ии нравственных добродетелей, а затем как бы совершенным -- в
применении добродетелей  интеллектуальных. Оба  эти действия  -- свободные и
кратчайшие  пути,  ведущие к  высшему  блаженству, которого здесь достигнуть
невозможно, как это ясно из того, что было сказано.

  XXIII.  После  того  как  мы,  думается,  достаточно  ясно  и  по  мере
возможности  всесторонне  определили  понятие  благородства  настолько,  что
теперь уже видно, что такое благородный человек, надлежит, как нам  кажется,
перейти  к следующей  части  текста, начинающейся со слов: "Душа, украшенная
даром  Бога..."  --  где приводятся признаки,  по  которым можно  распознать
благородного человека. Делится же  эта часть на две: в первой с очевидностью
утверждается,  что благородство  это светит  и  сияет в течение  всей  жизни
благородного человека  во второй благородство описывается  в различных видах
своего сияния, и эта вторая часть начинается со слов: "Она нежна, стыдлива и
несмела..."
  В  связи  с  первой надо  помнить,  что  Божественное  семя,  о котором
говорилось  выше, в душе  нашей прорастает немедленно, по-разному проникая в
каждую  из способностей  души  и  в  ней  обособляясь  в зависимости  от  ее
потребностей.  Так  оно  прорастает  в  растительной,  ощущающей  и разумной
способностях и  разветвляется  в силу возможностей,  заложенных  в каждой из
них, направляя  каждую к совершенству и  все  время  поддерживая  себя в них
вплоть до того мгновения, когда оно, вместе с той частью нашей души, которая
никогда  не умирает,  возвращается  на  небо  к  высочайшему  и  славнейшему
Сеятелю. Об этом  и говорит  канцона словами первой, названной  выше  части.
Далее,  когда  она начинает:  "Она нежна,  стыдлива  и  несмела..."  --  она
показывает то,  благодаря чему мы можем  распознать благородного человека на
основании  явных   признаков,  которые  суть  проявления  этой  Божественной
благости   делится  же  эта  часть  на  четыре,  в зависимости от разного ее
проявления  в разном  возрасте,  как-то  в  юности, зрелости, старости  и  в
дряхлости.  И  начинается  вторая  часть  со слов:  "Созрев,  она  умеренна,
сильна..."  третья -- со слов: "...а в старости -- щедра..."  а четвертая --
со слов: "Достигнув дряхлости, она стремится..." Таков смысл данной  части в
целом. При этом следует понимать,  что каждое  действие,  поскольку оно есть
действие, воспринимает подобие породившей  его причины, удерживая его в себе
как можно дольше. Посему, коль скоро  наша жизнь, как  говорилось выше, да и
жизнь всего сущего на  этом свете обусловлена  небом, а небо открывается  во
всех своих действиях не сразу по всей окружности, но лишь в какой-либо одной
ее  части,  получается так, что его движение высится над  отдельными жизнями
подобно дуге и все земные  жизни  (я говорю "земные"  как о людях, так  и  о
других  живых  существах),  поднимаясь  и  затем  идя  вниз,  сами   как  бы
уподобляются образу дуги1. Итак, возвращаясь к нашей жизни, я утверждаю, что
она следует как бы по этой дуге -- поднимаясь и опускаясь.
  И нельзя забыть, что эта нижняя дуга [была  бы ровной, как и  верхняя],
если бы различное состояние семени не вступало в противоречие с требованиями
природного  равновесия2.  Однако,  так  как  питающая  корни  влага бывает в
большем или  в меньшем количестве, хорошего или менее хорошего качества и  в
одном проявлении действует  дольше, чем в другом,-- а влага эта есть предмет
воздействия и питательная среда того тепла, которое и  есть наша жизнь -- то
и получается, что дуга жизни  одного человека бывает более или менее крутой,
чем  у  другого. Человек  может  умереть насильственной или  преждевременной
смертью, от случайного  недуга  однако лишь та смерть, которая в просторечии
зовется   естественной,  служит  тем  пределом,   о  котором   говорится   у
Псалмопевца: "Ты положил предел, которого не  перейдут"3.  И именно  потому,
что  Аристотель, наставник  нашей жизни, заметил эту дугу, о  которой  здесь
идет речь,  он,  видимо, и полагал, что наша  жизнь  не что  иное, как некое
восхождение и нисхождение:  недаром он и говорит в том месте, где рассуждает
о юности и старости, что юность не что  иное,  как прибавление жизни.  Из-за
указанной выше неровности дуги трудно установить, где находится высшая точка
этой  дуги4  однако я полагаю, что для большинства людей она находится между
тридцатым  и  сороковым  годом  жизни,  и  думаю,  что у  людей  от  природы
совершенных она  совпадает  с тридцать пятым. Здесь я  исхожу из  следующего
соображения:  наилучшим  естеством обладал  наш  Спаситель,  Иисус  Христос,
пожелавший  умереть,  когда  Ему  исполнилось  тридцать  четыре  года   ведь
Божеству  не подобало идти  вспять  и нельзя предположить, что Оно не хотело
достигнуть  вершины  нашей  жизни, побывав  в  детстве  на  самой низкой  ее
ступени. Это подтверждается не только днем, но и часом Его смерти, поскольку
Он хотел, чтобы этот час отвечал  достигнутому  Им возрасту, а Лука говорит,
что  было около шестого часа, когда Он умер, иначе  говоря, вершина дня.  Из
этого "около" и можно заключить, что  вершина возраста Христа приходилась на
Его тридцать пятый год.
  Так  понимали дугу эту все,  кто когда-либо  о  ней  писал  однако если
учитывать  четыре  возможных  сочетания  противоположных  качеств,  в данном
случае  сочетаний,  которым  -- я  говорю о  каждом  из  них,-- по-видимому,
отвечает определенный  отрезок нашей жизни, то жизнь  эта  делится на четыре
периода, именуемых  возрастами. Первый -- это Юность,  которой соответствуют
жар  и влага  второй --  Зрелость, которой свойственны жар и сушь  третий --
Старость,  которой  отвечают  холод и сушь  четвертый  -- Дряхлость, которой
отвечают  холод и влага, как  пишет Альберт  в четвертой книге "О метеорах".
Эти сроки подобным образом членят и год  -- на  весну, лето, осень и зиму  а
также и сутки -- до третьего часа, и далее до  десятого  (оставляя шестой на
середине этого отрезка по очевидной причине), и далее до вечера, и от вечера
еще дальше. А потому неверующие, то есть язычники, говорили, что в солнечную
колесницу запряжено четыре коня: первого они называли Эойем, второго Пироем,
третьего  Этоном  и четвертого  Флегоном, как о том пишет  Овидий  во второй
книге "Метаморфоз". Относительно членения суток5 следует  вкратце напомнить,
что,  как  говорилось  выше,  в  шестой  главе  третьего  трактата,  церковь
пользуется  в делении их на часы  часами суточного времени, которых в каждых
сутках  двенадцать,  длинных  или  коротких   в  зависимости  от  количества
солнечного света  а так как шестой час, то есть полдень, самый благородный в
сутках и самый мощный, церковь свои службы по возможности к нему приближает.
А потому служба первой  части суток,  а именно  третья,  справляется в конце
этой части, служба же  третьей и четвертой справляется в начале этих частей.
А потому средняя третья справляется до того, как отзвонят эту часть суток, а
средняя девятая -- после того, как отзвонили эту часть суток, и точно так же
и  среднюю вечернюю.  И  пусть таким образом  знает каждый,  что  к  точному
девятому часу надо всегда звонить в начале седьмого суточного часа.

  XXIV. Возвращаясь к предмету, повторяю, что человеческая  жизнь делится
на четыре возраста. Первый -- Юность, то есть  "умножение жизни"  второй  --
Зрелость,   "возраст,   способный   помочь",   то  есть   придать   человеку
совершенство, и потому  он считается совершенным,-- ибо  ни один возраст  не
может дать  ничего,  кроме  того, что он  уже  имеет   третий  --  Старость
четвертый -- Дряхлость.
  В  отношении первого все мудрые люди сходятся на том, что  он длится до
двадцати пяти лет  а так как до этого срока душа наша  занята взращиванием и
украшением тела, от  чего происходят  многочисленные и великие превращения в
человеческой  личности,  рациональная  часть  души далека  от  совершенства.
Потому  закон и  требует,  чтобы человек  до достижения  двадцатипятилетнего
возраста  не  мог  совершать  определенных  действий  без  совершеннолетнего
опекуна.
  Что  касается зрелости, которая  поистине есть вершина  нашей жизни, то
сроки ее измеряются многими по-разному. Однако,  оставляя в стороне то,  что
пишут философы и медики,  обращаясь к собственному своему разумению, а также
к  мнению большинства  людей, отличающихся  природной  рассудительностью,  я
полагаю, что возраст этот длится двадцать лет. Я считаю так потому, что если
вершина нашей дуги соответствует тридцати пяти годам, то возраст этот должен
обладать  одинаковым по длине подъемом и спуском1, которые граничат примерно
в том месте, где мы держим лук и  где большого изгиба не  наблюдается. Таким
образом получается, что зрелость завершается на сорок пятом году. И  подобно
тому, как юность, предшествующая зрелости, находится в течение двадцати пяти
лет на подъеме,  точно  так же и спуск, то  есть  старость,  следующая после
зрелости,  длится ровно столько  же  времени   итак, старость завершается на
семидесятом  году. Однако, так  как юность, если понимать ее как "увеличение
жизни", не начинается одновременно с началом жизни, но примерно через восемь
лет после рождения, и так как наша природа спешит на подъеме  и тормозит  на
спуске,  поскольку  природный жар уменьшается и слабеет,  а  влага сгущается
(изменяясь, правда, не количественно, а только качественно и становясь менее
подверженной испарению и менее употребляемой), случается, что после старости
остается  излишек  нашей жизни  длиной  примерно в  десять  лет   время  это
называется дряхлостью. Как сообщает Туллий в книге "О старости"2, Платон,  о
котором можно  сказать, что природа  создала  его  исполненным  совершенства
внутреннего  и внешнего (благодаря чему он запомнился  Сократу с  первого же
взгляда), прожил восемьдесят один год. И  я полагаю, что если  бы Христос не
был распят и прожил  Свой  срок, отпущенный Ему от природы,  то Свое бренное
тело Он сменил бы на вечное на восемьдесят первом году жизни.
  Действительно, как  говорилось выше, возрасты эти могут быть длиннее  и
короче  в зависимости  от  нашего склада и  от  свойства семени  однако  мне
кажется,  что  следует  различать  большую  или меньшую их продолжительность
относительно всего  естественного срока жизни. На  протяжении всех возрастов
благородство, о котором идет речь, по-разному обнаруживает  свои  действия в
душе уже облагороженной, что мы и намереваемся доказать в разбираемой части.
При этом следует помнить, что наша  добрая и праведная природа проявляется в
нас  разумно, подобно тому как проявляется природа растений.  И потому  одни
нравы и  одни наряды более  разумны  для одного  возраста,  чем для другого.
Облагороженная душа следует по строго определенному, простому пути, совершая
свои поступки  в должное время и  в должном возрасте, поскольку поступки эти
связаны с конечной  целью  души.  Так  считает и  Туллий  в своей  книге  "О
старости".   Не   останавливаясь   на   образном   представлении   об   иной
последовательности  возрастов,  изложенной  Вергилием в "Энеиде", оставляя в
стороне мнение на этот счет отшельника Эгидия в первой части его "Управления
государей",  а также то, что об  этом  вскользь говорит  Туллий  в книге "Об
обязанностях",  и следуя исключительно  тому, что видит разум, я  утверждаю,
что первый возраст есть  врата  и путь, вводящие нас в праведную жизнь. Вход
же  этот должен  непременно  обладать  определенными достоинствами,  которые
дарует  нам добрая природа, не скупящаяся на необходимое   мы видим, что она
дарует лозе листья для защиты плода и те усики, при помощи которых укрепляет
лозу и позволяет ей выдерживать тяжесть собственного плода.
  Итак, добрая природа дарует этому возрасту четыре качества, необходимых
для вступления в град счастливой жизни.  Первое -- это послушание, второе --
ласковость, третье -- стыдливость, четвертое -- телесная красота, как гласит
текст канцоны в первом подразделе. Итак, надо помнить, что, подобно тому как
человек, никогда не бывавший в каком-нибудь городе, не сумел  бы  пройти  по
улицам  без  наставления  того,  кто по  ним  уже  проходил,  так  и  юноша,
заблудившийся в  лесу  этой жизни,  не  сумел  бы  придерживаться правильной
дороги, если  бы  старшие ему ее  не показывали. Но  и указание  это было бы
бесполезным, если бы  юноша не подчинялся воле  старших  и потому послушание
стало необходимым этому возрасту. Конечно, могут спросить: нельзя ли в таком
случае  назвать послушными  повинующихся  как злонамеренным,  так  и  добрым
приказаниям? Я отвечаю, что это будет  не послушанием, а ослушанием: в самом
деле,  если  царь  приказывает одно, а раб -- другое,  не  следует слушаться
раба,  ибо  это  значило  бы ослушаться царя. Потому-то  Соломон и  говорит,
собираясь направить своего сына (и это  первое его приказание): "Слушай, сын
мой, наставления отца твоего"3. И  тут же ограждает его от чужого греховного
совета  и  наставления, говоря:  "Если  будут  склонять  тебя  грешники,  не
соглашайся". Поэтому, подобно тому  как  новорожденный сразу же  припадает к
материнскому  сосцу, точно так же  и  сын должен, как  только появится в нем
хотя бы проблеск духовной жизни, тотчас же обратиться к строгим наставлениям
отца,  отец же  должен быть его наставником.  Но пусть  отец  остерегается в
любом деле ставить себя в пример  сыну, если пример этот противоречит словам
его строгих  наказов: ведь  мы  видим, что  каждый сын, естественно,  скорее
смотрит на следы отцовской ступни, чем на чужие. Недаром Закон велит по сему
поводу, чтобы  особа отца  всегда  казалась детям святой  и почтенной  таким
образом,  очевидно,  что послушание  в  юном  возрасте  необходимо.  Поэтому
Соломон  и  пишет  в  своей  Книге  Притч, что человек,  смиренно,  послушно
принимающий попреки от строгого наставника, "будет в чести". Соломон говорит
"будет", давая понять, что он  обращается к юноше,  который в этом  возрасте
еще не может  быть  в чести. А если  бы кто-нибудь  стал  клеветать, говоря:
"Сказанное относится  к  отцу, а  не  к другим",  я  скажу,  что всякое иное
послушание должно  сводиться к послушанию  отцу.  Вот почему Апостол говорит
колосеянам:  "Дети,  будьте послушны  родителям  [вашим]  во  всем, ибо  это
благоугодно  Господу"4.  А  если отца нет в живых, следует обращаться к тем,
кто  остались за него, согласно его последней воле  если  же отец умирает не
оставив завещания, то следует обращаться к тому, кого закон  облек отцовской
властью. И  надо слушаться  наставников и  старших, кому  так или  иначе эта
власть поручена отцом или теми, кто  его замещает. Однако, так как настоящая
глава получилась длинной вследствие содержащихся в ней полезных отступлений,
нам в следующей главе предстоит обсудить другое.

  XXV. В юности наша душа и  наша добрая природа не только послушна, но и
ласкова  это второе качество необходимо в  юном возрасте, чтобы лучше  войти
во  врата  зрелости.  Необходимо  потому,  что  жизнь  наша  не  может  быть
совершенной  жизнью,  если у нас нет  друзей,  о  чем  говорит Аристотель  в
восьмой  книге "Этики"   большинство дружеских  союзов  берут начало  в юном
возрасте, так  как именно в этот период человек  становится  привлекательным
либо отталкивающим: привлекательность приобретается при помощи почтительного
поведения -- приятного и учтивого разговора, вежливых и учтивых поступков. А
потому  Соломон объясняет  своему  юному  сыну1:  "Если  над  кощунниками Он
посмеивается,  то смиренным даст благодать"  и в другом  месте: "Отвергни от
себя  лживость уст и лукавство языка  удали от себя".  Из чего явствует, что
почтительность, о которой мы говорили, необходима.
  Для юного  возраста необходимо также чувство стыдливости  и потому, как
гласит  текст,  добрая  и   благородная   натура  в  этом  возрасте  его   и
обнаруживает.  А  так  как  в  юности  стыдливость -- наиболее явный признак
благородства,  поскольку в этом возрасте она особенно  необходима  для нашей
жизни в качестве ее доброй основы, к которой благородная натура и стремится
о  стыдливости  надлежит  поговорить  несколько  подробнее.  Скажу, что  под
стыдливостью  я  разумею  три чувства,  необходимых  для основы нашей доброй
жизни:  первое  -- это  изумление   второе  --  стыд   третье  --  смущение
простонародье же этих  различий не  усматривает. Эти три  чувства необходимы
юному  возрасту  на  следующем   основании:  в  этом  возрасте  должно  быть
почтительным,  жаждать знаний  в этом  возрасте должно быть сдержанным, дабы
не  преступать  границ   в   этом  возрасте  должно  уметь   раскаиваться  в
совершенном проступке, дабы впредь его не повторять. Из  всех этих качеств и
складываются вышеназванные  чувства, которые в своей  совокупности обычно  и
именуются  стыдливостью. Так,  изумление  есть потрясение  нашего  духовного
существа, когда оно видит, слышит или как-либо иначе воспринимает  большие и
удивительные  явления:  если  они  кажутся  большими,  то  вызывают  к  себе
почтение   если же  кажутся удивительными, вызывают желание что-нибудь о них
узнать.   Древние   цари  специально  украшали  свои   дворцы  великолепными
художественными произведениями из золота  и драгоценных камней, чтобы, глядя
на  них, люди испытывали  изумление  и  проникались почтением  и интересом к
славным  деяниям  царя.  Недаром  сладостный  поэт  Стаций  в  первой  книге
"Фиванской  истории"  говорит,  что, когда  Адраст,  царь  аргивян2,  увидел
Полиника, покрытого львиной шкурой, и Тидея в  шкуре дикого зверя и вспомнил
ответ Аполлона, касавшийся его дочерей, он пришел в изумление, а потому стал
более почтительным и более любознательным.
  Стыд есть отвращение духовного начала от вещей постыдных и вместе с тем
-- боязнь до  них унизиться. Как  мы это наблюдаем у дев, у  добрых жен  и у
юношей, которые  настолько  стыдливы, что не только в  тех случаях, когда их
уговаривают или соблазняют на падение, но также и в тех, когда возможно хотя
бы  только  представить себе  любовное  свершение,  лица у  них бледнеют или
краснеют.  Недаром  вышеназванный  поэт в упомянутой первой  книге  о  Фивах
говорит, что,  когда Ацеста,  кормилица Аргии и  Деифилы,  дочерей  Адраста,
привела  их пред светлые очи  их святого  отца и двух чужеземцев, Полиника и
Тидея,  девы  побледнели  и  покраснели,  а  глаза их стали  избегать  чужих
взглядов  и устремились к одному  лишь  отцовскому лицу, словно  ища  в  нем
защиту. О,  от скольких падений удерживает нас этот стыд! Сколько бесчестных
побуждений и расспросов приводит  он к молчанию! Сколько дурных соблазнов он
обезоруживает  не  только  в человеке  стыдливом, но  и  в том,  кто  только
посмотрит на стыдливого человека! Сколько  гнусных слов он  удерживает!  Как
говорит Туллий  в  первой  книге "Об  обязанностях": "Нет такого  бесстыжего
поступка,  упоминание  о котором  не  было бы  бесстыжим, и  потому  человек
стыдливый и благородный  никогда  не выражается так, чтобы  слова  его  были
зазорны для женщины. О, сколь  непристойно для человека, пекущегося  о своей
чести, упоминать  о  вещах,  которые  были  бы  непристойны  в  устах  любой
женщины!"
  Стыдливость -- это страх перед позором от совершенного проступка   а из
этого страха рождается раскаяние в проступке, несущем в себе горечь, которая
есть напоминание о том, чтобы больше не грешить. Посему тот же поэт в той же
книге и говорит, что, когда царь Адраст спросил  Полиника, кто он такой, тот
сначала колебался  ответить, стыдясь проступка, совершенного им против отца,
а  также проступков своего отца Эдипа, которые продолжали позорить и сына  и
он не назвал своего отца, назвав лишь предков,  родину и мать. Итак,  вполне
очевидно, что стыдливость в юном возрасте необходима.
  Но  не   только   послушание,  ласковость  и  стыдливость   свойственны
благородной  натуре  в  юные  годы, но и красота  и стройность тела, как это
сказано в тексте:  "...прекрасная, она...