новейших   казарм,   колокольный   звон   -
автомобильных воплей и платонизм - материализма. Таковы "живописные" функции
этого второго слоя исторического процесса.
   Но  для  мифа  не  только  "исторична"  история  в  обыкновенном  смысле.
Исторична всякая личность, всякое личное общение,  всякая  мельчайшая  черта
или событие в личности. Особенно ярко ощущение  универсального  историзма  в
христианстве. В язычестве,  вырастающем  на  обожествлении  космоса,  строго
говоря, нет историзма23. Языческий  платонизм  -  максимально  аисторическая
системаlxxxv. Тут  сама  история  и  социология  есть  часть  астрономии.  В
христианстве, вырастающем на культе абсолютной Личности,  персоналистична  и
исторична  всякая  мелочь.  И  в  особенности  опыт  мистического  историзма
ощущается христианским монашеством. Для монаха нет безразличных вещей. Монах
все переживает как историю, а именно как историю своего спасения и  мирового
спасения. Только монах есть универсалист в  смысле  всеобщего  историзма,  и
только монах исповедует историзм, не будучи  рабски  привязан  к  тому,  что
толпа и улица считает "историей". Он умеет поставить свою  личность  и  свои
личные привязанности на правильное место; и только монах один - не  мещанин.
Только монах понимает правильно и достаточно глубоко половую жизнь; и только
он один знает глубину и красоту женской души. Только  он  один  ощущает  всю
глубочайшую антиномию продолжения человеческого рода, которую  не  знает  ни
блудник,  ни  живущий  умеренной,  "законной"  супружеской   жизнью.   Пишет
величайший  аскет,  мировой  наставник  монашества:  "Некто  поведал  мне  о
необычайной и самой высшей степени непорочности; он сказал: "Один [св.  Нон,
еп. илиопольский; см. Четьи-Минеи  8  окт.],  воззрев  на  женскую  красоту,
прославил при сем Творца и от единого взора погрузился в любовь  Божию  и  в
источник слез. И чудно было видеть, - что  для  другого  послужило  бы  рвом
погибели, то для него сверхъестественно стало венцом". Таковой, если всегда,
в подобных случаях, имеет такое же чувство и делание, -  еще  прежде  общего
воскресения восстал уже нетленным"24. Может ли сравниться тонкость чувств  и
глубина созерцания  монаха  с  мещанством  того,  что  называется  "мирской"
жизнью? Может ли, кроме монаха, кто-нибудь понять, что  истинное  монашество
есть супружество, а истинный  брак  есть  монашество?  Может  ли  кто-нибудь
увидеть историю, подлинную настоящую историю духа, с  своими  революциями  и
войнами, неведомыми миру, - в блаженном безмолвии  тела  и  души,  в  тонком
ощущении воздействия помыслов на кровообращение, в  просветлении  мыслей  во
время поста и  особенной,  невыразимой  легкой  тонкости  тела,  в  сладости
воздержания, в  благоуханной  молитве  отверстого  сердца?  Все  бездарно  в
сравнении с монашеством, и всякий подвиг в сравнении с ним  есть  мещанство.
Только ты, сестра и невеста, дева и мать, только ты, подвижница и  монахиня,
узнала суету мира и мудрость отречения от женских немощей. Только ты,  худая
и бледная, узнала тайну плоти и подлинную историю плотского человека. Только
ты, больная и родная, вечная и светлая, усталая и умиленная, узнала постом и
молитвой, что есть любовь, что есть отвержение  себя  и  церковь  как  тело.
Помнишь: там, в монастыре, эта узренная радость навеки и здесь, в миру,  это
наше  томление.  Вижу  я  очи  Твои,  Безмерная,  под  взором   Твоим   душа
расплавливается... - о, не уходи, моя  Единая  и  Верная,  овитая  радостями
тающими, радостями, знающими Всеlxxxvi.
   И это - история, живая, трепещущая радость и боль  исторических  судеб...
Но - не забудем - это  история  мифов,  история  для  мифического  субъекта,
мифическая история и судьба бытия. А ведь по-вашему же миф есть выдумка,  не
правда  ли?  Ну,  так  вам  и  беспокоиться  нечего...  Вы  думаете,  другие
"исторические"  мифы  более  безопасны  или  не  столь  ответственны?   Вот,
пожалуйста. Однажды я обратил внимание на то,  что  умирающие  за  несколько
минут, часов (а иногда и дней)  вдруг  вперяют  взор  в  какую-нибудь  точку
пространства, явно не могущую, в  обычных  условиях,  быть  предметом  столь
напряженного фиксирования. Иногда на лице  умирающего  появляется  при  этом
выражение ужаса, как бы при виде каких-то страшных чудовищ.  Иной  раз  лицо
умирающего выражает светлую радость, мир, тихую и облегченную  улыбку.  Иной
раз лицо, при всем удивлении, которое оно выражает, остается холодным, тупым
и безразличным. За ничтожным исключением,  умирающие  решительно  ничего  не
хотят рассказать об этом, несмотря на настойчивые вопросы. Установивши  этот
факт и сделавши само собой напрашивающееся здесь обобщение, я с тех  пор,  в
течение вот уже нескольких лет, всегда расспрашиваю об  этом  напряженном  и
неожиданном взоре  умирающего  у  близких  родственников  того  или  другого
умершего, присутствовавших при его кончине. Исключений из своего  наблюдения
я почти не встречал; были только  сомнительные  или  неполные  сведения,  но
настоящих исключений не вспомню. Ну,  и  что  же  вы  скажете?  Не  реальная
история личности, не мифическая судьба личности? Будет вам.
   3. Слой самосознания, или слова
   Однако, в-третьих, исторический процесс завершается еще одним слоем.
   Мало того, что  история  есть  некое  становление  сознания  или  предмет
какого-нибудь возможного или действительного сознания. История есть сама для
себя и объект и субъект, предмет не  какого-то  иного  сознания,  но  своего
собственного  сознания.  История  есть  самосознание,   становящееся,   т.е.
нарождающееся,  зреющее  и   умирающее   самосознание.   Это   диалектически
необходимый слой исторического процесса. В истории мы ведь находим не просто
мертвые факты и не просто кем-то со стороны познаваемые и понимаемые  факты.
История есть  еще  история  и  самосознающих  фактов.  Она  есть  творчество
сознательно-выразительных фактов, где отдельные вещи входят в общий  процесс
именно выражением своего самосознания и сознательного существования. Но  что
такое творчески данное и активно выраженное самосознание? Это есть слово.  В
слове сознание достигает степени самосознания. В слове смысл выражается  как
орган самосознания и, следовательно, противопоставления  себя  всему  иному.
Слово есть не только понятая, но и понявшая себя саму природа,  разумеваемая
и разумевающая природа. Слово, значит, есть орган самоорганизации  личности,
форма исторического бытия личности. Вот  почему  только  здесь  исторический
процесс достигает своей структурной зрелости.  Без  слова  история  была  бы
глуха и нема, как картина, которая хотя и хорошо написана, но никому  ничего
не говорит, ибо и нет никого, кто  бы  мог  ее  воспринять.  Картина  должна
заговорить подлинным живым языком, и  ее  кто-то  должен  услышать.  История
должна быть не просто "живописью", но и "поэзией".  Она  должна  рождать  не
просто образы и картины фактов, но и  слова  о  фактах.  И  тут  мы  находим
подлинную  арену  для  функционирования  мифического  сознания.   Мифическое
сознание должно дать слова об исторических  фактах,  повествование  о  жизни
личностей, а не просто их немую картину. Миф - "поэтичен", а не "живописен".
Без "поэзии" - точнее говоря, без слова - миф никогда не  прикоснулся  бы  к
глубине человеческой и всякой иной  личности.  Он  был  бы  связан  навсегда
созерцательно-пластическими формами и никогда не смог бы выразить  того,  на
что способно только слово. Слово - принципиально  разумно  и  идейно,  в  то
время как образ и картина принципиально созерцательны, зрительны,  и  "идею"
дают они только постольку, поскольку она выразима в видимом. Миф  -  гораздо
богаче. Его "чувственность" охватывает не только вещественно-телесные, но  и
всякие умные формы. Возможен чисто умный миф, в то время как для  "живописи"
это было бы в лучшем случае бессильной аллегорией.
   Итак, миф не есть историческое событие как таковое, но  онlxxxvii  всегда
есть словоlxxxviii. А в слове  историческое  событие  возведено  до  степени
самосознания. Этой установкой мы отвечаем на  вторую  из  предложенных  выше
апорий (относительно формы проявления личности в мифе). Личность  берется  в
мифе исторически, а из ее истории берется вся словесная стихия. Это  и  есть
разъяснение того, как личность проявляет себя в мифе.
   Кратко: миф есть в словах данная личностная история.
   XI. Миф есть чудо
   1. Вступление
   Мы пришли к весьма странному  и  подозрительному  выводу.  Наша  формула,
по-видимому, уничтожает  всякую  грань  между  мифом  и  самой  обыкновенной
историей, точнее - биографией, или описанием тех или иных эпизодов из  жизни
того или иного человека.  Правда,  наша  формула  не  так  уже  проста.  Она
получена в результате длинного анализа весьма  сложных  понятий  -  символа,
личности, истории, слова и проч. Поэтому простота ее  заключается  только  в
общераспространенности  и  обывательской  популярности   употребленных   тут
терминов. Однако термины эти даны не в том спутанном и  темном  значении,  в
каких употребляет их некритическое сознание, но  феноменологически  выявлены
все их основные моменты и отграничены от соседних и путающих дело  областей.
При всем том, однако, встает неумолимый вопрос. Пусть миф -  история;  пусть
он - слово; пусть им наполнена вся наша обыденная жизнь. Все  это  не  может
нас убедить в том, что в мифе нет ничего особенного, что миф -  это  и  есть
только история и биография, та самая история и биография, как это понимается
всеми обычно. Однажды (выше, Гл. VII, ч.  4)  мы  уже  встретились  с  таким
широким понятием мифа; и его пришлось, в  сущности,  отбросить,  потому  что
миф, понимаемый просто  как  интеллигентный  символ,  совершенно  неотличим,
например, от поэзии. Уже там нами было указано, что есть еще узкое  и  более
специфическое понятие мифа, именно то, когда гоголевский Хома Брут скачет не
на лошади, даже не на свинье или собаке, а не больше и  не  меньше,  как  на
ведьме или она на нем. Это привело нас к  констатированию  в  мифе  какой-то
особой отрешенности. Но то, что мы до сих пор говорили об этом понятии,  все
еще  продолжает  быть  недостаточным.  Отрешенность   можно   понимать   как
отрешенность  от  абстрактно-изолированных  вещей.  Это,  конечно,  не  есть
подлинная  мифическая  отрешенность,  ибо  и  все  решительно  вещи   живого
человеческого опыта даны в  таком  отрешении.  Отрешенность  можно  понимать
поэтически - как отрешенность от вещей вообще. Это тоже пришлось отвергнуть,
ибо миф совершенно не выходит из сферы вещей, и даже наоборот, - вращаясь  в
личностной стихии, - он с особенной  силой  опирается  на  вещи,  на  всякую
осуществленность, хотя и понимает ее  глубже,  чем  обыкновенные  физические
вещи. Что же теперь получается? Пока у нас  не  вполне  сформировалась  идея
личности,  мы  могли  не   ставить   окончательно   вопроса   о   мифической
отрешенности. Чтобы отграничить миф от поэтического образа, достаточно  было
просто указать  на  факт  необычности  и  как  бы  сверхъестественности  его
содержания; и этим область мифа отмежевывалась от поэзии довольно просто, не
говоря уже о том, что миф - вещественен, поэзия  же  -  "незаинтересованна".
Покамест мы говорим об  отношении  мифа  к  вещам  вообще,  достаточно  было
опять-таки этого же указания; и - делалось  ясным,  что  мифический  факт  и
мифическая вещь есть вид фактов и вещей вообще. Этим вполне  рисовалась  его
фактичность и вещность, а больше ничего и не  надо  было  в  соответствующих
отграничениях. Но вот оказалось, что миф есть личностное  бытие,  что  он  -
историческое бытие, что он - слово. Оказалось, что  миф  есть  самосознание.
Раз миф есть самосознание, то в нем необходимым образом должна содержаться в
сознательной форме та отрешенность, которая для него  специфична.  Миф  есть
слово: это значит, что он должен высказать, в  чем  именно  заключается  его
отрешенность; отрешенность  должна  быть  выражена  и  выявлена,  высказана.
Отграничивая  миф   от   метафизического   построения,   мы   указали,   что
"сверхъестественный" момент если и содержится  в  мифе,  то  не  мешает  его
телесности и вещественности.  Приравнивая  миф  символу,  мы  показали,  что
отношение  "естественного"  и  "сверхъестественного"  в  мифе  надо  мыслить
символически, т.е. нумерически едино, как одну вещь. Но  что  это  такое  за
"сверхъестественное" по своему существу, - этого мы не решали, ограничиваясь
более  или  менее  неопределенными  характеристиками,   вроде   "необычное",
"странное"    и    т.д.    Теперь    миф    превратился    для     нас     в
сознательно-личностно-словесную   форму,   развертывающуюся   к   тому    же
исторически. Это значит, что мы не можем теперь отбрасывать это  "необычное"
и  "странное"  в  сторону,  ограничиваясь  простым   его   констатированием.
Личность, история, слово - этот  ряд  понятий  привел  нас  к  необходимости
создать такую категорию, которая бы охватила сразу и этот ряд,  и  то  самое
"сверхъестественное", "необыкновенное" и пр.,  охватила  в  одной  неделимой
точке   так,   чтобы   и   эта   последняя,   вся    эта    не-вещественная,
не-метафизическая,   не-поэтическая,   а   чисто   мифическая   отрешенность
объединилась бы в единый синтез с явленностью, с символом,  с  самосознанием
личности, с историческим событием и с самим словом - этим началом и  истоком
самого самосознания. Это значит, что мы приходим к понятию  чуда.  Миф  есть
чудо. Вот эта  давно  жданная  и  уже  окончательная  формула,  синтетически
охватывающая все  рассмотренные  антиномии  и  антитезы.  Всмотримся  в  это
сложное понятие.
   2. Что не есть чудо?:
   Тут тоже накопилось много предрассудков, -  больше  даже,  чем  в  других
областях, связанных с мифом. Практики-этнографы и ученые-мифологи  почему-то
считают это понятие совершенно ясным и обыкновенно не дают себе ни малейшего
труда, чтобы его выяснить.  Философы  считают  себя  выше  этого  понятия  и
относятся к нему с презрением. Богословы кое-что  говорят,  но  говорят  или
апологетически, что для нас в данном  случае  бесполезно,  ибо  нам  хочется
выяснить самое понятие, а не защищать его или  опровергать,  или  говорят  в
стиле научного позитивизма, соблазняясь "прогрессом" в науке и наивно думая,
что религию как-то можно помирить с  этим  "прогрессом".  Ни  этнографы,  ни
философы, ни позитивистически настроенные богословы нам не  помогут,  и  нам
придется в этом вопросе искать собственных путей.
   a) чудо не есть просто проявление высших сил;
   a) Наиболее распространенное учение гласит, что чудо  есть  вмешательство
высшей Силы или высших сил,  и  притом  особое  вмешательство.  Этот  взгляд
требует уточнения и раскрытия. Не забудем, что мы имеем  в  виду  все  время
исключительно мифического субъекта, а не нас самих или кого бы  то  ни  было
другого. Необходимо решить вопрос, что такое чудо с точки зрения  самого  же
мифического  сознания.  Конечно,  говоря  вообще,   для   мифа   чудо   есть
вмешательство высших сил. Но, во-первых, с точки зрения мифа  вообще  ничего
не существует без вмешательства тех  или  других  высших  сил.  Раз  мы  уже
заговорили о мифе-чуде, то с этой точки зрения чудо творится  непрерывно,  и
нет вообще ничего не-чудесного. Так, если взять христианскую  мифологию,  то
творение мира есть величайшее чудо, искупление - величайшее чудо,  рождение,
жизнь и смерть человека - сплошное чудо, не говоря уже  о  такой  мифологии,
как мифология Богоматери, Воскресения, Страшного Суда и  т.д.  Спрашивается:
что же такое является тогда чудом, если не-чуда вообще  никакого  нет,  если
вся мировая и человеческая жизнь, со всеми ее мелочами и подробностями, есть
сплошное чудо? Явно, что взгляд на чудо как  на  вмешательство  высших  сил,
собственно говоря, не выдерживает никакой критики.
   Во-вторых, говорят, что это есть особое вмешательство. Но тогда какое же?
Пожалуй, если иметь в виду самого мифического субъекта,  то,  действительно,
чудо переживается им как особое вмешательство.  Но  этого  очень  мало.  Тут
неясен самый принцип, по которому данное событие трактовано  как  особое;  и
неясно, что именно вмешивается. Чудо переживается совершенно специфически; и
простым указанием на "особое" тут  ничего  нельзя  поделать,  как  и  нашими
предыдущими   общими   квалификациями   "необычное",   "странное"   и   т.д.
Специфичность чуда должна быть выявлена как таковая.
   b) чудо не есть нарушение "законов природы"
   b) Другое воззрение гласит, что чудо есть  нарушение  законов  природы  и
прорыв в общем течении механистической вселенной. Если угодно, это воззрение
можно объединить с первым и трактовать  его  как  уточнение  первого.  Тогда
получится,  что  чудо  есть  акт  вмешательства   высших   сил,   нарушающий
механистическое   протекание   явлений.    Это    решительно    противоречит
феноменологии чуда.
   Во-первых, тут опять вносится точка  зрения,  чуждая  самому  мифическому
сознанию. Именно, чудо есть нарушение законов природы, если к нему и  к  ним
подходить  с  точки  зрения  механистической  науки   XVII-XIX   вв.   Такая
условность, однако, не только не обязательна, но она в корне пресекает самую
возможность  существенного  вскрытия  понятия  чуда.  Мало   ли   как   кому
представляется чудо! Да что такое чудо само-то по  себе,  -  для  того,  кто
живет этим чудом, для того, кто его берег именно как таковое, для кого  чудо
есть именно чудо, а не что-нибудь другое? А для такого  субъекта,  я  берусь
это утверждать с полной научной достоверностью, чудо вовсе не есть нарушение
законов природы. Не  нарушение  законов  природы  есть  чудо,  а,  наоборот,
установление  и  оправдание,  их  осмысление.  С  точки  зрения  мифического
сознания чудо-то  и  есть  установление  и  проявление  подлинных,  воистину
нерушимых законов природы.
   Во-вторых, что такое нарушение законов природы? Самое дикое и первобытное
сознание оперирует с понятием чуда, не имея или ровно никаких  представлений
о законах природы, или имея их в таком виде, что их не приходится  принимать
во внимание. Тут опять все то же проклятие гетерогенных  привнесений,  когда
люди никак не могут не обозревать весь мир с своей собственной колокольни  и
когда дальнозоркость простирается не дальше собственного носа.
   В-третьих, даже если иметь в виду эпохи развитого представления о законах
природы, то и тут возникает ряд трудностей, если чудо понимать как нарушение
этих законов. - a) Сами эти законы  отнюдь  не  имеют  для  самой  же  науки
никакого абсолютного значения. Можно интерпретировать  и  даже  использовать
науку с целью пропаганды некоего обожествления и  абсолютизации  отвлеченных
принципов и гипотез. Но это само будет  уже  мифом.  Вера  во  всемогущество
науки, конечно, есть не более как одна из форм мифического сознания. В самой
науке отнюдь этого не написано. Выведенный закон падения тел есть для  науки
только гипотеза, а не абсолютная истина; и завтра этот  закон,  может  быть,
станет иным, если только вообще он будет  существовать,  если  будет  завтра
падение тел и если, наконец, будет самое "завтра". Я, например,  сказать  по
совести, нисколько не убежден в том, что "завтра" обязательно будет.  Ну,  а
что же будет, - спросят. А я почем знаю! Поживем - увидим, если будет кому и
что видеть. Итак, нельзя говорить, что чудо есть нарушение законов  природы,
если неизвестно, какова степень реальности самих законов. С  строго  научной
точки зрения можно только сказать,  что  сейчас  обстоятельства,  опытные  и
логические, таковы, что приходится принимать такую-то гипотезу. Больше ни за
что поручиться нельзя, если не хотите впадать в вероучение и в обожествление
отвлеченных понятий. А самое главное, ничего больше этого  для  науки  и  не
надо. Все, что сверх этого, есть уже ваши собственные вкусы.
   b) Далее, допустим, что законы природы существуют, с значением ли