оружие, которое может использовать против вас ваш противник. Поэтому
если допущение вами (сделанное по каким-то другим, неспекулятивным
соображениям) нематериальной и не подверженной телесным изменениям природы
души наталкивается на то затруднение, что опыт как будто заставляет
рассматривать и подъем и упадок наших духовных сил только как различные
модификации наших органов, то силу этого доказательства вы можете ослабить,
признавая, что наше тело есть не более как первичное явление, с которым как
со своим условием связана в теперешнем состоянии (в жизни) вся способность
чувственности и вместе с тем все мышление. Обособление от тела есть конец
этого чувственного применения ваших познавательных способностей и начало
интеллектуального их применения. Следовательно, с этой точки зрения тело
есть не причина мышления, а только ограничивающее его условие,
содействующее, правда, чувственной и животной жизни, но зато препятствующее
чистой и духовной жизни, и зависимость чувственной и животной жизни от
телесных свойств вовсе не доказывает зависимости всей нашей жизни от
состояния наших органов. Но вы можете пойти еще дальше и выискать новые,
еще не высказанные или недостаточно далеко зашедшие сомнения.

Случайность рождения, зависящая у человека, так же как и у неразумных
тварей, от побочных обстоятельств и нередко также от пищи, от настроений и
причуд правителей и часто даже от пороков, дает основание для серьезных
возражений против мысли о вечной продолжительности существа, жизнь которого
началась при столь незначительных и столь целиком зависящих от нашей воли
обстоятельствах. Что касается продолжения всего рода [человеческого] (здесь
на земле), то это возражение имеет мало значения, так как случайное в
единичном тем не менее подчинено правилу в общем; но в отношении каждого
индивидуума ожидать столь сильного влияния столь незначительных причин
кажется во всяком случае сомнительным. Однако против этого вы можете
предложить трансцендентальную гипотезу, а именно что вся жизнь, собственно,
лишь умопостигаема, что она вовсе не подвержена изменениям во времени и не
начинается рождением и не заканчивается смертью; что земная жизнь есть
только явление, т. е. чувственное представление о чисто духовной жизни, и
что весь чувственно воспринимаемый мир есть лишь образ, который мерещится
нашему теперешнему способу познания и, подобно сновидению, не имеет сам по
себе никакой объективной реальности; что, если бы мы созерцали вещи и самих
себя так, как они существуют, мы увидели бы, что находимся в мире духовных
существ, единственно истинное общение с которыми не началось рождением и не
прекратится со смертью нашей плоти (так как рождение и смерть суть лишь
явления), и т. д.

Хотя все то, что мы здесь гипотетически высказали, защищаясь от нападок
противника, вовсе не известно нам и не утверждается нами серьезно и хотя
это даже не идеи разума, а только вымышленные для защиты понятия, тем не
менее мы поступаем при этом вполне разумно: своему противнику, который
воображает, будто он исчерпал все возможности, между тем как он неверно
выдает отсутствие их эмпирических условий за доказательство полной
невозможности того, чему мы верим, мы показываем только, что он в такой же
мере не может охватить одними лишь законами опыта всю область возможных
вещей самих по себе, как мы не можем сделать основательных приобретений для
нашего разума вне сферы опыта. О тех, кто обращает такие гипотетические
средства против притязаний дерзко опровергающего противника, не следует
думать, будто они хотят усвоить эти средства как свои истинные мнения. Они
покидают их, как только отделаются от догматического самомнения противника.
Действительно, как бы ни казалось скромным и умеренным поведение того, кто
только противится чужим утверждениям и отрицает их, тем не менее если он
намерен пользоваться своими возражениями в качестве доказательств
противного, то такое притязание обнаруживает не меньшую гордость и высокое
мнение о себе, как если бы он стал на сторону тех, кто высказывает
утвердительные суждения.

Отсюда видно, что в спекулятивном применении разума гипотезы значимы не как
мнения сами по себе, а только по отношению к противоположным
трансцендентным притязаниям. Действительно, распространение принципов
возможного опыта на возможность вещей вообще столь же трансцендентно, как и
утверждение об объективной реальности таких понятий, предметы которых можно
найти только за пределами всякого возможного опыта. То, о чем чистый разум
судит ассерторически, или должно быть необходимым (как все, что познается
разумом), или совсем не представляет собой ничего. Поэтому чистый разум на
самом деле не содержит в себе никаких мнений. Упомянутые же гипотезы суть
лишь проблематические суждения, которые по крайней мере не могут быть
опровергнуты, хотя, конечно, они ничем не могут быть также и доказаны;
следовательно, они суть только частные мнения, без которых, однако, мы не
можем обойтись (даже для внутреннего успокоения) в борьбе с зарождающимися
сомнениями. В этом виде следует сохранять их и тщательно оберегать от того,
чтобы они не выступали как положения, достоверные сами по себе и имеющие в
некотором смысле абсолютную значимость, и чтобы они не утопили разум в
вымыслах и иллюзиях.


                                ПЕРВОЙ ГЛАВЫ


                              РАЗДЕЛ ЧЕТВЕРТЫЙ


          Дисциплина чистого разума в отношении его доказательств

Доказательства трансцендентальных и синтетических положений в отличие от
всех других доказательств априорного синтетического познания имеют ту
особенность, что в них разум посредством своих понятий не может обращаться
прямо к предметам, а должен сначала доказать объективную значимость понятий
и возможность их априорного синтеза. Это правило не только необходимо
внушается осмотрительностью, но и касается сущности и возможности самих
этих доказательств. Если я хочу выйти a priori за пределы понятия предмета,
то это невозможно без особого направляющего начала, находящегося вне этого
понятия. В математике это- априорное созерцание, направляющее мои синтез, и
в ней все выводы могут строиться непосредственно на основании чистого
созерцания. В трансцендентальном познании, пока оно имеет дело только с
понятиями рассудка, такой путеводной нитью служит возможный опыт.
Доказательство здесь не показывает, что данное понятие (например, понятие
того, что происходит) прямо ведет к другому понятию (понятию причины), так
как такой переход был бы недопустимым скачком; оно показывает, что сам
опыт, стало быть объект опыта, был бы невозможен без такой связи.
Следовательно, доказательство должно вместе с тем показывать возможность
прийти синтетически и a priori к определенному знанию о вещах, которое не
содержалось в их понятии. Без этой предусмотрительности доказательства,
подобно воде, выступившей из берегов, бурно устремляются туда, куда их
случайно ведет поток скрытых ассоциаций. Видимость убедительности,
основанная на субъективных причинах ассоциации и принимаемая за уразумение
естественного сродства, не может уравновесить сомнения, неизбежно
возникающего по поводу таких рискованных шагов. Поэтому все попытки
доказать закон достаточного основания, по общему признанию сведущих людей,
были тщетны; и, пока не появилась трансцендентальная критика, философы, не
будучи в состоянии покинуть этот принцип, предпочитали упрямо ссылаться на
здравый человеческий рассудок (прибежище, все да показывающее, что дело
разума находится в отчаянном положении), нежели искать новые догматические
доказательства.

Но если положение, подлежащее доказательству, есть утверждение чистого
разума и я хочу посредством одних лишь идей выйти даже за пределы своих
эмпирических понятий, то еще более необходимо, чтобы доказательство
содержало в себе оправдание такого шага синтеза (если бы только он был
возможен), как необходимое условие своей убедительности. Поэтому, как бы
вероятным ни казалось мнимое доказательство простой природы нашей мыслящей
субстанции, основанное на единстве апперцепции, все же оно неизбежно
вызывает следующие сомнения, так как абсолютная простота не есть понятие,
которое может быть непосредственно отнесено к восприятию, а должна быть
выведена как идея, то нельзя понять, каким образом чистое сознание, которое
содержится или по крайней мере может содержаться во всяком мышлении, хотя
оно в этом смысле есть простое представление, должно привести меня к
сознанию и знанию вещи, в которой единственно и может содержаться мышление.
Действительно, если я представляю себе силу какого-то тела в движении, то
оно в этом отношении есть для меня абсолютное единство, и мое представление
о нем оказывается простым; поэтому я могу выразить это представление также
через движение точки, потому что объем тела здесь ни при чем и мыслим без
убавления силы уменьшенным как угодно, следовательно, также и находящимся в
одной точке. Однако отсюда я не стану заключать, что если мне дана только
движущая сила тела, то тело должно мыслиться как простая субстанция, так
как представление о нем отвлечено от всякой величины объема и,
следовательно, есть простое представление. Тем самым я обнаруживаю
паралогизм, так как простое в абстракции совершенно отлично от простого в
объекте, и Я, которое в первом значении не содержит в себе никакого
многообразия, во втором значении, когда оно означает самое душу, может быть
очень сложным понятием, а именно может содержать под собой и обозначать
очень многое. Однако, чтобы заранее догадываться об этом паралогизме (ведь
без такого предварительного предположения у нас не возникло бы никакого
подозрения относительно [правильности] доказательства), крайне необходимо
иметь под рукой постоянный критерий возможности таких синтетических
положений, которые хотят доказать больше, чем может дать опыт; этот
критерий заключается в том, чтобы вести доказательство не прямо к
требуемому предикату, а лишь через посредство принципа возможности,
требующего расширять данное нам априорное понятие до идеи и реализовать ее.
Если мы всегда прибегаем к этой предосторожности, если, прежде чем пытаться
доказывать, мы предусмотрительно советуемся с собой, как и на каком
основании мы можем надеяться на такое расширение с помощью чистого разума и
откуда мы собираемся заимствовать в подобном случае эти знания, которые не
могут быть развиты из понятий и антиципированы по отношению к возможному
опыту,- то мы можем избавить себя от многих тяжелых и вместе с тем тщетных
усилий, так как не станем требовать от разума ничего такого, что явно
превосходит его силы, или, вернее, подчиним дисциплине воздержанности
разум, который неохотно допускает ограничение своей страсти к
спекулятивному расширению.

Итак, первое правило гласит: нельзя пытаться строить трансцендентальные
доказательства, заранее не обдумав и, стало быть, не будучи уверенным,
откуда вы хотите взять свои основоположения, на которых собираетесь
построить такие доказательства, и на каком основании вы ожидаете от них
успеха для своих выводов. Если это основоположения рассудка (например,
основоположение о причинности), то тщетно было бы пытаться дойти
посредством них до идей чистого разума, так как они годны только для
предметов возможного опыта. Если это должны быть основоположения из чистого
разума, то опять-таки все труды напрасны. В самом деле, хотя разум содержит
в себе основоположения, но как объективные основоположения они все
диалектические и значимы только как регулятивные принципы
систематизирующего эмпирического применения разума. Если же подобные мнимые
доказательства уже построены, то противопоставьте [их] обманчивой
убедительности поп liquet вашей зрелой способности суждения; и, хотя вы не
в состоянии обнаружить их заблуждения, все же вы имеете полное право
потребовать дедукции используемых в них основоположений, которая
неосуществима, если они должны возникнуть из одного лишь разума. Таким
образом, вам вовсе не требуется заниматься раскрытием и опровержением
всякой неосновательной видимости, и перед судилищем критического разума,
требующего законов, вы можете целиком и сразу отвергнуть всю диалектику с
ее бесконечными уловками.

Вторая особенность трансцендентальных доказательств состоит в том, что для
всякого трансцендентального положения можно найти только одно
доказательство. Если я должен заключать исходя не из понятий, а из
созерцания, соответствующего понятию, то все равно, будет ли это чистое
созерцание, как в математике, или эмпирическое, как в естествознании, оно
как положенное в основу дает мне многообразный материал для синтетических
положений, который я могу сочетать разнообразными способами и, исходя из
различных пунктов, могу прийти разными путями к одному и тому же положению.

Но всякое трансцендентальное положение исходит только из одного понятия и
высказывает синтетическое условие возможности предмета согласно этому
понятию. Следовательно, основание для доказательства может быть только
одно, так как, кроме исходного понятия, здесь нет ничего, чем мог бы быть
определен предмет, и потому доказательство может содержать в себе только
определение предмета вообще согласно этому понятию, которое также дано лишь
в единственном числе. Например, основоположение все происходящее имеет
причину мы вывели в трансцендентальной аналитике из единственного условия
объективной возможности понятия о происходящем вообще, а именно из того,
что определение события во времени, стало быть принадлежность события к
опыту, было бы невозможно, если бы оно не было подчинено такому
динамическому правилу. Это- единственно возможное основание для
доказательства, так как представляемое событие имеет объективную
значимость, т. е. обладает истинностью, только в силу того, что для понятия
предмет определяется законом причинности. Правда, были еще попытки
по-другому доказать это основоположение, например исходя из случайности;
однако если присмотреться внимательно к этому доказательству, то в качестве
признака случайности можно найти только событие, т. е. существование,
которому предшествует несуществование предмета, и таким образом мы опять
возвращаемся к указанному выше основанию для доказательства. Когда мы хотим
доказать положение все, что мыслит, просто, мы обращаем внимание не на
многообразие мышления, а держимся лишь понятия Я, которое просто и к
которому относится все мышление. Точно так же обстоит дело с
трансцендентальным доказательством бытия Бога, которое основывается
единственно лишь на взаимной связи понятий реальнейшей и необходимой
сущности и не может иметь никакого иного источника.

Благодаря этому предостерегающему указанию критика утверждений разума
сильно суживается Где разум занимается своим делом посредством одних лишь
понятий, там возможно только одно доказательство, если оно вообще возможно.
Поэтому если сторонник догматизма выступает с десятком доказательств, то
можно быть уверенным, что у него нет ни одного. Действительно, если бы он
имел одно доказательство, которое (как это должно быть в вопросах чистого
разума) обладало бы аподиктической достоверностью, то зачем ему нужны были
бы остальные? Его цель та же, что и у парламентского адвоката, который
высказывает один аргумент для одного [судьи], а другой- для другого, чтобы
использовать слабости своих судей, которые, не вникая глубоко в дело и
желая поскорее избавиться от него, хватаются за первое соображение, которое
сразу же бросается им в глаза, и сообразно с ним принимают решение.

Третье свойственное чистому разуму правило, когда он подчинен дисциплине в
отношении трансцендентальных доказательств, гласит: доказательства чистого
разума должны быть не апагогическими, а всегда остенсивными. Прямым, или
остенсивным, во всяком виде знаний называется такое доказательство, которое
с убеждением в истинности сразу связывает узрение ее источников;
апагогическое же доказательство может, правда, породить достоверность, но
не понятность истины, когда речь идет о ее связи с основаниями ее
возможности. Поэтому апагогические доказательства суть скорее поддержка в
крайних случаях, чем метод, который удовлетворял бы всем намерениям разума.
Однако они превосходят прямые доказательства очевидностью, поскольку
противоречие всегда представляется с большей ясностью, чем самая тесная
связь, и потому оно приближается к наглядности демонстрации.

Настоящая причина применения апагогических доказательств в различных науках
такова. Если основания, из которых должно быть выведено то или иное знание,
слишком многообразны или скрыты слишком глубоко, те мы пытаемся установить,
нельзя ли найти их через их следствия. Но modus ponens, когда к истинности
знания заключают от истинности его следствий, допустим лишь в том случае,
если все возможные следствия из него истинны, так как в таком случае для
этих следствий возможно только одно основание, которое, следовательно, и
есть истинное основание. Но такой способ действия не подходит, так как
усмотрение всех возможных следствий из какого-нибудь допущенного положения
превосходит наши силы; впрочем, этим способом выведения пользуются, правда
с некоторым снисхождением, когда нечто должно быть доказано только как
гипотеза, причем допускается вывод по аналогии: если многие проверенные
нами следствия вполне согласуются с принятым основанием, то и все остальные
возможные следствия также окажутся согласными с ним. Превратить этим путем
гипотезу в демонстративно доказанную истину нельзя. Modus tollens, когда от
следствий заключают к основанию, дает не только совершенно строгое, но и
чрезвычайно легко осуществимое доказательство. Действительно, если из
какого-нибудь положения получается хотя бы одно ложное следствие, то само
такое положение ложно. Поэтому, вместо тог') чтобы рассматривать весь ряд
оснований в остенсивном доказательстве, которое приводит к истинности
знания посредством полного узрения его возможности, достаточно найти хотя
бы один ложный вывод среди следствий, вытекающих из противоположного
суждения, и тогда само это суждение ложно, а, стало быть, доказываемое
положение истинно.

Однако апагогический способ доказательства допустим только в тех науках,
где объективное, т. г. знание того, что есть в предмете, нельзя подменить
субъективным в наших представлениях. Где сплошь и рядом происходит такая
подмена, там нередко должно случаться, что суждение, противопоставляемое
определенному положению, или противоречит только субъективным условиям
мышления, а не предмету, или же оба положения противоречат друг другу
только при субъективном условии, ошибочно принимаемом за объективное, и так
как условие ложно, то оба положения могут быть ложными, так что от ложности
одного нельзя заключать к истинности другого.

В математике такая подмена невозможна; поэтому в ней- истинное место для
апагогических доказательств. В естествознании, так как в нем все
основывается за эмпирических созерцаниях, такой подмены в большинстве
случаев можно, правда, избежать путем сопоставления многих наблюдений;
однако этот способ доказательства в естествознании в большинстве случаев не
имеет серьезного значения. Но все трансцендентальные попытки чистого разума
делаются в самой сфере диалектической видимости, т. е. в сфере
субъективного, которое предлагает или даже навязывает себя разуму в его
посылках как объективное. Поэтому в том, что касается синтетических
положений, здесь недопустимо обосновывать свои утверждения путем
опровержения противного. В самом деле, такое опровержение или есть не что
иное, как только указание на противоречие между противоположным мнением и
субъективными условиями понятности посредством нашего разума, что вовсе еще
не дает права отрицать само существо дела (так, например, безусловная
необходимость в существовании некоторой сущности никак не может быть понята
нами, и это обстоятельство с субъективной точки зрения правильно
рассматривается как препятствие для всякого