й на количество 
использующих их людей (на численность населения), получится крайне скромная 
величина первобытного порядка. Конечно, существуют изобретатели, ученые, 
мастера, лично владеющие технологическими навыками, несоизмеримыми с 
первобытными. Однако средний человек в системе современного разделения труда 
выполняет весьма ограниченный набор технологических операций, вдобавок не им 
изобретенных. Далее, масса людей (сферы культуры, обслуживания и т.п.) в 
технологическом отношении вообще ничем не занята. Наконец, имеется множество 
просто бездельников (извинимся за обыденный взгляд на вещи). Если сложить всех 
этих людей вместе и поделить на них сложность современных технологий, на каждого 
придется очень мало технологических дел, что сильно напоминает первобытное 
состояние, когда работали почти все трудоспособные, но умели мало. Этот 
парадоксальный взгляд на вещи в общем достаточно нагляден, если смотреть 
непредвзято.
Углубляясь в прошлое по методу редукции, мы обнаруживаем все менее густое 
человеческое население, но и все более простые технологии. Так что, если делить 
степени сложности древних технологий на соответствующие демографические 
состояния, мы получим все те же ограниченные первобытные величины. Отсюда 
формулировка «демографо-технологической зависимости»: между степенью сложности 
технологии и демографическим состоянием практикующего ее коллектива имеется 
количественное соответствие, благодаря которому на душу населения в истории 
всегда приходился ограниченный процент общих технологий.
Эволюционно это объяснимо. Возьмем, в частности, самые первые простые технологии 
(доашельские), вполне обеспечивающие выживание их носителей. Упрощать такие 
технологии опасно для выживания, а усложнять — просто незачем для выживания и 
обременительно в смысле трудоемкости. На наш взгляд, именно такой баланс 
необходимого и достаточного в технологии и закрепила эволюция в древности в виде 
демографо-технологической зависимости и закрепила навсегда. Иными словами, 
демографо-технологическая зависимость, связанная с культурой коллективных 
орудий, служила как бы искусственным ограничителем плотностей населения древних 
гоминид. Если численность населения возрастала, а степень сложности технологии 
не менялась, процент степени сложности технологии, приходящийся на душу 
населения, падал, что ухудшало условия жизни.
В самом деле, допустим, коллектив австралопитеков умелых (около 30 особей[107]) 
практиковал доашельскую индустрию, древнейшее точно датированное местонахождение 
которой известно в Када Гона (Эфиопия, возраст более 2,63 ± 0,5 миллиона лет 
назад по калий/аргону, или более 2,58 ± 0,23 миллиона лет назад по цирконам). 
Эта коллективная индустрия обеспечивала прожиточный минимум, но одновременно 
ограничивала хищнические возможности гоминид (см. выше). Представим, что такой 
коллектив австралопитеков умелых вдруг удвоился, а индустрия осталась прежней. 
Прожиточный минимум она обеспечивала бы по-старому, но и по-старому ограничивала 
охотничьи возможности гоминид, а в связи с ростом населения требовалось их 
расширение (проще сказать, более специализированная и массовая охота, более 
интенсивное собирательство и т.д.). За счет одного «человеческого фактора» 
производительность бы не возросла из-за экологических ограничений (пищи в округе 
больше не стало, а едоков, в том числе нетрудоспособных — детей и т.д., стало 
больше). Поясним это, так сказать, современным примером. Если лишить нас 
нынешних технологий (в том числе и сельскохозяйственных) и вооружить всех 
копьями, голодная смерть для большинства людей стала бы делом времени и не 
потому, что копья плохи, а потому, что экосреда не дала бы всем добычи. Для 
древних маломобильных гоминид ситуация была той же. Если у них увеличивались 
плотности населения, требовались более интенсивные промыслы и более эффективные 
орудия. Например, ашельское рубило при всей своей простоте все же лучше чопперов 
(односторонних рубящих отщепов) годилось для обработки древесины, копания и 
т.д.; следовательно, давало больше копий; следовательно, лучше обеспечивало 
охоту; следовательно, та становилась оснащенней и давала больше добычи. Масштабы 
улучшений здесь, конечно, ничтожны, но и прирост населения в древности был мал.
Мы хотим сказать, что демографический рост населения уже в древности согласно 
демографо-технологической зависимости требовал и возрастания степени сложности 
технологии. Поначалу избытки населения африканских гоминид просто расселялись. 
Так орудийные гоминиды (вернее, их орудия) уже около 2,2 миллиона лет назад 
достигла Франции (Сен-Валье) и примерно тогда же Алтая (Улалинка, 2,3-1,8 
миллиона лет назад). Затем, примерно 1,8-1,6 миллиона лет назад, от 
австралопитека умелого отделился человек прямоходящий (питекантроп), сразу стал 
бурно размножаться и расселяться, так что попал в Хорватию 1,6 миллиона лет 
назад (Шандалья I) и на Яву (Моджокерто, 1,9 ± 0,4 миллиона лет назад, если 
только это не был еще австралопитек умелый).
Проще сказать, около 1,6 миллиона лет назад питекантроп в Восточной Африке (типа 
образца Нариокотоме III Кения, 1,6 миллиона лет назад) испытал своего рода 
демографический взрыв. Тогда было тепло (интерстадиал, потепление, Донау II/III, 
1,79-1,6 миллиона лет назад), а потепления были эволюционно выгодны для гоминид 
(см. выше). Питекантроп сначала просто расселялся, но затем у него в Восточной 
Африке все-таки стали расти местные плотности населения и потребовалось 
усложнение технологии, что привело к первой в истории «ашельской технологической 
революции» (около 1,4 ± 0,2 миллиона лет назад в Олдувае, Танзания), впрочем, 
довольно скромной. Более яркие события разыгрались уже в истории современного 
подвида человека, «человека разумного разумного».
По молекулярно-генетическим данным Р.Л.Канн, М.Стоункинга и А.К.Вилсона[108], 
современный человек произошел от некой женщины («Евы» популярной литературы), 
которая жила в Африке во время, составляющее менее 1/25 возраста первых гоминид 
(т.е. 5 миллионов лет, по В.М.Саричу, см. выше), что датирует «Еву» в менее чем 
200 тысяч лет (тогда было прохладно, начало ледниковой стадии Рисс III, 204-134 
тысячи лет назад). Однако мы показали выше, что молекулярная эволюция гоминид 
была заторможена, так что отсчет следует вести от 9 миллионов лет (возраст 
гоминида из Баринго, Кения). Тогда возраст «Евы» составляет менее 360 тысяч лет 
(это теплый период Миндель/Рисс I, 362 — около 350 тысяч лет назад), что более 
свойственно гоминидам эволюционно. В предшествующее похолодание они сократились 
в численности, получили больше шансов на эволюцию (см. выше) и в начале 
последовавшего потепления (360 тысяч лет назад) дали новый подвид, нас. Затем 
наши прямые предки освоили Африку и вышли на Ближний Восток (например, в 
Мугарет-эль-Зуттие, Израиль, 148 тысяч лет назад по торий/урану; в Джебель 
Кафзех, Израиль, 100-90 тысяч лет назад, известны уже протокроманьонцы). Там они 
вяло обитали до потепления Вюрм II Мурсхофд (51000-46500 лет назад), но под его 
влиянием испытали верхнепалеолитический демографический взрыв, приведший 
ориньякского человека в Европу (пещера Бачо-Киро, Болгария, 50000 ± 9000, 4000 
лет назад по оценке в 1 сигму, или более 43000 лет назад по 2 сигмам, 
радиокарбон), а вскоре и в Индонезию (Ниах грейт кейв, Калимантан, 41500 ± 100 
лет назад по радиокарбону). Повторилась история раннего питекантропа, и 
следовало бы ожидать соответствующих технологических событий. Они действительно 
имели место. 50 тысяч лет назад началась верхнепалеолитическая технологическая 
революция, сопровождавшаяся переходом к прогрессивным орудиям на пластинах 
(именно такая ориньякская индустрия открыта в Бачо-Киро).
Следующий демографический взрыв разразился на Ближнем Востоке на рубеже 
плейстоцена и голоцена 11700 лет назад (10200 по радиокарбону). Он сопровождался 
неолитической технологической революцией (докерамический неолит начинается с 
этой даты)[109]. Наконец, первый этап современного демографического взрыва в 
Западной Европе (XI — середина XVI вв.)[110] вызвал промышленную технологическую 
революцию, в условиях которой живем мы.
Можно резонно возразить, что все эти хронологические корреляции — простые 
совпадения, а гоминиды и современный человек все эти революции «изобрели». 
Однако такое предположение односторонне и опирается на «ученые» схемы, рисующие 
историю человеческой технологии как некий поступательный процесс, опирающийся на 
новоявленные достижения. Отчасти это, разумеется, так и есть, но отчасти все 
было по-другому и замечательные технологические открытия могли тысячелетиями 
«лежать» невостребованными: они пускались в дело, когда в социуме происходили 
демографические взрывы и он нуждался в обогащении своей технологии. Т.е. люди (и 
древние гоминиды), даже имея на руках готовые новые технологии, решительно никак 
не влияли на технологическую революционизацию общества.
Можно опять же возразить, что современные сознательные технологические открытия 
меняют нашу технологическую культуру прямо на глазах. Это верно. Но все 
происходит в рамках процесса, стихийно запущенного промышленной машинной 
революцией, а вот ее явно никто не «изобретал». Точнее, некоторые образцы машин 
были изобретены еще в античности (театральные машины, паровая машина для 
открывания храмовых дверей в Александрии и т.п.; Архимед вообще изобрел чуть ли 
не лазер, во всяком случае нечто вроде «гиперболоида инженера Гарина»), но во 
многом замечательные античные люди оказались настолько недальновидны, что, имея 
на руках впечатляющие образцы машинной технологии, никакой машинной 
технологической революции произвести не сумели. Машины ожидали демографического 
взрыва в Западной Европе, когда потребовалось массовое производство, а 
обеспечить его можно было лишь машинным путем. Так что мы находимся далеко от 
начала стихийно запущенного процесса машинизации общества, наши изобретатели 
действуют по запрограммированным накатанным схемам все большей машинизации, 
автоматизации всевозможной техники, и такой принцип поведения в технологической 
сфере изобрели вовсе не они. Будь ситуация другой, промышленную революцию 
запустили бы еще древние греки (к их театральным и паровым машинам надо добавить 
электричество и телеграф у вавилонян и древних египтян времен Псамметиха III, 
525 г. до н.э.), однако столь удивительную технику ее тогдашние обладатели 
применяли исключительно в театрах и храмах, что по сути было одним и тем же 
(театр произошел от храмовых действ, см. Гл. I, 2; Гл. II, 5).
Можно по-разному объяснять слепоту обладателей современных технологий в 
античности, но мы видим свою задачу в том, чтобы объяснить, почему «спящие» 
прогрессивные технологии (открытые наверняка случайно) в определенный момент 
(демографические взрывы) бурно востребовались обществом. Данные на этот счет не 
ограничиваются машинной революцией и ее античными предпосылками. Сходное 
положение вещей наблюдалось с начала нашей технологической истории. Рассмотрим 
вкратце некоторые наиболее выпуклые факты[111].
Основу «ашельской технологической революции», о которой речь шла выше, 
составляли приемы выделки двусторонне обработанных орудий, ашельских рубил, 
бифасов, которые уже в раннем ашеле средней части слоя II Олдувайского ущелья 
образовывали 53,2% от общего инвентаря (возраст — 1,4 ± 0,2 миллиона лет назад, 
носитель, надо думать, — питекантроп). Однако в принципе похожие орудия были 
известны и более ранним гоминидам. Речь идет о протобифасах, зачаточных формах 
двусторонне обработанных орудий, которые имелись в типичном олдовае, культуре 
австралопитека умелого, и составляли в слое I Олдувайского ущелья 1,3% 
инвентаря[112] (время оледенения Донау II, 1,84-1,79 миллиона лет назад). Что же 
помешало австралопитеку умелому усовершенствовать протобифасы до уровня бифасов 
и произвести «ашельскую технологическую революцию»? Во всяком случае не слабый 
интеллект (у античных греков он был современным, но они тоже не смогли 
распорядиться своими машинами разумно). Очевидно, демография австралопитека 
умелого была скромной. Пришедший ему на смену питекантроп испытал 
демографический взрыв (см. выше), это потребовало усложнения технологии, и 
протобифасы были доведены до настоящих бифасов, что усложнило уровень 
производства у питекантропа.
Далее, основу верхнепалеолитической технологической революции составляли приемы 
выделки орудий из пластин (тонкие, экономичные сколы с каменного ядрища, в 
данном случае призматического нуклеуса, позволяющего получать много ножевидных 
пластин и массу орудий на их основе). Однако и здесь надо сказать, что пластину 
как тип орудия-заготовки изобрели вовсе не ориньякцы. Строго говоря, признаки 
пластинчатой техники появились уже у того же австралопитека умелого в эпоху 
оледенения Донау I: в местонахождении Омо 123 К, Эфиопия, возраст — 
2,06/1,99-1,93 миллиона лет назад, представлены, помимо прочего, 1 пластина и 2 
пластинки. Факт, разумеется, статистически ничтожный, но не вызывает сомнений, 
что австралопитек умелый держал в руках пластины и умел их получать, однако 
производить верхнепалеолитическую технологическую революцию не стал (причина та 
же — скромная демография). Более богато пластинчатая техника раскалывания 
представлена в рисских индустриях эпиашеля и верхнего ашеля (например, в Багаре, 
Франция) и в мустье (например, в Фонморе, Франция) — вообще в мустье пластины 
являлись нормальным элементом инвентаря, но основой индустрии не становились: 
мустьерцы предпочитали делать орудия из грубых и менее экономичных отщепов, что 
удивительно, если не учитывать нашу гипотезу о связи демографии с состоянием 
техники. Мустьерские неандертальцы были малочисленнее ориньякцев, что и 
позволило последним вытеснить неандертальцев с исторической сцены (собственно, 
из охотничьих угодий). Наконец, пластинчатая техника верхнепалеолитического 
облика хорошо выражена в ближневосточном преориньяке (с потепления Рисс/Бюрм, 
134-110 тысяч лет назад), но и там до революции дело не дошло. Лишь когда 
современный человек испытал верхнепалеолитический демографический взрыв (см. 
выше), возникла нужда в усложнении технологии, ее основой прочно стали пластины 
и был создан настоящий ориньяк (50 тысяч лет назад). Дальше у людей все шло в 
том же духе.
Основу неолитической технологической революции составляли в первую очередь 
навыки культивации съедобных растений и доместпкации съедобных животных 
(производящее хозяйство). Отсюда парадоксальный термин начального 
докерамического неолита (культурные растения и домашние животные появляются, но 
керамики еще нет; его начало на Ближнем Востоке относится в общем к началу 
голоцена, 11700 лет назад, или 10200 лет по радиокарбону; типичное 
местонахождение — протогород Иерихон в Иордании, где докерамический неолит А 
датирован календарно 11830-10010 лет назад, или 10300-8720 лет по радиокарбону). 
Может быть, причина неолитической революции заключалась в «изобретении» основ 
земледелия и скотоводства? На такой вопрос следует дать отрицательный ответ.
Формально говоря, навыки производящего хозяйства свойственны вполне первобытным 
народам. Например, навыки примитивной агрокультуры хорошо известны у 
австралийских аборигенов[113]; столь же примитивные навыки животноводства есть у 
южноамериканских индейцев и, возможно, были у французских мадленцев (конец 
верхнего палеолита)[114]. Казалось бы, столь полезные навыки разумно развернуть 
в неолитическую революцию, однако упомянутые народы этого не делали и не делают. 
Очевидно, их умеренная демография не нуждается в подобном усложнении технологии 
добычи пищи. Зато во время окологолоценового демографического взрыва на Ближнем 
Востоке демография потребовала подобного усложнения технологии, что и привело к 
неолитической революции.
О промышленной революции мы говорили выше. Добавим, что сама природа машинного 
производства является массовой (в принципе мало ограниченной: на станках можно 
тиражировать продукцию очень широко). А массовое производство явно обслуживает 
людей с высокими плотностями населения (что очевидно). Поэтому связь 
промышленной революции с западноевропейским демографическим взрывом является не 
просто хронологической — она субстанциональна, очень основательна. Аналогичным 
образом производящее хозяйство неолита явно понадобилось общинам с крупным 
населением. Из-за своих величин они, вероятно, были маломобильны, оседали на 
месте и нуждались в искусственном производстве пищи возле своих домов. Так что 
связь демографии с технологией и здесь не только хронологическая, но и 
субстанциональная, существенная. То же можно сказать о верхнепалеолитической 
технологической революции, отличающейся усвоением навыков массово тиражировать 
ножевидные пластины от ограниченного объема камня. Это тоже могло обслуживать 
разросшиеся коллективы.
Важно подчеркнуть, что излагаемая гипотеза не приписывает технологиям решений 
задач по обеспечению какого-то нового, невиданного прежде образа жизни, что 
особенно существенно для первобытного материала, поскольку 
охотничье-собирательское хозяйство первобытности было типологически однообразно 
на протяжении всей своей истории. Добавим, что и неолитическое производящее 
хозяйство по части обеспечения инструментарием не слишком отличалось от 
предшествующего мезолитического. Мы хотим сказать, что гипотеза демографических 
всплесков как толчков для развития технологии, во-первых, не выходит за рамки 
достоверно известных фактов, а во-вторых, не требует «телеологических», 
упрощенно целесообразных (на уровне нужд индивидов) объяснений нашей 
технологической истории. Конечно, корреляция более сложных технологий с более 
высокими плотностями населения исторически была выгодна, поскольку помогала 
выживать сообществам наших предков, но отдельные индивиды ни раньше, ни теперь 
этого не осознавали и не осознают (например, современные люди твердо убеждены, 
что совершили промышленную революцию для оптимизации своей жизни, поскольку 
такая оптимизация налицо; по нашему же мнению, она является одним из побочных 
продуктов технологического развития, запрограммированного еще в эпоху 
австралопитека умелого).
Коснемся вкратце проблемы «изобретения» новых технологий, ограничиваясь 
примерами, революционизировавшими нашу историю. «Ашельская технологическая 
революция» основывалась на производстве бифасов (см. вы ше), продолжившем 
производство протобифасов австралопитека умелого, но откуда они взялись у 
последнего? Основу его индустрии составляло изготовление сколов, отщепов с 
каменных ядрищ; то, что при этом оставалось от этих ядрищ, мы и принимаем за 
протобифасы, которые предстают, таким образом, побочным продуктом техники 
отщепов[115]. Сами отщепы по употреблении бросались, а ядрища переносились 
гоминидами с собой[116] (в числе так называемых манупортов). Так что 
австралопитек умелый, вероятно, около миллиона лет (2,6-1,6 миллиона лет назад) 
носил по своим стоянкам системообразующие элементы «ашельской революции», но 
ничего подобного не подозревал. Все это унаследовал питекантроп.
За 200 тысяч лет (1,6-1,4 миллиона лет назад) он в связи с ростом своего 
населения (пусть и достаточно ограниченным) испытал нужду в орудиях 
многократного использования (отщепы были «одноразовыми», а ядрища-протобифасы — 
«многоразовыми»): «многоразовые» орудия проще оснащали выросший коллектив, и 
слепая естественная эволюция в конце концов выдавила это на поверхность. В ход, 
естественно, пошли «многоразовые» ядрища-протобифасы, которые после 
незначительного усовершенствования превратились в бифасы, что мы и воспринимаем 
как «ашельскую технологическую революцию».
Пластины как побочный продукт техники отщепов тоже издавна находились в 
распоряжении гоминид (начиная с того же австралопитека умелого, см. выше). Но 
массовая техник