восприятии,  внимании,  памяти,
эмоциях, волевых актах и т.д. как изолированных функциях. И при этом думают,
что потом можно получить психическую  жизнь  из  объединения  этих  функций.
Конечно, такое понимание психической жизни для меня совершенно  неприемлемо.
В особенности же это оказывается ошибочным, корда речь заходит  о  личности.
Личность ни в коем случае не есть ни ощущение, ни восприятие,  ни  внимание,
ни вообще познание; она не  есть  ни  аффект,  ни  эмоция,  ни  чувство,  ни
стремление, ни желание, ни воля,  ни  поступки.  Она,  конечно,  необходимым
образом в них проявляется. Но  личность  проявляется  вообще  во  всем  -  в
костюме, в физиологических процессах дыхания, кровообращения, пищеварения; и
это нисколько не значит, что личность есть сукно или  суконный  костюм,  что
она есть желудок и пищеварение и т.д. Личность как категория - ничего общего
не имеет с отдельными изолированными функциями;  и  из  них  никогда  нельзя
будет  получить  личности,  если  понятие  о  ней  не  получено  из  другого
источника.
   b) личность - неделима;
   b) Это учение о личности и должно иметься в виду если  мы  хотим  уяснить
себе подлинную диалектику чуда. В эстетической  целесообразности  имеется  в
виду изолированная функция чувства. Конечно, тут есть все -  и  познание,  и
воля, и чувство. Но эстетическую целесообразность мы  мыслим  центрированной
на  чистом  чувстве.  Поэтому  совпадение  здесь   "идеально-возможного"   и
"реально-случайного" предполагает (часто, по крайней мере) весьма длительную
историю именно этой изолированной функции.  Равным  образом,  наблюдая  игру
пианиста-виртуоза и называя ее "чудом", мы видим, что  тут  была  длительная
эмпирическая  история  волевых  усилий  человека,  наполненная  бесчисленной
массой  самых  разнообразных  случайностей.  В   результате   -   совпадение
подвижности пальцев с идеальными намерениями и композитора и исполнителя. Но
явно, что тут совершается  диалектика  двух  изолированных  сфер  -  волевых
усилий человека и  некоего  идеала-исполнителя,  -  изолированных  из  общей
области  личности,  эмпирически  случайной  и  идеально  мыслимой.   Они   -
антитетичны, и артистическое исполнительство - их синтез. Но что  получится,
если мы будем говорить не о чувстве и его развитии, не о воле и ее  усилиях,
не о познании и его актах, но о личности, которая не  складывается  из  этих
трех сфер и вообще не складывается ни из каких изолированных функций?  Тогда
синтез  наш  уже  не  может  быть  чувством  -  как  тождеством  познания  и
стремления. Он не может быть также  синтезом  свободы  и  необходимости,  не
говоря  уже  о  синтезе  категории  и  чувственного  образа  в  каком-нибудь
художественном образе. Это  будет  чисто  личностный  синтез,  нисколько  не
решаемый и даже не затрагиваемый никакими из подобных изолированных  функций
и синтезов. Этот-то синтез и есть чудо, мифическая целесообразность.
   Чудо не есть ни
   с) познавательный,
   с) И вот почему в чуде нет  ни  чисто  познавательного,  логического,  ни
чисто волевого, ни чисто эстетического синтеза.  Если  бы  чудо  было  чисто
познавательным синтезом и чисто логической целесообразностью, то  уже  любой
организм, растительный и животный, был бы чудом, потому что  мы  мыслим  его
всегда при помощи категории некоей цели. Всякий  организм  имеет  ведь  свою
историю, живет самостоятельною жизнью; и о нем мы всегда можем  поставить  и
ставим  вопрос:  как  достигается  цель,  виртуально  заложенная  в   семени
организма? Если угодно, можно, конечно, и всякий организм считать чудом,  но
это будет чудо в несобственном смысле слова, - скорее, какая-то  примитивная
степень чуда. В собственном же чуде мы отнюдь не ограничиваемся  одним  этим
познавательным синтезом и чисто логической целесообразностью. Тогда  хромой,
исцелившийся у чудотворной иконы, рассматривался  бы  нами  исключительно  с
точки зрения чисто познавательной, т.е. мы чудо рассматривали бы просто  как
переход от одного анатомо-физиологического состояния в другое. Учение о чуде
тогда было бы равносильно анатомии и физиологии, в лучшем случае - медицине,
а самое чудо было <бы> насквозь только  одним  биологическим  актом.  Никто,
однако,  так  никогда   не   переживает   чуда.   Биологическая   и   вообще
телесно-органическая и физическая природа чуда имеет  значение  только  лишь
как арена формы или способа проявления того, что называется подлинным чудом.
Она не имеет сама по себе ровно  никакого  самостоятельного  значения,  хотя
чудо и проявилось именно в ней и в этом смысле она совершенно необходима.  Я
не говорю уже о том, кто испытал чудо на себе или верит в него. Я утверждаю,
что даже неверящий в чудо мыслит его именно так. Верить или не верить -  это
одно; а предмет, в который верят или не верят, - это совсем  другое.  Вы  не
верите в чудо, но представление о чудесном предмете имеете, ибо, если вы  не
знаете, что такое чудо, - как же вы отвергаете то,  чего  не  знаете?  Стало
быть, если вы отвергаете чудо, то вы знаете, что именно вы отвергаете,  т.е.
знаете, что такое чудо. А если вы знаете, что такое чудо,  то  вы  отличаете
его от того, что не есть чудо. Если вы не отличаете  чуда  от  не-чуда,  то,
отвергая чудо, вы отвергаете и всякое не-чудо, т.е. отвергаете все  реальное
и действительное. Какой же вы материалист после этого? Но вы  признаете  все
реальное и действительное, т.е. не-чудо;  следовательно,  знаете,  что  чудо
отлично от не-чуда, и должны знать, в  чем  же  именно  это  отличие.  Итак,
отвергать чудо можно только тогда, когда известно, чем именно оно отличается
от не-чуда. И, стало быть, уж подавно чудо не  есть  просто  физический  или
телесно-органический акт. Остается  для  "науки"  излюбленный  метод:  чудо,
конечно, не есть, скажут, физический акт, но оно есть этот акт плюс выдумка.
Однако  это  сведение  на  субъективизм  -   типично   беспомощная   позиция
либеральной метафизики. Эдак ведь и самые физические акты нередко сводили на
субъективные процессы. Таких "сводителей" было немало. А главное, при  таком
сведении мы уже перестаем говорить о чуде как таковом и начинаем говорить  о
своем отношении к нему, т.е. о самих себе.  Такая  подмена  есть  логическая
ошибка, не говоря уже о том, что чудо интереснее, чем "мы сами"  (да  еще  с
своей "наукой"), и что даже самая эта подмена возможна только  тогда,  когда
уже известно, что есть чудо само по себе. Итак, понимание чуда  как  вымысла
(соединенного с  тем  или  другим  естественным  биологическим,  или  вообще
физическим,  переходом  от  одного  состояния  к  другому)  возможно  только
благодаря   двум   одновременным   логическим   ошибкам   -   1)   quaternio
terminorumxciv, так как  тут  мыслится  примерно  такой  силлогизм:  "Данное
исцеление - чудо. Чудо есть вымысел. Следовательно,  данное  исцеление  есть
вымысел" (т.е. силлогизм типа:  "Все  псы  лают.  Одно  созвездие  -  "Пес".
Следовательно,  одно  созвездие  лает");  и  -  2)  неправильное   обращение
(obversioxcv), так  как  наивно  думают,  что  суждение  "всякое  чудо  есть
вымысел" не требует специфического определения того  вида  вымысла,  который
есть чудо (что возможно было бы только тогда,  если  бы  из  этого  суждения
вытекало и то, что "всякие вымыслы суть чудо").
   Чудо не есть ни
   d) волевой,
   d) Чудо не есть познавательный синтез и логическая  целесообразность.  Но
чудо не есть также и волевой синтез, или синтез свободы и необходимости. Это
- чрезвычайно важный момент во всем учении. Раз это не есть волевой  синтез,
то ни в каком случае нельзя  мыслить  чудо  как  результат  тех  или  других
волевых актов человека, например, молитвы или подвига. Могут рассуждать  так
и часто так и рассуждают: произошло исцеление  потому,  что  данный  субъект
очень  долго  молился,  или  постился,  или  вообще  жил  особенно  высокою,
добродетельною жизнью. Кто так рассуждает - совершенно не  понимает  природы
чуда. Тогда получается, что чудо действительно есть волевой синтез свободы и
необходимости. Я свободно ставлю себе некую цель и свободно стремлюсь, через
все эмпирическиеxcvi случайности, к ее достижению. И есть какой-то  идеал  и
предел всех моих стремлений. И  вот  произошло  нечто,  где  результат  моих
усилий совпал с максимальным воплощением идеала, который хотя и вне меня, но
необходим для меня. Свобода совпала с необходимостью, и - получился  синтез.
Я утверждаю, что чудо не имеет никакого отношения к этому волевому  синтезу.
Чудо отнюдь не случается обязательно с тем, кто  больше  употреблял  волевых
усилий или кто выше и лучше других. Чудо от этого совершенно не  зависит;  и
трудно сказать, с кем больше оно вообще случается. Рассуждение  о  чуде  как
волевом синтезе неизбежно моралистично и есть  внесение  морали  в  область,
которая имеет весьма отдаленное отношение к морали. Такое  понимание  должно
было бы видеть чудо во всяком удачном поступке,  действии  и  осуществлении.
Так, то, что ребенок научился хорошо ходить, было  бы  уже  чудом.  То,  что
скрипач овладел в совершенстве техникой своего инструмента, было  бы  чудом.
Устройство паровоза,  дающего  возможность  целесообразно  передвигаться  по
большим расстояниям, - чудо. Всякие вообще  поступки  и  действия  человека,
направленные к определенной цели (высокой или низкой, большой или  малой)  и
хорошо достигшие этой цели, были  бы  обязательно  чудом.  Такое  расширение
понятия чуда, несомненно, противоречит обычному словоупотреблению, не говоря
уже о моралистеческой узости, вносимой тут в необъятную широту мифического и
религиозного сознания.
   Чудо не есть ни
   e) эстетический синтез;
   e) Наконец,  чудо  не  есть  и  синтез  эстетический  и  не  предполагает
особенного состояния чувства, хотя отражается  и  на  нем,  как  и  на  всем
вообще. Как невозможно тут находить синтез логический или практический,  так
же  невозможно  находить  и  синтез  эстетический.  Представители   "науки",
опровергающие чудо с "научной" точки зрения, бьют совершенно мимо цели,  ибо
чудо по смыслу своему никогда и не претендует на научную и  даже  вообще  на
логическую целесообразность. Моралисты также бьют мимо цели, ибо чудо -  вне
всякой морали,  вне  долга,  ответственности,  вменения  и  пр.  Чудо  может
совершиться с преступником, вопреки всей его жизни и  личности.  Но  так  же
кощунственно для чуда было бы видеть в нем только самонаслаждение в  чувстве
и созерцание отрешенного художественного образа. Логика и  наука  увидели  в
основе чуда  физическую  закономерность,  объявляя  все  прочее  вымыслом  и
несуществующим; мораль увидела в чуде результат волевых усилий и награду  за
добродетель. Теперь чувство, эстетика видит в чуде красоту  и  рассматривает
объект его действия как отрешенное  и  "незаинтересованное"  художественное,
или эстетическое, бытие, как нечто "красивое" или "прекрасное". Все  это  не
имеет никакого отношения к чуду. Все это или тоще и хило для чуда, или прямо
кощунственно.
   f) резюме.
   f)  Мы   различаем,   стало   быть,   в   конце   концов,   четыре   типа
целесообразности: 1) логическую, в результате которой  получается  организм;
2) практическую, или волевую, в результате  которой  получается  техническое
совершенство  (в  человеке  -  совершенная  мораль);  3)   эстетическую,   в
результате которой получается художественное произведение;  и,  наконец,  4)
мифическую, или личностную, в результате которой получается чудо.
   Я не говорю здесь о фактической целесообразности как таковой. Она  всегда
условна - в зависимости от  этих  типов  целесообразности.  Землетрясение  в
Крыму фактически ужасно. Мифически же (о других же точках зрения и  говорить
нечего) оно весьма уместно, своевременно, даже утешительно26.
   7. Реальное бытие есть разная степень мифичности и чудесности:
   a) память о вечности и
   a)  Что  же  такое  мифическая,  или  личностная,  целесообразность?  Для
логической целесообразности целью является то или иное состояние  организма,
для практической - та или иная норма и пр. Для  личностной  целесообразности
не имеет значения ни одна из этих изолированных функций. Нужно  взять  такую
цель и такое идеальное состояние, которые бы были таковыми не для  познания,
воли и пр., но для личности, взятой как неделимая  единичность.  Чего  хочет
личность как личность? Она хочет, конечно, абсолютного самоутверждения.  Она
хочет ни от чего не зависеть или  зависеть  так,  чтобы  это  не  мешало  ее
внутренней свободе. Она  хочет  не  распадаться  на  части,  не  метаться  в
противоречиях, не разлагаться во тьме и в небытии.  Она  хочет  существовать
так, как существуют вечно блаженные боги, вкушающие бесконечный мир и  умную
тишину своего ни от чего не зависящего, светлого бытияxcvii.  И  вот,  когда
чувственная   и   пестро-случайная   история   личности,    погруженной    в
относительное, полутемное, бессильное  и  болезненное  существование,  вдруг
приходит к событию, в котором выявляется эта исконная и  первичная,  светлая
предназначенность личности, вспоминается утерянное блаженное состояние и тем
преодолевается томительная пустота и пестрый шум и гам эмпирии, - тогда  это
значит, что творится чудо. В чуде есть веяние вечного прошлого,  поруганного
и  растленного,  и  вот  возникающего  вновь  чистым  и  светлым   видением.
Уничтоженное и опозоренное, оно незримо таится в душе, и вот  -  просыпается
как непорочная юность, как чистое утро бытия. Прошедшее -  не  погибло.  Оно
стоит незабываемой вечностью и родиной. В глубине памяти веков кроются корни
настоящего и питаются ими. Вечное и родное, оно, это прошедшее, стоит где-то
в груди и в сердце; и мы не в  силах  припомнить  его,  как  будто  какая-то
мелодия  или  какая-то  картина,  виденная  в   детстве,   которая   вот-вот
вспомнится,  но  никак  не  вспоминается.  В  чуде   вдруг   возникает   это
воспоминание, возрождается память веков и  обнажается  вечность  прошедшего,
неизбывная и всегдашняя. Умной тишиной и покоем вечности веет от чуда. Это -
возвращение из далеких странствий и водворение на родину. То, чем жила душа,
этот шум и гам бытия, эта пустая пестрота жизни, эта порочность и  гнусность
самого принципа существования, - все  это  слетает  пушинкой;  и  улыбаешься
наивности такого бытия и жизни. И уже дается прощение, и забывается грех.  И
образуется как бы некая блаженная усталость  плоти,  и  надвигается  светлое
утро непорочно-юного духа.
   b) ее отдельные проявления в великом и в малом;
   b) Разумеется, первозданное блаженное состояние личности, имея предельное
значение, может быть выражено бесконечным  количеством  разных  приближенных
значений. И это ведет к двум весьма существенным выводам.
   Во-первых, мы видим, что получает свой смысл и свое диалектическое  место
каждая мелочь мифически-чудесного мира. Чудесные богатыри, вроде  Святогора,
лежащего в виде некоей горы, с их сверхъестественными физическими  силами  и
подвигами,  есть  результат  этого   сознания   первозданного   совершенства
личности,  мыслимого  здесь  как   физическая   мощь,   ибо   в   абсолютном
самоутверждении личности должна быть и абсолютно  большая  физическая  мощь.
Все  эти  ковры-самолеты,  скатерти-самобранки,  прострел-трава,  сон-трава,
шапка-невидимка и пр. предметы, лица и события мифически-чудесного мира есть
всегда то или иное проявление какой-нибудь силы, способности, знания  и  пр.
личности, мыслимой в аспекте своего абсолютного самоутверждения.  Смотря  по
характеру  представлений  об  этой  первозданной   блаженно-самоутвержденной
личности различаются и чудеса, или типы чудес, равно как и вообще типы всего
мифологического построения.  Оборотничество  есть  чудо  потому,  что  здесь
эмпирическая жизнь личности совпала (по крайней мере до некоторой степени) с
одной,  из  сторон  идеального   состояния   личности,   а   именно   с   ее
вездеприсутствием и бесконечным разнообразием. Это  совпадение,  или  связь,
тут выявлено; и потому это и есть чудо. На том же  самом  основании  к  миру
мифически-чудесному должны быть отнесены и все  разнообразные  представители
нечистой силы, все ее многоликие ипостаси - Сатана, Дьявол, Бес, Черт и т.д.
и  т.д.  Тут  также  везде  синтез  отрешенности  с  максимально-чувственной
данностью и также везде оценка с точки зрения чистоты  первозданного  бытия.
Как ни бешенствует нигилистическое и вырожденческое просветительство, все же
бес - вполне реальная сила; и не замечают беса с его бесконечной  силой  зла
лишь те, кто сам находится в его услужении и ослеплен его гипнозом. Не нужно
думать, что  существуют  только  те  злые  силы,  которые  известны  нам  из
классических  религий.   Теперешний   дьявол   принял   формы   философские,
художественные, научные и т.д.27. Впрочем, однако, чаще  всего  этот  дьявол
измельчал, как и все на свете. Если взять бесовщину Индии, то  вполне  можно
сказать, что "в сравнении с глубокою меланхолией "Бхагавад-Гиты" отрицание и
пессимизм Бодлера кажутся  капризами  пансионерки  в  сравнении  со  слезами
зрелого мужа"28. Разве можно понять беса, когда -
 
 	Тонет темен мир во гресех,	 
 	Во гресех незамоленныих,	 
 	Угрязли во гресех души смрадные,	 
 	Не услышати грешником спасения,	 
 	Не изведати Божия благоволения..?xcviii () 
   Во-вторых, легко заметить, что понятие о чуде есть понятие относительное.
Если данная вещь мыслится самостоятельно, например, изолированно-вещественно
или  исторически,  и  мы  ее  рассматриваем  с  логической,  практической  и
эстетической точки зрения, она не есть чудо.  Но,  если  та  же  самая  вещь
мыслится с точки зрения соответствия ее идеально-личностному бытию, она есть
обязательно  чудо.  Чудом,  несомненно,  являются  вещи  в  мистически-умном
восхождении. В "Жизни преподобнаго Григория Синаита" читаем: "Совершающий  в
духе восхождение к Богу как бы  в  некотором  зеркале  созерцает  всю  тварь
световидною, "аще в теле, аще кроме  тела,  не  вем",  как  говорит  великий
Апостол (2 Кор. III, 2), пока  какое-нибудь  препятствие,  возникшее  в  это
время, не заставит прийти в себя"xcix. Хотя таких примеров видения твари как
чуда очень много, но я не стану приводить тут житийную литературу, чтобы  не
дразнить  гусей.  Достаточно  привести  такие  же  примеры  и  из   светской
литературы.
   Читаем у Достоевского: "В юности моей, давно уже, чуть не сорок лет тому,
ходили мы с отцом Анфимом по всей Руси, собирая  на  монастырь  подаяние,  и
заночевали раз на большой реке судоходной, на берегу с рыбаками, а вместе  с
нами присел один благообразный юноша, крестьянин, лет  уже  восемнадцати  на
вид, поспешал он к своему месту на завтра купеческую барку бичевою тянуть. И
вижу я, смотрит он перед собою умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая,
июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас, слегка всплеснет
рыбка, птички замолкли, все тихо, благолепно, все Богу молится. И не спим мы
только оба, я да юноша этот, и разговорились мы о красе мира сего Божьего  и
о великой тайне его. Всякая-то травка,  всякая-то  букашка,  муравей,  пчела
золотая, все-то до изумления знают путь  свой,  не  имея  ума,  тайну  Божию
свидетельствуют, беспрерывно совершают  ее  сами.  И,  вижу  я,  разгорелось
сердце милого юноши. Поведал он мне, что лес любит, птичек  лесных;  был  он
птицелов, каждый их свист понимал, каждую птичку приманить умел: лучше того,
как в лесу, ничего я, говорит, не знаю, да и все хорошо.  "Истинно,  отвечаю
ему, все хорошо и великолепно, потому что все истина. Посмотри, говорю  ему,
на коня, животное великое, близ человека стоящее, али на вола, его питающего
и работающего ему, понурого  и  задумчивого,  посмотри  на  лики  их:  какая
кротость, какая привязанность к человеку,  часто  бьющему  его  безжалостно,
какая  незлобивость,  какая  доверчивость  и  какая  красота  в  его   лике.
Трогательно даже это и знать,  что  на  нем  нет  никакого