ожелать?" -  думает Алик,  хотя думать-то незачем -  все давно
продумано,  и  сон  этот творился как  раз ради соответствующего желания,  и
джинн для  того из  кувшина вылупился -  вполне доступный джинн,  без всякой
аравийско-сказочной терминологии, незнакомой, впрочем, Алику, так как сказок
"Тысячи и  одной ночи" он  еще всерьез не  читал.  А  исподтишка,  втайне от
родителей - так терминологию не запомнишь, так только бы сюжет уловить.
   "Что бы пожелать?"  -  для приличия думает Алик,  а на самом деле точно
формулирует давно  созревшее пожелание.  И  как  только  сформулировал,  без
застенчивости растолкал спящего джинна.
   - Я готов!
   - А?  Чего?  -  спросонья не  понимает джинн,  протирает глаза,  вертит
головой. - Ну, говори-говори.
   - Я  хочу  уметь прыгать в  высоту как  минимум по  первому разряду,  -
сказал и замер от собственной наглости. Впрочем, добавляет для ясности: - По
первому взрослому.
   - Ого!  -  восклицает джинн.  -  Ну и аппетит...  -  садится поудобнее,
начинает цену набивать:  -  Трудное дело.  Не знаю, справлюсь ли: стар стал,
растерял умение.
   - Ну уж и  растерял,  -  льстит ему Алик.  -  И  потом,  я у вас не три
желания прошу исполнить - как положено, а всего одно махонькое-премахонькое.
- Тут  он  даже  голос  до  писка доводит и  показывает пальцами,  какое оно
"премахонькое" - его желаньице заветное.
   - Иблис с тобой,  -  грубо заявляет джинн, потирает руки, явно радуясь,
что не три желания исполнять-мучиться,  - покладистый клиент попался. - А за
благородство тебе  премию  отвалю.  Будешь,  брат,  прыгать  не  по  первому
разряду, а по "мастерам". Годится?
   - Годится,  -  говорит Алик,  немея от  восторга и  слушая,  как сердце
проваливается в  желудок и  возвращается на  место:  еще бы -  пульс у  него
сейчас порядка пятисот ударов в минуту,  хотя так и не бывает. (Сон это сон,
сколько раз повторять можно...)
   - Ну, поехали.
   Джинн  выдирает  из  бороды  три  волоса,  рвет  их  на  мелкие  части,
приговаривая про  себя длинное арабское заклинание,  непонятное и  неведомое
Алику,  почему он его и не запомнил,  прошло оно мимо сна. Бросает волосинки
по ветру, дует, плюет опять-таки трижды, хлопает в ладоши.
   - Готово. Только... - тут он вроде бы смущается, не хочет договаривать.
   - Что  только?  -  Алик строг,  как покупатель,  которому всучили товар
второго сорта.
   - Да так, ерундистика...
   - Короче, папаша!
   - Условие одно тебе положу.
   - Какое условие?
   - Да  ты  не сомневайся,  желание я  исполнил -  будь здоров,  никто не
придерется. Только по инструкции такого типа желания исполняются с условием.
И дар существует лишь до тех пор, пока его хозяин условие блюдет.
   - Да не тяните вы, в самом деле! - срывается на крик Алик.
   - Не кричи.  Ты не в  степи,  а  я  не глухой.  Условие таково:  будешь
прыгать выше всех, пока не солжешь - намеренно ли, нечаянно ли, по злобе или
по глупости, из жалости или из вредности, и прочая и прочая.
   - Как так не солжешь?
   - А  вот так.  Никогда и  никому ни в  чем не ври.  Даже в  мелочах.  А
соврешь -  дар мгновенно исчезнет,  как не было. И плакали тогда твои прыжки
"по мастерам".
   "Плохо дело,  -  думает Алик.  -  Совсем не врать -  это ж надо! А если
никак нельзя не соврать - что тогда?"
   - А  если  никак нельзя не  соврать -  что  тогда?  -  спрашивает он  с
надеждой.
   - Либо ври, либо рекорды ставь. Альтернатива ясна?
   - Куда яснее, - горестно вздыхает Алик.
   - А  чего ты  мучаешься?  Я  тебе еще  легкое условие поставил,  бывают
посложнее.  Дерзай,  юноша.  Вперед и  выше.  "Мы  хотим всем  рекордам наши
звонкие дать имена!" Так, что ли, в песне?
   - Так.
   - А раз так, я пошел.
   - Куда?
   - Документы себе выправлю,  на  службу пристроюсь.  Где тут у  вас цирк
помещается?
   - Есть на Цветном бульваре, - машинально, еще не придя в себя, отвечает
Алик, - есть на проспекте Вернадского - совсем новый.
   - Я на Цветной пойду,  -  решает джинн. - Старое - доброе, надежное, по
опыту сужу. Буду иллюзионистом...
   И уходит.
   И  Алик  уходит.  Одевается,  влезает по  откосу,  идет во  двор:  пора
завтракать и  -  в  школу.  И  сон  заканчивается,  растекается,  уплывает в
какие-то  черные глубины,  вспыхивает вдалеке яркой точкой,  как выключенная
картинка на экране цветного "Рубина".
   И ничего нет. Темнота и жар.


3

   А потом начинается второй сон.
   Будто бы идет Алик в  лес.  А  дело происходит в Подмосковье,  на сорок
шестом километре Щелковского шоссе,  в  деревне Трубино,  где родители Алика
третий год подряд снимают дачу.  Леса там, надо сказать, сказочные. Былинные
леса. Как такие в Подмосковье сохранились - чудеса!
   И вот идет Алик в лес по грибы - любит он грибы искать, не возвращается
домой без полного ведра -  и  знает,  как отличить волнушку от  масленка,  а
груздь  от  опенка,  что  для  хилого и  загазованного горожанина достаточно
почетно.  Долго ли, коротко ли, а только забредает Алик невесть куда, в чащу
темную,  непролазную.  Думает:  пора  и  честь знать,  оглобли поворачивать.
Повернул. Идет, идет - вроде не туда. Неужто заблудился?
   Прошел еще  с  полкилометра.  Глядь -  избушка.  Похоже,  лесник живет.
Продирается Алик сквозь кусты орешника,  цепляется ковбойкой за шипы-колючки
на  диких  розах,  выбирается на  тропинку,  аккуратно  посыпанную песком  и
огороженную по  бокам  крест-накрест  короткими прутиками.  Топает  по  ней,
подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит?
   Стоит  посередь  участка  малый  домик,   песчаная  тропка  в   крыльцо
упирается,  окно  раскрыто,  на  подоконнике -  горшок с  геранью,  ситцевая
занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй:
вместо фундамента у нее -  куриные ноги.  Не натуральные, конечно, а, видно,
из  дерева  резанные,  стилизованные,  да  так  умело,  что  не  отличить от
натуральных, только в сто раз увеличенных.
   "Мастер делал,  умелец",  -  решает про  себя  Алик и,  не  сомневаясь,
подымается по лестнице, стучит в дверь.
   А оттуда голос - старушечий, сварливый:
   - Кого еще черт принес?
   - Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.
   Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция
- в  ватнике не по-летнему,  в  черной суконной юбке,  в коротких валенках с
галошами,  в  шерстяном платке  с  рыночными розами.  "Движенья быстры,  лик
ужасен" - как поэт сказал.
   - Чего надо? - спрашивает.
   - Извините,  бабушка,  - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно
вежливым,  галантным,  знает,  как действует такое обращение на  старших.  -
Прискорбно беспокоить вас,  сознаю,  однако,  заблудился я в вашем лесу.  Не
подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?
   Факт,  подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин
на лице вроде меньше стало.
   - Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.
   "Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого
ныне материала".
   - Школьник я, бабушка.
   Она с сомнением оглядывает его, бормочет:
   - "Ноги  босы,  грязно  тело,  да  едва  прикрыта грудь..."  Не  похоже
что-то...
   - Некрасов  в  другое  время  жил,  -  терпеливо  разъясняет  Алик,  не
переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции.  -  Нынче  школьники вполне
прилично выглядят.
   - Да знаю...  Это я  по инерции...  Проклятое наследие...  А учишься-то
как?
   - На "хорошо" и "отлично".
   - Нешто без двоек обходится?
   - Пока без них.
   - Тогда заходи.
   В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и еще чем-то,
что неуловимо знакомо,  а не поймать,  не догадаться,  что за аромат.  Стол,
четыре стула,  лавка,  крытая одеялом, скроенным из пестрых лоскутов. Комод.
Кружевные  белые  салфетки.   Кошка-копилка.   Цветная  фотография  кошки  с
бантиком,  прикнопленная к стене.  На комоде - желтая суперобложка польского
фотоальбома "Кошки  перед  объективом".  На  одеяле  -  живая  черная кошка.
Смотрит на Алика, глаза горят, один - зеленый, другой - красный.
   У стены - русская печь.
   - Холодно, - неожиданно говорит бабка.
   - Что вы,  бабушка,  - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что еще жарче
будет: циклон с Атлантики движется.
   - С  Атлантики движется,  за Гольфстрим цепляется,  -  частит бабка.  И
неожиданно яростно: - А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался.
   "Сумасшедшая старуха", - решает Алик, но вежливости не теряет:
   - Ваше право.
   - То-то и оно,  что мое.  Ты, внучек, подсоби старой женщине, напили да
наколи дровишек,  протопи печку,  а  я  тебя на верную дорогу наставлю:  всю
жизнь идти по ней будешь, коли не свернешь.
   - Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино.
   - Трубино -  мелочь.  В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи,
внучек, во двор, наделай чурочек.
   Алик пожимает плечами - вот уж сон чудной! - спрашивает коротко:
   - Пила? Топор?
   - Все   там,    внучек,    все   справное,   из   легированной   стали,
высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли - не хочу.
   "Ох,  не хочу",  -  с  тоской думает Алик,  однако идет во двор,  где и
вправду стоят аккуратные козлы,  сложены отрезки бревен, которые и пилить-то
не надо:  расколи и -  в печь.  И топор рядом.  Обыкновенный топор,  какой в
любом сельпо имеется; врет бабулька, что из легированной стали.
   Поставил полешко,  взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу - напополам
разлетелось.  Снова поставил,  снова тюкнул -  опять напополам.  Любо-дорого
смотреть такой распрекрасный сон,  тем более что в реальной действительности
Алик топора и  в  руках не держал.  В  самом деле:  зачем топор в московской
квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха...
   Нарубил охапку,  сложил  на  левую  руку,  правой  прихватил,  пошел  в
горницу.
   - Ах, и молодец! - радуется бабка. - Теперь топи.
   Свалил  у  печки  дрова,  открыл заслонку.  Взял  нож,  нарезал лучины,
постелил в  печь  клочок  газеты,  уложил  лучину,  сверху полешек подкинул.
Чиркнул спичкой - занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в
тесной печи. Алик еще полешек доложил, закрыл заслонку.
   - Готово.
   А бабка уже котел здоровенный на печь прилаживает.
   - Варить что будете, бабушка?
   - Тебя, внучек, и поварю. Согласен?
   "Ну,  вляпался,  - думает Алик, - эту бабку в психбольницу на четвертой
скорости отволочь надо". Но отвечает:
   - Боюсь,  невкусным я вам покажусь.  Сухощав да ненаварист. В Трубино в
продмаге говядина неплохая...
   - Ох,  уморил!  -  мелко-мелко  хохочет бабка,  глаза  совсем  в  щелки
превратились,  лицо,  как чернослив,  морщинистое.  А  зубы у нее -  ровно у
молодой:  крепкие,  мелкие,  чуть  желтоватые.  -  Да  какая  ж  говядина  с
человечиной сравнится?
   - Вот что,  бабушка.  -  Алик сух и непреклонен. - Дрова я вам наколол,
разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали.
   Бабка  перестает  смеяться,  утирает  рот  ладошкой,  платок  с  розами
поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном:
   - Верно.  Обещала.  И  от  обещаний своих  не  отказываюсь.  Будет тебе
дорога,  только  сперва  отгадай три  загадки.  Отгадаешь -  выведу на  путь
истинный. Не сумеешь - сварю и съем, не обессудь, внучек.
   - Это  даже  очень  мило,   -   весело  соглашается  Алик.  -  Валяйте,
загадывайте.
   Бабка опять хихикает, ладони потирает.
   - Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая:
без окон, без дверей - полна горница людей. Каково, а?
   - Так себе, - отвечает Алик. - Огурец это.
   - Тю, догадался... - бабка ошеломлена. - Как же ты?
   - Сызмальства смышлен был, - скромничает Алик.
   - Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине - гвоздик.
   - Ножницы.
   - Ну,  парень,  да ты и  впрямь без двоек учишься.  -  У нее уж и азарт
появился.  -  Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам -
заревет. Что?
   - Рояль.
   - А вот и не рояль. А вот и пианино, - пробует сквалыжничать бабка.
   - А  хоть бы и фисгармония.  -  Алик тверд и невозмутим.  -  Однотипные
музыкальные инструменты. Где дорога?
   Бабка тяжело вздыхает,  идет к  двери,  шлепая галошами.  Алик за  ней.
Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает:
   - Есть у тебя желание заветное,  неисполнимое,  чтобы,  как червь, тебя
точило?
   - Есть,  -  почему-то шепотом отвечает Алик,  и сердце,  как и в первом
сне,  начинает биться со скоростью хорошей турбины.  -  Хочу уметь прыгать в
высоту по первому разряду.
   Бабка презрительно смотрит на него.
   - Давай уж лучше "по мастерам", чего мелочиться-то?
   - Можно и "по мастерам", - постепенно приходит в себя Алик, нагличает.
   - Плевое  дело.   -   Бабка  вздымает  руки  горе,   и  лицо  ее  будто
разглаживается. Начинает с завываньем: - На дворе трава, на траве дрова, под
дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок - эх, платок, ты накинь тот
платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе легок...
   - Что за бредятина? - невежливо спрашивает Алик.
   - Заклинанье это,  -  обижается бабка.  -  Древнее.  Будешь ты  теперь,
внучек,   сигать  в  свою  высоту,  как  кузнечик,  только  соблюди  условие
непреложное.
   - Что за условие?
   - Не солги никому никогда ни в чем...
   - Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?..
   - Ни из жалости,  ни из вредности,  -  подхватывает бабка и  спрашивает
подозрительно: - Откуда знаешь?
   - Слыхал... - туманно говорит Алик.
   - Соблюдешь?
   - Придется. А вы, никак, баба-яга?
   - Она самая,  внучек. Иди, внучек, указанной дорогой, не сворачивай, не
лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене.
   - Не женат я пока, бабушка, - смущается Алик.
   - Ну-у,  эта глупость тебя не минует.  Хорошо -  не скоро.  А в Турбино
свое по той тропке пойдешь. Бывай, внучек, не поминай лихом.
   И  Алик уходит.  Скрывается в лесу.  И сон заканчивается,  растекается,
уплывает в  какие-то  черные глубины,  вспыхивает вдалеке яркой точкой,  как
выключенная картинка на экране цветного "Рубина".
   И ничего нет. Темнота и жар.


4

   И тогда начинается сон третий.
   Будто бы  пришел Алик  в  мамин институт.  Мама  -  биолог,  занимается
исследованием человеческого мозга.  "Мозг -  это черный ящик,  -  говорит ей
отец.  -  Изучай не изучай,  а до результатов далеко". "Согласна, - отвечает
ему  мама.  -  Только с  поправкой.  Черный ящик -  это когда мы  не  ведаем
принципа работы прибора,  в нашем случае - мозга, а данные на входе и выходе
знаем.  Что же  до  мозга,  то его выход мы только предполагать можем:  сила
человеческого мозга темна, мы ее лишь на малый процент используем..."
   "А коли так,  где пределы человеческих возможностей? - думает Алик. - И
кто их знает? Уж, конечно, не ученые мужи из маминого института..."
   А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с
ноготок,  аккуратист и зануда,  бывая в гостях у родителей Алика и слушая их
споры,  таинственно посмеивается,  будто известно ему  про мозг нечто такое,
что поставит всю современную науку с  ног на  голову да еще развернет на сто
восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые ученые.
   Вот сейчас,  во сне,  Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей
института, берет за локоток, спрашивает шепотом:
   - Хвоста не было?
   Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки.
   - Не было, - тоже шепотом отвечает Алик.
   И они идут по пустым коридорам,  и шаги их гулко гремят в тишине - так,
что даже разговаривать не хочется,  а хочется слушать эти шаги и проникаться
высоким значением всего происходящего во сне.
   - А почему никого нет? - опять-таки шепотом интересуется Алик.
   - Воскресенье,   -   лаконично  отвечает  Брыкин,  -  выходной  день  у
трудящихся,  -  а сам локоть Алика не отпускает,  открывает одну из дверей в
коридоре, подталкивает гостя. - Прошу вас, молодой человек.
   Алик видит небольшой зал,  уставленный непонятными приборами, на коих -
индикаторные лампочки,  верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты,
шкалы,  стрелки.  И  все они опутаны сетью цветных проводов в  хлорвиниловой
изоляции,  которые соединяют приборы между собой,  уходят куда-то  в  пол  и
потолок,  переплетаются,  расплетаются  и  заканчиваются  у  некоего  шлема,
подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло,
в  свою  очередь,  вызывает у  Алика  малоприятные аналогии с  зубоврачебным
эшафотом.
   - Что здесь изучают? - вежливо спрашивает Алик.
   - Здесь   изучают   трансцендентные  инверсии   мозговых   синапсов   в
конвергенционно-инвариантном пространстве четырех измерений,  - взволнованно
говорит Брыкин.
   - Понятно, - осторожно врет Алик. - А кто изучает?
   - Я.
   - И как далеко продвинулись, профессор?
   - Я  у  цели,  молодой человек!  -  Брыкин торжествен и даже не кажется
коротышкой - метр с кепкой - титан, исполин научной мысли.
   - Поздравляю вас.
   - Рррано,  -  рычит Брыкин,  - рррано поздррравлять, молодой человек. В
цепи моих экспериментов не хватает одного,  заключительного, наиглавнейшего,
от которого будет зависеть мое эпохальное открытие.
   "Хвастун,  -  думает Алик,  -  Наполеон из местных".  Но вслух этого не
говорит. А, напротив, задает вопрос:
   - Скоро ли состоится заключительный эксперимент?
   - Сегодня.  Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в
нем участвовать.
   Алик,  конечно же,  ничего  не  имеет  против  того,  чтобы  называться
коллегой профессора Никодима Брыкина,  однако легкие мурашки,  побежавшие по
спине, заставляют его быть реалистом.
   - А это не опасно? - спрашивает Алик.
   - Вы трусите!  -  восклицает Брыкин и  закрывает лицо руками.  -  Какой
стыд!
   Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег.
   - Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя?
   - Ах,  спрашиваете...  Это меняет дело.  Нет,  коллега,  эксперимент не
опасен.  В  худшем случае вы встанете с  кресла тем же человеком,  что и  до
включения моего инверсионного конвергатора.
   - А в лучшем?
   - В  лучшем  случае мой  уникальный конвергационный инверсор перестроит
ваше  модуляционное биопсиполе в  коммутационной фазе "Омега" по  четвертому
измерению, не поддающемуся логарифмированию.
   - А это как?  - Алик крайне осторожен в выражениях, ибо не желает новых
упреков в трусости.
   - А  это  очень  просто.   Скажем,   вы  были  абсолютно  неспособны  к
литературе.  Включаем поле и  -  вы встаете с кресла гениальным поэтом.  Или
так.  Вы не могли правильно спеть даже "Чижика-пыжика". Включаем поле и - вы
встаете с кресла великим певцом. Устраивает?
   И снова -  то ли от предчувствия необычного,  то ли от страха, то ли от
обещанных перспектив -  сердце  Алика  начинает  исполнять цикл  колебаний с
амплитудой,  значительно превышающей человеческие возможности.  Не четвертое
ли измерение тут причиной?
   - А можно не поэтом? - робко спрашивает Алик.
   - Певцом?
   - И не певцом.
   - Кем же, кем?
   - Спортсменом.
   - Прекрасный выбор!  Вы  станете вторым  Пеле,  вторым  Яшиным,  вторым
Галимзяном Хусаиновым.
   - Не футболистом...
   - Пусть так. Ваш выбор, юноша.
   - Я хотел бы стать... вторым Брумелем.
   - Это который в высоту?  Игра сделана, ставок больше нет, возьмите ваши
фишки, господа.
   Профессор Брыкин подпрыгивает,  всплескивает ручками,  бежит к  креслу,
отряхивает с него невидимые миру пылинки.
   - Прошу занять места согласно купленным билетам. Шутка.
   Алик   не   удивляется  поведению  Брыкина.   Алик  прекрасно  знает  о
чудачествах ученых,  знает и о том,  что накануне решающих опытов,  накануне
триумфа ученый человек ведет себя,  мягко говоря, странновато. Кто поет, кто
свистит соловьем, кто стоит на голове, а Брыкин шутит. Пусть его.
   Алик  садится  в  кресло,  ерзает,  поудобнее устраиваясь на  холодящем
дерматине,  кладет руки на по