видуалист, и ничего хорошего от социума ему ждать не приходится).
Ситуация изменилась в цивилизованную эпоху. С началом голоцена (современная 
геологическая и климатическая эпоха, возраст которой оценивается календарно в 
11700 лет, или в 10200 лет по радиоуглероду) на Ближнем Востоке стихийно 
началась неолитическая революция, которая примерно за пять тысяч лет привела к 
установлению в некоторых ближневосточных социумах (например, в Шумере) 
общественного разделения труда. В результате соответствующие социумы внутренне 
расслоились на профессиональные группы, что потенциально угрожало их 
целостности, поскольку профессиональные группы обзавелись своими специфическими 
целями и интересами, что, в принципе, способно было расколоть общество. Уцелели 
и успешно выжили те общины, которые стихийно обзавелись дополнительными 
средствами поддержания своей целостности. Метафорически говоря, общественное 
разделение труда противоречило интересам социума, и он нашел средства 
нейтрализации разрушительных последствий появления профессиональных групп.
Во-первых, социум допустил их оформление, когда соответствующие ближневосточные 
общины по населенности стали приближаться к десятитысячным численностям. При 
таких плотностях населения в общинах начинало заметно проявляться действие 
закона больших чисел (см. Гл. II, 1), а его проявление делает вероятное 
поведение совокупности объектов (в данном случае общины) статистически 
предсказуемым, т.е. однотипным во времени. Проще сказать, набор реакций и форм 
поведения у людей ограничен; профессиональные группировки его разнообразили, он 
стал богаче, но по общему набору все равно оставался ограничен; когда стало 
проявляться действие закона больших чисел на людей, что бы они ни замышляли, их 
поступки сделались статистически повторяющимися и предсказуемыми, т.е. 
однотипными во времени. Социум же всегда поощрял однотипность поведения и с 
появлением подобной статистической повторяемости «разрешил» существование 
профессиональных групп.
Во-вторых, социум, «позволив» профессиональным группам существовать, объединил 
их дополнительными материальными средствами: запер общины разделенного труда в 
города, привязал к месту жительства в домах, обнес городскими стенами и тем 
самым материально сцементировал. Так что появление цивилизации, городов, тоже 
нельзя считать «изобретением» человека: цивилизация возникла стихийно и с 
социально-философской точки зрения служила объединительным нуждам социума, а 
вовсе не потребностям человека в удобном проживании (такие потребности есть и у 
первобытных людей, но цивилизаций они не создают).
Цивилизованное общество таким образом оказалось разбитым на разнородные 
профессиональные группы, и возникла объективная потребность в согласовании их 
поведения, в упорядоченном управлении обществом. Оформилась его иерархическая 
организация и возникло действительное разделение труда (на физический и 
умственный — в данном случае на деятельность по управлению обществом, 
свойственную его верхушке, и прочие виды деятельности, присущие различным 
обслуживающим общество профессиональным группам). Саму иерархическую организацию 
сообщества люди тоже не изобрели, а получили из животного прошлого.
По этологическому закону Дж.Крука[50] у приматов, обитаюших в богатых пищей 
природных условиях, складываются нежесткие, «демократические» структуры 
сообществ; напротив, в бедных пищей условиях (в пустынных биотопах) или в 
условиях, когда доступ к пище затруднен (в саванне с опасными хищниками, а также 
в зоопарке), у приматов формируются жесткие иерархические структуры сообществ. 
Человек, запертый в городе, попал в условия вроде зоопарка (привязка к месту) и 
закономерно сформировал иерархические общественные структуры, характерные для 
всех цивилизаций.
Верхушка цивилизованного общества, его подразделение умственного труда, 
занявшись регламентацией жизни других профессиональных групп, попала в 
своеобразное положение: регулируя и согласовывая поведение прочих 
профессиональных групп, она в то же время должна была регулировать и 
согласовывать с ними собственное поведение, т.е. заниматься саморегуляцией. 
Навыки последней были выработаны на практике управления подчиненными социальными 
группами, а затем перенесены общественной элитой на саму себя. Деятели 
умственного труда стали систематически командовать друг другом и сами собой, но 
способность целенаправленно управлять собой в сложном социальном окружении по 
природе идентична основам самосознания (см. выше), что, вероятно, и объясняет 
его зарождение. Самосознание, таким образом, возникло из общественных 
потребностей цивилизованного социума, а вовсе не попало к человеку из высших 
сфер и не было для него врожденным (как, впрочем, и сейчас) — оно представляло 
собой очередной способ программирования человека социумом.
Поначалу навыки самосознания оставались, вероятно, достоянием деятелей 
умственного труда. Нейрофизиологическая основа его известна. При 
самосознательной саморегуляции человек разговаривает сам с собой, пользуясь 
внутренней речью. Осуществляется это следующим образом. Оба полушария головного 
мозга человека способны слышать и понимать речь, но разговаривать умеет только 
одно — левое у правшей, что обусловлено доминированием правой руки при трудовых 
операциях и изъяснении языком жестов (см. выше). Короче говоря, внутренняя речь 
у человека — это собеседование левого полушария мозга с правым. Поначалу такие 
собеседования велись вслух (немало слаборазвитых современных людей до сих пор 
размышляет вслух, говорит с собой; но и у всех людей, размышляющих неслышно, 
всегда параллельно беззвучно колеблются голосовые связки, что является 
пережитком размышлений вслух).
Надо полагать, позже навыки индивидуального самосознания постепенно 
распространились из подразделения умственного труда в другие социальные группы, 
став общечеловеческим достоянием цивилизованных людей, однако, как это 
происходило, сказатъ трудно, потому что нет объективных исторических данных. 
Можно гадать о роли в таком распространении процесса подражания и воспитания, но 
это было бы слишком поверхностно. Впрочем, общественная элита всегда служила 
весьма желанным объектом для подражания у рядовых членов социума, а усвоение 
навыков самосознания вдобавок не требовало дополнительных материальных расходов. 
Еще более наглядно мог бы выглядеть пример с воспитанием. Современные 
цивилизованные люди воспитывают детей примерно так же, как древняя элита 
управляла подчиненными подразделениями труда. В самом деле, современные родители 
в основном прививают детям навыки ориентации и поведения в сложном обществе 
разделенного труда (как следует себя вести, для чего это надо делать и т.п.). 
Такое воспитание в принципе способствует выработке у обеих сторон (воспитателей 
и воспитуемых) навыков, близких навыкам самосознания, однако тут мы остаемся на 
уровне догадок.
Если возвратиться к природе индивидуального самосознания и его задач по 
саморегуляции человека, то, конечно, бросается в глаза индивидуальность и 
самостоятельность самосознания, что издавна представлялось его отличительной 
чертой не только для среднего человека, но и для аналитиков разного рода. Между 
тем социально-философский и исторический взгляд на предмет дает не столь 
упрощенную картину. Современный человек путем наследования определенных 
генетических наклонностей, затем в ходе своего воспитания и развития тяги к 
подражанию другим людям претерпевает развертывание в себе некоторых качеств, 
благоприятствующих тому или иному виду деятельности (профессии в широком смысле 
слова). Одновременно он усваивает стандартные нормы поведения в обществе. 
Формируются и навыки самосознания. В ходе воспитания и подражания окружающим у 
человека развиваются навыки внутренней речи (на базе собеседования полушарий 
головного мозга; отметим, что маленькие дети зачастую размышляют еще вслух). Но 
чему в зрелые годы служит эта внутренняя речь? Если брать ее практически 
значимые черты, то, очевидно, она служит целям вербального самоанализа поведения 
человека (не только, разумеется, вербального: в дело постоянно идут всевозможные 
эмоциональные, сенсорные образы из памяти, так что самосознание лишь частично 
работает вербальными средствами, но выводы самоанализа чаще всего оформляются на 
их базе по схеме: тогда-то и потому-то я потерпел фиаско или имел успех, за 
те-то поступки я краснею, а теми-то горжусь; значит, впредь следует поступать 
так-то и так-то, и т.п. — здесь вариантов столь же много, сколь много вариантов 
поведения в жизни). По сути, самосознание позволяет человеку соотносить свои 
обыденные, профессиональные и экстремальные поступки с нормами и идеалами 
современного общества разделенного труда, с интересами своей и других 
профессиональных групп. Так человек ориентируется не только на свое окружение, 
сформировавшееся без учета профессионального признака (близкие, знакомые, друзья 
и враги), и не только на интересы коллег по профессии, хобби и иным занятиям 
(интересы единомышленников по проведению досуга от различных побочных его форм, 
ремонта личного транспорта или компьютерных игр до просмотра кинофильмов, 
театральных представлений, чтения книг и т.п.) — человек еще постоянно 
ориентиpуeтcя и на интересы достаточно чуждых социальных групп. В самом деле, 
люди так или иначе соотносят свое бытие с ценностями и мероприятиями 
профессиональной группы политиков, с положением дел в профессиональных группах, 
связанных с юриспруденцией (правовой и криминальный мир), с деятельностью 
профессиональной группы служителей культа (от почитания религиозных праздников 
до посещения храмов), с обстановкой в профессиональной группе купцов (сфера 
торговых посредников разного рода), с веяниями в профессиональной группе 
деятелей искусств и т.д. — круг примеров весьма обширен.
Львиная доля результатов работы нашего самосознания посвящена согласованию 
человеком своего поведения с положением дел в стандартных профессиональных 
группах современного общества, вообще в его социальных подразделениях. 
Разумеется, это пpeдcтавляется естественным, раз человек обитает в окружении 
этих групп и зависит от них. Но мы хотели бы обратить внимание на другое. По 
сути точно такие же функции выполняло нарождающееся самосознание еще у 
представителей древнейших под-разделений умственного труда: у древнеегипетских и 
шумерских писцов, жрецов и знати. Как отмечалось выше, их самосознательные 
навыки развились не столько для того, чтобы управлять подчиненными социальными 
группами, сколько для того, чтобы управлять самими собой и соотносить свое 
поведение с обстановкой в других профессиональных группах. Получается, что 
самосознание современного человека по природе идентично самосознанию древних 
писцов: его современная форма количественно, конечно, несравнима с шумерской, но 
качественно сохраняет основные свойства последней.
Древнее самосознание требовалось первым долгом для согласования поведения всех 
профессиональных групп общества разделенного труда, т.е. для его консолидации. 
При такой основной функции самосознание представляется очередным результатом 
программирования социумом человека (успешнее выживали те социумы paздeленного 
труда, в которых администраторы стихийно овладевали навыками самосознания на 
базе двухполушарного мозга). В социальном отношении, таким образом, самосознание 
имело вполне прагматическое значение, но само по себе, как некая самодостаточная 
ценность, оно, в сущности было человеку не нужно (жить можно и без самосознания, 
правда, в обществе разделенного труда с ним несколько удобней). По-видимому, 
именно улавливаемая факультативность, необязательностъ самосознания для жизни и 
породила многочисленные гипотезы о потустороннем происхождении человеческого 
сознания (идеалистические течения в философии, отождествляющие сознание и 
самосознание, что, в сущности, правильно). На деле, как мы показали, 
самосознание выполняло вполне определенную прагматическую задачу социализации. 
Оно выполняет ее и поныне. Однако природа такой задачи крайне далека от 
повседневных интересов людей и плохо ими улавливается. В целом современный 
самосознательный человек, как и древние писцы, представляется по части 
самосознания все тем же социально запрограммированным автоматом и его 
«самосознательность» сводится к лучшему или худшему умению приспособить себя к 
социуму. Однако что можно сказать о наиболее яркой форме самосознания — науке?
Начнем с того, что человек не изобрел науку, а получил навыки научной 
деятельности из специфического социального опыта. Поясним сказанное. Современный 
ученый, особенно оригинальный, воображает себя обычно никак не автоматом, а, 
напротив, самостоятельным творцом. Однако никаких самостоятельных, так сказать, 
«упавших с неба» ученых, по-видимому, никогда не существовало, что 
предполагается самим понятием научной традиции. Например, если рассуждать сугубо 
объективистски, Эйнштейн механически (как компьютер) обобщил принцип 
относительности Галилея и наблюдения над конечностью скорости света, 
воспользовавшись уравнениями Лоренца; Лоренц так же обобщил уравнения Максвелла, 
a тот опирался на опыты Фарадея, который также имел предшественников в области 
изучения электричества. Аналогичным образом родилась и неэвклидова геометрия: 
Гаусс, Больяй и Лобачевский механически развили геометрию Эвклида без учета ее 
необязательного пятого постулата. Современная химия выросла из побочных 
результатов туманной средневековой алхимии, а астрономия в конечном счете — из 
совсем уже диковинной древней астрологии. Конечно, мы упрощаем ситуацию в 
истории науки, но толика истины в сказанном есть. Коль скоро научная традиция 
столь важна для современной науки, то встает вопрос: откуда она взялась?
Наука в целом опирается на способность людей открывать и предсказывать сущности 
(устойчиво повторяющиеся свойства и связи вещей), и можно было бы предположить, 
что такой специфический человеческий дар действительно где-то снизошел на ученых 
свыше. Факты, однако, не подкрепляют подобного предположения. Во-первых, навыки 
открывать и предсказывать сущности для современных ученых являются частью 
научной традиции, а во-вторых, деятели самой ранней науки могли позаимствовать 
их из социального опыта. Поясним сказанное.
Как отмечалось выше, ранние цивилизованные социумы представляли собой крупные 
конгломераты индивидов, в которых действовал закон больших чисел, поскольку 
численности этих социумов приближались и превосходили десятитысячные величины. 
Такие социумы приобретали новые статистические свойства и по части отражения 
реальности. Наблюдая окружающую природу и свою общественную среду, они были 
способны делать массовидные и вдобавок предсказуемые регистрации явлений, от 
которых оставался всего один шаг до обобщения явлений, открытия их сущностей и 
предсказания новых проявлений последних. Подобное соображение могло бы 
объяснить, почему демографический взрыв, подготовивший формирование ранних 
цивилизаций, вызвал одновременно и рождение их начальных наук. Аналогично можно 
было бы объяснить, почему конец первого этапа современного демографического 
взрыва в Западной Европе (XI — середина XVI вв.)[51] сопровождался появлением 
наук Нового времени. Однако подобный взгляд на вещи слишком абстрактен: в конце 
концов, социум как целое никогда не занимался научной деятельностью. Ей 
занимались соответствующие деятели умственного труда: в эпоху зарождения наук, 
например, шумерские и египетские писцы, а в эпоху становления наук Нового 
времени ученые, унаследовавшие профессию из античной традиции. Реальная картина, 
видимо, была сложнее, но нагляднее.
Прежде всего отметим, что расхожее интуитивное представление о том, что первые 
науки возникли из практических нужд людей, в значительной степени односторонне. 
В Шумере (и Египте), вероятно, одновременно и независимо возникли начала таких 
дисциплин, как математика, астрономия, география, филология, право, история, 
медицина, зоология, ботаника, минералогия, химия, а о прагматических 
сельскохозяйственных и технических дисциплинах определенных сведений нет[52]. 
Более того, в ряде случаев имелись знания (например, раздел о квадратных 
уравнениях в Египте), которые для бытия ранних цивилизаций вообще не имели 
практического значения. Разумеется, научные знания (в частности, математические, 
медицинские и др.) применялись в практической жизни, но в целом интересами 
практики генезис наук объяснить трудно. Вероятно, ситуация была не так проста.
Деятели умственного труда в своих занятиях пользовались письменностью, но сразу 
отметим, что не они ее изобрели. По-видимому, чуть ли не с начала голоцена, т.е. 
с начала неолита, купцы на Ближнем Востоке употребляли своеобразные глиняные 
фигурки («фишки», или «жетоны»), символизирующие товары. Их запечатывали в полые 
глиняные шары (булы) и отправляли в качестве описей с партиями товаров (находки 
«жетонов» разбросаны в регионе, простирающемся от Копет-Дага и устья Инда на 
Востоке до средиземноморского побережья Малой Азии и Судана на западе; 
древнейшие относятся к IX тысячелетию до н.э.). Затем «жетоны» стали оттискивать 
на булах[53], которые впоследствии стали цельными, а позже и процарапывать 
контуры «жетонов» на булоподобных табличках. Получающиеся знаки послужили 
основой для протошумерской иероглифики, которая по графико-техническим причинам 
превратилась в клинопись. Шумерские писцы, таким образом, воспользовались весьма 
древним изобретением, но действовали они уже не из коммерческих соображений.
Письменность представляет собой предметную форму самосознания, в частности, 
материальное воплощение внутренней речи человека (хотя, конечно, и не 
обязательно внутренней). Внутренняя речь недоступна внешнему наблюдателю. 
Видимо, шумерские писцы, обзаведясь навыками самосознания и внутренней речи, в 
этой части оказались изолированными друг от друга. Чтобы донести содержание 
своих внутренних разговоров до коллег, писцам требовалось их предметное 
воплощение: их можно было вспомнить и повторить и их можно было записать и 
предъявить в письменной форме, что было еще надежнее, так что второй вариант 
реализовался в интересах поддержания нормального общения внутри подразделения 
умственного труда. Содержание древнейших текстов закономерно отвечало 
социально-регулятивным занятиям писцов: это были хозяйственные документы с 
перечнем работ, с описанием выдачи продуктов и т.п. Подобные хозяйственные 
списки имеют прямое отношение к генезису науки.
Дело в том, что учебные списки шумерской общеобразовательной школы э-дуба по 
форме отвечали хозяйственным документам, только их содержание стало другим. В 
учебных списках перечислялись животные, растения и т.д. — в общем предметы выше 
перечисленных дисциплин, от математики до химии. Деятельность по составлению и 
разучиванию таких списков в значительной мере была лишена прагматических основ, 
зато она формировала единообразный менталитет деятелей умственного труда, 
формировала их как однотипных, легко сцепляемых людей и, следовательно, 
благоприятствовала их успешной социализации. Примерно те же функции выполняет и 
современная общеобразовательная школа: большая часть преподаваемых в ней знаний 
редко используется средним человеком в зрелости на практике. Зато все люди, 
кончившие школу, оказываются более или менее успешно запрограммированными общим 
блоком информации, облегчающим их вербальное и прочее общение. Здесь мы вновь 
сталкиваемся с программированием людей как автоматов (в интересах общения, 
социализации, следовательно, социума), но главное не в этом.
Уже древнейшие учебные списки в Шумере представляли собой готовые пособия для 
разработки научного метода обобщения. Снабдив список определенных денотатов 
одного класса названием (что делалось), писцы получали фиксацию сущности