сезонам известна у австралийских аборигенов[138]; привязка обрядов к датам 
месяца представлена в «Книге мумии» этрусков, изобретателей бога Создателя 
Ветхого завета, см. Гл. I, 4; наконец, тщательно хронометрированы все 
христианские обряды; но такая практика, видимо, изобретена еще питекантропом 730 
тысяч лет назад).
Возраст вероятных амулетов-фетишей несколько меньше (например, нуммулит с 
календарным крестом со стоянки Тата, Венгрия, Вюрм I Брёруп, 100-92 тысячи лет 
назад, 95 ± 10 тысяч лет по урану; клык жеребца с пятью календарными насечками, 
который мог быть подвеской, датируемый в гроте Пролом II, Крым, Вюрмом II В 2, 
54-51 тысяча лет назад). В качестве тотемных эмблем можно рассматривать череп 
слона рядом с большими костями и бивнем, выстроенными в линию, из 
местонахождения Амброна (Испания, Миндель II, 383-362 тысячи лет назад), а также 
черепа волка у входов двух хижин в гроте дю Лазаре (Франция, конец Рисса III, 
204-134 тысячи лет назад; там волчьи черепа оставили антенеандертальцы, 
пренеандертальцы). Наконец, в магических обрядах австралийских аборигенов весьма 
популярны кристаллы кварца[139]; вполне возможно, что магическое назначение 
имели неутилитарные призмы из кварца со стоянки синантропов в Нижней пещере 
Чжоукоудянь (Китай, рубеж Минделя I — Минделя 1/II, 460 тысяч лет назад по 
палеомагнетизму), а также фрагменты кварцита со следами полировки со стоянки 
Бечов (Чехия, интер-Рисс, 262-204 тысячи лет назад). Приведенные факты 
показывают, что основные формы первобытных верований известны достаточно давно, 
свойственны неандертальцам и даже питекантропам, а потому никак не связаны с 
интеллектом современного типа. Это вполне объяснимо, если видеть источник этих 
верований не в голове, а в социальном общении гоминид.
В своих рассуждениях мы вовсе не стремились свести сложные ритуалы и религиозные 
представления современного человека к примитивным обрядам и верованиям 
первобытности, хотя их генетическая связь напрашивается. Мы лишь хотели 
показать, что фантастические религии и бессмысленные ритуалы на деле вoвce не 
бесполезны. Они запрограммированы древним развитием социума и выполняют важную 
роль по социализации людей. Что при этом думают люди о своих религиозных 
убеждениях и привычках, играет малосущественную роль. Главное состоит в том, что 
эти убеждения и привычки веками побуждали людей к общению и придавали ему 
конкретную форму.
Религиозный человек в таком случае выглядит как запрограммированный автомат, и 
это ни хорошо и ни плохо. Это просто социально полезно — прежде всего, 
естественно, социуму, но вторично и отдельным индивидам. В таком смысле рождение 
религии выглядит закономерным этапом развития общества и не нуждается в 
потусторонних истолкованиях. Сама тяга к их выдвижению объясняется тем 
обстоятельством, что стихийные цели социума глубоко чужды отдельным людям, не 
улавливаются ими и на словах замещаются всевозможными вымыслами, что, впрочем, 
религиозной жизни отнюдь не вредит. Как мы увидим дальше, аналогичное положение 
дел имело место и в других сферах вторичных общественных структур (большая 
древность, непонятное для людей назначение и, конечно, разные вымыслы на этот 
счет).
Генезис нравственности
В отличие от ситуации с религией утверждать, что человек — это единственное на 
планете нравственное существо, можно лишь с определенными оговорками (как это ни 
удивительно). Конечно, даже высшие животные не располагают вербальной системой 
нравственных понятий, т.е. они не рассуждают на моральные темы, что, как и 
другие системы рассуждений, на планете действительно свойственно лишь человеку 
(см. Гл. II, 2). Однако дело здесь сложнее.
Высшим животным присущи определенные побуждения (эмоции) и поступки, близко 
напоминающие некоторые нравственные чувства и действия людей. В части различных 
форм взаимопомощи у животных и людей сходство тут налицо. Можно, разумеется, 
заметить, что взаимопомощь у человека — это одно, а у животных — совсем другое, 
но такие рассуждения не историчны и возвращают нас к малоперспективным идеям 
насчет того, что мораль «изобретена» людьми, дана им свыше и т.п. Подобный 
подход не слишком научен. Рациональнее было бы объяснить, как и почему зачатки 
животного альтруистического поведения развились у наших предков в целую 
развернутую систему.
Сразу отметим, что здесь имеются две неравновесные сферы рассмотрения. 
Во-первых, у людей имеется масса альтруистичных наклонностей, отраженных в 
понятиях самоотверженности, справедливости, дружбы, следования высшим социальным 
целям и т.д. Во-вторых, имеется значительная область нравственного поведения, 
связанного с отношениями полов и заботой о потомстве. Эти подразделения 
поведенческих стереотипов отчасти условны и не исчерпывают всей сферы 
нравственного, однако они дают существенный материал для исторического анализа.
В сфере отношений полов и заботы о потомстве человек ушел от животных не так уж 
далеко. И это понятно, поскольку продолжение рода в основе — все же 
биологический процесс и его социальное оформление явно вторично. В деле заботы о 
потомстве человек, как общеизвестно, во многом напоминает тех животных, которым 
свойственны различные формы заботы о детенышах. Здесь в общем комментарии 
излишни. Надо лишь заметить, что люди заботятся о потомстве не в природных 
условиях, а в сло-жном социальном окружении различных общественных институтов. 
Тут задействованы медицина, воспитательные и образовательные учреждения, системы 
социальной защиты и т.п. Как такового у животных этого нет. Однако нетрудно 
заметить, что медицина и социальная защита в крупномасштабной, сильно развитой 
форме продолжают элементы поведения, средствами которого и животные заботятся 
друг о друге.
Разумеется, количественные и качественные отличия тут налицо, но сама затравка 
соответствующих форм социального поведения берет начало от проблесков альтруизма 
у животных. Так китообразные и хоботные, например, если не лечат друг друга, то 
оказывают «первую помощь» пострадавшим сородичам. Скрадывающие хищники 
(например, кошачьи, которым вреден «негигиеничный» запах на охоте), а также 
приматы (которые «гигиенически» обыскивают друг друга) дают зачаточные примеры 
«гигиенического» поведения. Мы хотим сказать, что медицину гоминиды, вообще-то 
говоря, не изобрели — они лишь вырастили ее ничтожные начатки до невиданных 
масштабов.
Элементы воспитания и коллективной защиты себе подобных также имеются у 
животных, так что и тут гoминиды выступали не изобретателями, а разработчиками 
некоторых известных поведенческих стереотипов. О том, почему гоминиды это 
сделали, а прочие животные — нет, мы подробнее поговорим в теме альтруизма.
В области взаимоотношения полов люди и их предки тоже ничего не изобретали. 
Напомним закон Дж.Крука (см. Гл. I, 5), согласно которому у коллективных 
животных, обитающих в похожих природных условиях, складываются сходные структуры 
сообществ. Этот закон имеет довольно наглядное экологическое объяснение.
Когда обезьяны живут в пустынных условиях, где мало пищи, им эволюционно выгодно 
избавиться от лишних ртов. Чтобы продолжить род и не вымереть, им требуется 
сохранить всех самок с детенышами, а также некоторую толику самцов, необходимых 
для размножения. Прочие самцы изгоняются (силовыми и т.п. методами). В итоге 
получается сообщество нескольких могущественных самцов, окруженных гаремами 
самок. Здесь мы видим ясные зачатки не только гаремных семей, но и 
патрилинейности (патриархата). Добавим, что в зоопарках, где приматы не свободны 
в добыче корма, они воспринимают обстановку как пустынную (это, разумеется, 
иллюзия, но обезьяны чувствуют себя так). Поэтому в зоопарках возникает 
аналогичная конкуренция самцов и, как следствие, элементы гаремности, 
патрилинейности и иерархии животных. Человек, зажив в городах при цивилизации, 
попал как бы в зоопарк (говорим метафорически, см. Гл. II, 1). Поэтому у 
цивилизованных людей повсеместно распространены социальная иерархия, патриархат, 
гаремы (в высших эшелонах ранних цивилизаций, от древнего Египта до Хеттского 
царства) или устойчивые парные семьи как редуцированные гаремы (в 
«цивилизованных» цивилизациях вроде западноевропейской). Следовательно, когда мы 
видим гаремы в исламских обществах (вышедших со своей идеологией из аравийской 
пустыни) или парную семью в современной Европе, мы наблюдаем вовсе не 
нравственные брачные установки, а действие закона Крука.
Напротив, там, где много пищи (тропический лес), приматам незачем избавляться от 
лишних ртов: там сосуществуют все самцы, и все они имеют доступ к самкам (с 
некоторым предпочтением для доминирующих субъектов, но в целом такой доступ 
имеют все). Здесь мы наблюдаем аналог промискуитета. Далее, у обезьян большую 
роль играет связь детеныша с матерью, а матери — с доминирующим самцом. В 
результате доминирование порой приобретается самцами не в драках (хотя они тоже 
есть), а через связь с матерью, как бы наследуется через нее. Здесь мы наблюдаем 
аналог матрилинейности, матриархата. Поэтому матрилинейный промискуитет — тоже 
ни нравственен, ни безнравственен, а просто реализует закон Крука.
В прочих природных условиях у обезьян встречаются и несколько иные отношения по 
продолжению рода (все подобные структуры стад известны в этнографии и у людей). 
Но мы лишь ведем речь к тому, что кровнородственные отношения у людей в истории 
определялись вовсе не нравственностью, а этологическим законом Дж.Крука. Люди, 
поддаваясь этому закону, лишь объявляли свои кровнородственные отношения нормой, 
а чужие — нонсенсом, что лишний раз показывает, что люди весьма плохо понимали, 
в каком социуме живут.
В иных сферах нравственного поведения моральный человек находится во власти 
разного рода альтруистичных наклонностей. Например, принцип: поступай с себе 
подобным, как с самим собой (Библия, Кант), — это смесь справедливости и 
самоотверженности, т.е. подавления эгоизма. То и другое альтруистично. Забота о 
соплеменниках, о родине — альтруистична тоже, равно как и самоотверженная 
дружба, беззаветное служение общественным идеалам и установкам и т.п. Вообще 
нравственное поведение, мораль, можно определить как следование социальным 
идеалам и стереотипам, при котором эгоизм подавляется. В такой дефиниции 
нравственность, очевидно, во многом совпадает с альтруизмом.
Происхождение последнего как типа поведения уводит нас в недра животного мира, 
где разного рода формы альтруистичного, самоотверженного поведения особей 
обусловлены так называемым групповым естественным отбором, когда особь в 
интересах процветания группы себе подобных (своего стада, своих родичей и т.п.) 
пренебрегает индивидуальными интересами собственного выживания: воздерживается 
от размножения, жертвует собой, заботится не только о себе, но и о себе 
подобных, делится пищей и т.д.[140]. Аналогичный отбор применительно к 
сообществам гоминид Ю.И.Семенов называл биосоциальным отбором (в связи с тем, 
что коллективы гоминид не просто существовали, но еще и трудились)[141].
В таких условиях проявления альтруизма у гоминид должны были быть весьма 
древними. Действительно, некоторые ископаемые гоминиды из-за травм или болезней 
не могли существовать без альтруистической поддержки соплеменников. Таков был 
неандерталец Шанидар I (из пещеры Шанидар в Ираке, вершина слоя Д, Вюрм II 
Мурсхофд, 46900 ± 1500 лет назад), прогрессивный неандерталец или 
пренеандерталец из Шале в Словакии (древнее Вюрма, т.е. более 110 тысяч лет 
назад), ранний представитель человека современного типа из Мугарет-эль-Зуттие в 
Израиле (Рисс III, 148 тысяч лет назад по торий/урану), питекантроп I из Триниля 
на Яве (Гюнц/Миндель В I, 710 тысяч лет назад), а также самка питекантропа 
KNM-ER 1808 из Кооби-Фора в Кении (возрастом более 1,5 миллиона лет назад)[142]. 
Т.е. альтруизм у гоминид был не моложе человека прямоходящего, и это объяснимо. 
Рассмотрим следующий сценарий.
Поведение коллективных животных строится на балансе эгоизма и альтруизма. Эгоизм 
— это продукт индивидуального естественного отбора, и он помогает особи в личном 
выживании (обеспечении себя пищей и потомством, уклонении от опасностей и прочих 
обстоятельствах, помогающих выжить индивидуальному генотипу и продолжиться во 
времени). Альтруизм, напротив, — продукт группового отбора, позволяющего выжить 
сообществу родственных особей (здесь они способны помогать друг другу даже в 
ущерб себе, что благоприятствует выживанию их общего родственного генотипа). У 
гоминид этот баланс стал нарушаться в пользу альтруизма. Причина подобного 
явления могла быть такой.
Эгоизм вообще требуется в первую очередь в сугубо материальной жизни: например, 
при обеспечении особью себя пищей и т.п. Но у питекантропа, как мы предполагали 
(см. Гл. II, 1), в связи с «ашельской технологической революцией» произошел рост 
производительности труда и острая нужда в эгоистичном поведении несколько 
ослабла. Одновременно появилось праздное время, которое следовало заполнить 
некими формами непрагматичного общения. Общение у животных может строиться как 
на агрессии (например, на борьбе за доминирование в сообществе), так и на 
альтруизме, который, по определению, направляет животных на «бескорыстное» 
общение друг с другом, так как взаимопомощь и забота особей о себе подобных — 
это тоже формы общения.
Иными словами, питекантроп, столкнувшись с необходимостью заполнить общением 
свое свободное время, неизбежно должен был пустить в ход все свои наклонности к 
непрагматическому общению и в том числе к общению альтруистическому. Проще 
сказать, человек прямоходящий, вместо того чтобы бездельничать в праздное время, 
стал уделять больше альтруистичного внимания соплеменникам: заботиться о них 
(строго говоря, от нечего делать), вести себя более коммуникабельно, 
альтруистично, т.е. нравственно. Начиналось это, видимо, с малого, что 
свойственно и животным, но по мере роста свободного времени разрасталось тоже. 
Так что альтруистичные формы поведения входили в устойчивую привычку к 
нравственному общению, институциализировались. Лучше всего выживали те 
сообщества гоминид, у которых это складывалось успешней.
Далее, гоминиды все больше говорили друг с другом на разные темы, связанные с 
праздным общением (см. Гл. II, 2). Поэтому в сферу их внимания естественным 
путем попадало и альтруистичное поведение: они обсуждали его друг с другом, 
вырабатывали термины для обозначения такого поведения (забота, сочувствие, 
дружба и т.п.) и тем самым закладывали основы словаря нравственности, который 
породил у наших философов вопросы о происхождении нравственных терминов, т.е. 
моральных понятий. Происхождение, как мы видим, было вполне земным, хотя и 
благовидным, альтруистичным.
Однако этот альтруизм послужил нашим предкам, обществу вообще не для каких-то 
возвышенных задач, а для сохранения целостности их сообществ путем заполнения 
свободного времени альтруистичным общением. В конечном счете это было 
прагматично: в интересах социума, а значит, и отдельных его членов.
Можно резюмировать в этой связи, что наши предки были просто запрограммированы 
на нравственные формы поведения и моральные разговоры на соответствующие темы. 
Их программировали не свыше — это осуществил древний социум в процессе 
естественного отбора своих общин. В таком ракурсе вечные моральные ценности 
представляются не «вечными ценностями» в буквальном смысле слова, а 
прагматическими ценностями для социума и лишь затем для отдельных индивидов. 
Сами они в сфере морали оставались все теми же исполнительными автоматами, как 
мы постулировали в Гл. I, и такое предположение находит вполне определенное 
социально-историческое подкрепление.
Генезис искусства
После всего сказанного в настоящей и предшествующей главах логично думать, что 
искусство развилось у наших предков также в интересах социализации свободного 
времени (см. Гл. I, 2). В самом деле, любое искусство является формой общения 
или поводом для него. Однако хотелось бы еще раз остановиться на обстоятельствах 
генезиса искусства в свете предположений, изложенных выше (Гл. II, 1).
Положим, ранний питекантроп действительно обзавелся известным объемом свободного 
времени и вынужден был занимать его непроизводственным общением. Очевидно, тогда 
в дело пошли все его естественные и социальные задатки к последнему, и их 
возможно учесть: выше говорилось о языке, религии и нравственности, а здесь речь 
пойдет об искусстве.
Конечно, встает вопрос: почему бы питекантропу было не занять свое свободное 
время, например, одними праздными разговорами? Но ведь последним нужны темы, а 
следовательно, новые формы праздного социального бытия: те же религия, 
нравственность и искусство, поскольку обсуждать вербально он мог лишь что-то 
близкое быту своих общин, а не описывать словами, к примеру, природные явления. 
Тогда почему он не ограничился какой-то одной формой своих вторичных 
общественных структур? Религией, или нравственностью, или искусством, в 
частности. Видимо, их ранние формы были слишком бедны, чтобы дать пищу для 
разнообразных разговоров. Кроме того, питекантроп ничего не изобретал: он имел 
определенные биосоциальные предпосылки и слепо пускал их в ход. Все, чем он 
располагал в смысле биосоциальных предпосылок, легло в основу его вторичных 
общественных структур. Вот почему они так ограничены у человечества: их основу 
действительно составляют вербальные формы общения, верования, мораль и 
искусство, а более ничем особым человечество не располагает (наука, например, — 
это специфическая разновидность вербального общения, по крайней мере в момент 
генезиса, о чем речь шла в Гл. II, 2).
Ранний питекантроп, видимо, умел говорить: от австралопитека умелого ему 
достался технологический язык жестов, а уже около 730 тысяч лет назад человек 
прямоходящий располагал вербальным языком, о чем свидетельствует существование у 
него календаря, предполагающего, очевидно, вербальную речь (см. Гл. II, 3, а 
также далее). Как он мог пользоваться речью, мы разбирали выше: видимо, 
занимался бытовыми сплетнями, мифотворчеством и морализаторством (для этих 
современных терминов надо сделать понятную скидку на древность и элементарность 
обсуждаемых предметов). Но систематические занятия сплетнями рано или поздно 
должны были привести к повторяемости их тем, а последние — сложиться в 
элементарные бытовые сюжеты, что совершенно независимо от воли и сознания 
питекантропа могло снабдить его устным творчеством сперва бытового, а затем и 
эпического характера. Эпос питекантропа едва ли был гомеровским, но героическую 
историю каких-нибудь кочевий, рискованных охот, конкуренции за территорию с 
соседями и т.п. отражать вполне мог, пусть и немногосложно.
Далее, это устное творчество, скрестившись с начальной мифологией, могло 
обогатиться от нее чертами, которые мы называем фантастическими. Это объясняет 
появление жанра первобытных сказок, а также обычного в эпосе фантастического 
элемента. Но в таком качестве носители раннего эпоса механически обзаводились 
навыками художественной фантазии: они рассказывали друг другу не только то, что 
видели, но и то, что не наблюдали, — мифологические элементы. В самой ранней 
доступной анализу мифологии — в мифологии франко-кантабрийского типа уже могли 
существовать представления о Коне-Солнце, Быке-Земле и Горном козле-Небе 
(последний мог быть и Оленем, и Мамонтом — эти животные дублировали друг друга), 
причем Мамонт-Небо мог стоять на Быке-Земле (вариант: Черепахе-Земле), что 
объясняет происхождение ранних исторических космогоний[143]. Однако в данном 
случае для нас важно не конкретное содержание мифов, а то обстоятельство, что 
они могли наделить создателей первых эпосов толикой фантазии, сделать их 
творцами.
Наконец, разговоры на нравственные темы (пусть и элементарнейшие) должны были 
обогатить устное творчество тол