляли бы их стыдиться. От
молодых же людей и от женщин не требуется столько предосторожностей, и
потому в них похвальна боязнь получить за бесчестие по заслугам ибо боязнь
эта происходит от благородства и может считаться и называться в них
благородством