Но ведь "помахать,  побегать,  попрыгать" - для этого педагогом быть не
надо.  Такого учителя и не запомнить.  А Фокин Бима явно запомнит, хотя и не
станет  спортсменом.  Запомнит как  педагога,  а  не  "учительскую единицу",
потому  что  сумел  Бим  что-то  расшевелить в  Фокине,  стать  ему  близким
человеком,  с которым можно и горем поделиться,  и радостью. Как они на поле
устроились - голубки!
   И  Вальке  Соловьеву  Бим  на  всю  жизнь  запомнится,   и  Гулевых,  и
Торчинскому.  Смешно сказать,  но  и  для  Алика Бим  -  не  просто "один из
преподавательской массы".  В конце концов,  хотел того Бим или нет,  а вещие
сны пришли к Алику как раз после того -  наипечальнейшего!  -  урока.  А вот
Алик для Бима по-прежнему -  "один из...".  И  все его спортивные доблести -
мимо, мимо, Фокинское третье место Биму дороже.
   Что ж, наплевать и забыть?
   Наплевать,  но  не забыть.  Кто для кого существует:  Бим для Алика или
Алик для Бима? Факт: Бим для Алика.
   Подумал так Алик и застыдился.  Никто ни для кого не существует, каждый
сам  по  себе  живет.   И  ничего-то  Бим  ему  не  должен.  А  коли  случай
представится,  Алик  вспомнит,  что  именно Борис Иваныч Мухин привел его  в
Большой Спорт. В переносном смысле, конечно, не за ручку...
   Решил  так  и  успокоился.  Вздумал пойти погулять.  Воскресенье,  день
жаркий, к неге располагающий. Наверняка кто-то из знакомых во дворе шляется,
на набережной лавочки полирует, гитару мучает.
   Вышел  во  двор  -  Дашка Строганова навстречу плывет.  Узкая юбка,  на
батнике -  газетные полосы  нарисованы,  волосы  распущены,  легкий  ветерок
поднимает их, бросает на плечи. Гриновская Ассоль.
   - Далеко собрался? - спрашивает.
   Вот  она  -   суеверная  вежливость:  не  "куда"  а  "далеко  ли",  ибо
"закудыкивать" дорогу почему-то  не полагается.  Тысячелетний опыт предков о
том говорит. Вздор, конечно...
   - Куда глаза глядят,  -  сказал Алик,  да  еще  и  ударение над  "куда"
поставил.
   - Я слышала, тебя можно поздравить?
   - Можно.
   - От души поздравляю.
   Ах,  ах,  "от души".  Бывает еще -  "от сердца".  Или - "искренне". Как
будто кто-то признается в "неискреннем поздравлении"...
   - Спасибочки.
   - А чем тебя наградили?
   Обычная женская меркантильность - не больше. Говорит: "от души", а душа
ее жаждет злата. Прямо-таки алкает...
   - Должен огорчить вас, Дарья Андреевна, золотого кубка не дали. Вручили
будильник на шашнадцати камнях, деревянный, резной, цена доступная.
   - А за второе место?
   - Автомобиль "Волга" с прицепом. Владелец живет у Киевского вокзала, но
он тебе не понравится.
   - Почему?
   - Худ, рыж, самоуверен.
   - Ты тоже не из робких.
   - Я - другое дело.
   - Что так?
   - Ты в меня влюбилась без памяти.
   Фыркнула как  кошка  -  только спину мостом не  выгнула,  глаза сузила,
сказала зло:
   - Дурак ты, Радуга! На себя оглянись...
   "Дурак" -  это уже было,  отметил Алик.  И еще отметил,  что и тогда, и
теперь Дашка,  кажется, права. Неумное поведение - прямое следствие смятения
чувств.  А  чего  бы  им,  болезным,  метаться?  Уж  не  сам  ли  ты,  Алик,
неравнодушен к  юной  Ассоль  с  Кутузовского проспекта?  Способность трезво
оценивать собственные поступки Алик  считал одним из  своих немногочисленных
достоинств.  Похоже,  что и  вправду неравнодушен.  А  посему не  надо вовсю
показывать это,  бросаться в нелепые крайности.  Ровное вежливое поведение -
вот лучший метод.
   - Прости меня, Даша, сам не ведаю, что несу.
   Простила. Заулыбалась.
   - Погуляем?
   Ох,  увидят ребята -  пойдут разговоры,  шутки всякие из древнего цикла
"тили-тили  тесто".  Ну  и  пусть  идут.  У  каждого  чемпиона  должны  быть
поклонницы.  Они  носят за  ним  цветы,  встречают у  ворот стадиона,  пишут
умильные записки, звонят по телефону и молча дышат в трубку.
   - Погуляем.
   Двинулись вдоль газона, провожаемые любопытными взглядами пенсионеров -
местных чемпионов по домино,  их досужих болельщиц,  восседающих на скамье у
подъезда.  По  странному стечению обстоятельств среди них не  присутствовала
мама Анна Николаевна.  Уж  она бы  "погуляла" своей дочечке,  уж  она бы  ей
позволила беседовать с "нахалом и грубияном" из ранних... А, впрочем, почему
бы  нет?  Времена меняются.  Был Алик для мамы Анны Николаевны персоной "нон
грата", стал - вполне "грата". Одно слово - чемпион. Завидное знакомство...
   - Что-то твоей мамы не видно. Ей, кажется, прогулки прописали?
   - У нее сердце больное,  верно. Они с папой на дачу поехали, там воздух
дивный. Никаких канцерогенов.
   Эрудиция  -  болезнь  века.  Гриновская Ассоль  слова  "канцерогены" не
знала.  А  Дашка знает.  Но  зато Дашка не  знает,  как  пахнет мокрая сеть,
брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор
каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей все это, забыла бы
она о  "канцерогенах"...  Но,  если честно,  Алик и  сам не тащил в  шаланду
полную скумбрией сеть,  не встречал рассвет на палубе гриновского "Секрета",
не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку.  Он вообще ни разу
не  был  на  море,  и  вся  романтика его школьной поэзии родилась из  книг,
которых к своим пятнадцати годам он прочел уйму - тонны две, по мнению мамы.
Но  у  романтики  не  принято  спрашивать "паспортные данные".  Да  и  какая
разница,  где  она  родилась,  если чувствовал себя Алик опытным,  пожившим,
усталым человеком,  и  чувство это  было ему  отрадно,  потому что шла рядом
прекрасная девушка,  добрая девушка,  лучшая девушка класса, и майский вечер
был сиренев и  душен,  и Москва-река внизу чудилась Амазонкой или,  на худой
конец, Миссисипи в ее девственных верховьях.
   - Ты  знаешь,  -  сказала Дашка,  -  мама как-то  показывала твои стихи
одному писателю -  он к ним в министерство приходил,  просил о чем-то,  -  и
писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.
   - Какие  стихи?  -  быстро  спросил  Алик.  Мнение  писателя  было  ему
небезразличным.
   - Про Зурбаган.
   - Откуда они у твоей мамы?
   - Они  же  были  в  нашей  стенгазете  в  прошлом  году.  Ну,  я  их  и
переписала...
   Вот тебе и раз!..  Сразу два шоковых момента.  Первый: Дашка переписала
стих.  А Алик ее считал абсолютно глухой к поэзии.  К его, Алика, тем более.
Второй:  Дашкина маман показывает кому-то стихи "нахала и  грубияна".  А раз
дело происходило в  министерстве,  где  Анна Николаевна работает референтом,
значит,  она специально носила их туда.  А Алик ее считал старой сплетницей,
"жандармской дамой",  которая его,  Алика,  и на дух не принимает.  Поневоле
придешь к  выводу,  что ничего в  людях не  понимаешь...  С  одной стороны -
обидно  разочаровываться в  себе,  с  другой  -  приятно  разочаровываться в
собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.
   - Какому писателю?  -  хрипло спросил Алик.  Лучшего и  более уместного
вопроса в тот момент он не нашел.
   - Не помню,  -  сказала Дашка.  -  Я его не читала,  поэтому фамилию не
запомнила. Мама знает.
   - Мама на даче...
   - А тебе обязательно сегодня знать надо?  Потерпи до завтра, я выясню и
скажу.
   Алик  наконец полностью пришел  в  себя,  обрел  способность рассуждать
здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.
   - Нет,  конечно,  не обязательно.  Главное, что они тебе нравятся. Ведь
нравятся?
   Конечно  же,  это  было  главным.  Дашкино мнение,  а  не  мысли  вслух
какого-то неведомого писателя,  который мог только из расчетливой вежливости
похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что-то нужно было...
   И мнение не заставило себя ждать.
   - Нравятся,  -  сказала Дашка, сказала просто, без обычного "взрослого"
выламывания.
   И  тогда Алик,  сам не  зная отчего,  начал читать стихи.  Чуть слышно,
словно про себя.
   - ...Заалеет влажный,  терпкий день... в полумраке зыбком и неверном...
И  на  бухту  маленькой Каперны...  упадет заветной сказки тень...  Пристань
серебристая седа... Полумрак раскачивает реи... Засыпают фантазеры Греи... о
чужих мечтая городах...
   - Влажный, терпкий день... - повторила задумчиво Дашка. - Знаешь, Алик,
я ни разу не была на море. А ты?
   Он  помедлил  немного,  но  желание  казаться  многоопытным  и  мудрым,
бывалым,  просоленным -  наивное желание выглядеть,  а  не быть -  оказалось
сильнее.
   - Был,  - и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки
времени не предусматривалось.  -  Как бы я написал о море,  если бы не видел
его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как
прозрачен  рассвет,  заглянувший в  иллюминатор каюты?  Знаешь,  как  опасен
свежак, задувший с моря?
   - А ты знаешь?
   - Конечно.
   - Счастливый...  Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не
прав: ты уже настоящий поэт.
   Ради этих слов стоило жить.
   И даже соврать стоило.
   И  вообще:   какой  замечательный  день  выпал  сегодня  Алику,  просто
волшебный день!..


11

   А ночью ему опять приснился странный сон.
   Будто бы  идет  он  по  Цветному бульвару мимо старого цирка и  видит у
входа огромную цветную афишу.  На ней изображен неуловимо знакомый субъект в
ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером.  У субъекта в руках -  золотая
палочка и  тонкогорлый кувшин,  из  которого идет  белый дым.  И  надпись на
афише:  "Сегодня и ежедневно!  Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор
Ибрагим-бек. Спешите видеть!"
   "Батюшки,  - думает Алик, - да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим.
Устроился-таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему все доступно..."
   И  возникает у  Алика  естественное желание:  зайти в  цирк,  навестить
знакомца,   рассказать  о  том,  что  дар  действует  безотказно,  а  заодно
расспросить его о новом цирковом житье-бытье.
   Заходит.  И  ведь что странно:  ни разу в  цирке за кулисами не был,  а
видит все так реально и точно,  будто дневал там и ночевал...  Проходит мимо
спящего дежурного,  крохотного старичка,  уткнувшегося носом в  ветхий стол,
идет по  пустынному фойе -  спектакль еще  впереди,  время репетиционное,  -
упирается в  фанерную стенку с дверью.  На двери надпись:  "Посторонним вход
воспрещен".  Толкает без  страха  эту  заколдованную местным администратором
дверь и  шествует по  темноватому бетонному коридору,  уставленному ящиками,
какими-то стальными ажурными кострукциями,  тумбами,  на которых слоны стоят
на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири,
штанги  и  ядра.  Поднимается по  широкой  лестнице на  второй  этаж,  среди
множества дверей безошибочно находит нужную, стучится.
   Слышит из-за двери:
   - Входите. Не заперто.
   Входит.  Перед  трехстворчатым зеркалом  типа  "трельяж"  за  маленьким
столом,   на  котором  бутылочки,  баночки,  кисточки,  лопаточки,  парички,
гребешочки,  вазочки с бумажными цветочками -  пестрое,  пахучее, блестящее,
игрушечное на  вид,  среди  всего  этого хрупкого добра сидит джинн Ибрагим,
ныне  всемирно  знаменитый иллюзионист и  манипулятор Ибрагим-бек,  спокойно
сидит и читает книгу. Пригляделся Алик - знакомая книга: "От магов древности
до иллюзионистов наших дней" называется. Видно, набирается творческого опыта
новоиспеченный артист цирка, не пренебрегает классическим наследием.
   - Привет, Ибрагимчик, - говорит Алик.
   Джинн отрывается от книги, смотрит без интереса.
   - А-а, - говорит, - явился спаситель. Чего тебе?
   - Шел мимо, дай, думаю, загляну, проведаю...
   - Контрамарку хочешь?
   Опешил Алик.
   - Зачем она мне? Я и билет могу купить, если что.
   - Купил один такой. Аншлаг в кассе. Билеты продаются за год вперед.
   - Из-за чего такой бум?
   Грудь  выпятил  Ибрагимчик,  черный  крашеный  ус  подкрутил -  не  без
гусарской лихости.
   - Немеркнущее иллюзионное искусство всегда влекло людей  к  магическому
кругу арены.
   - Из книжки цитата? - спрашивает с ехидцей Алик.
   - Язва ты,  Радуга, - говорит Ибрагим, как давеча Бим. - Мои слова. Нет
мне равных в искусстве фокуса.
   - А Кио?
   - Слаб, слаб, все у него на технике, никакого волшебства.
   - А как вы свое волшебство дирекции объяснили?
   Джинн морщится.  Похоже,  что воспоминания об  этом удовольствия ему не
доставляют.
   - Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.
   - Какие слова?
   - Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий
мутантное поле по функции "Омега" в четвертом измерении.
   "Не  хуже Никодима Брыкина шпарит",  -  изумляется Алик и  с  интересом
спрашивает:
   - А где инверсор взяли?
   - Это  мне -  плевое дело.  Я  его на  минуточку из  института мозговых
проблем телетранспортировал.
   - Брыкинский аппарат?
   - А  хоть бы и  брыкинский,  мне без разницы.  Показал я его дирекции и
обратно вернул.
   - Поверили?
   - Как видишь.
   - Вы,  Ибрагим,  настоящий талантливый джинн,  - с волнением произносит
Алик.   -   Все   вам  доступно.   -   Уж   очень  его  потрясла  история  с
телетранспортировкой прибора.  Или -  нуль-транспортировкой,  как утверждают
иные писатели-фантасты.
   - Будто  раньше  не  понял,  -  пыжится джинн.  -  Как  прыгучесть?  Не
подводит?
   - Исключительная вам  благодарность,  -  витиевато закручивает Алик.  -
Вчера как  раз чемпионом района стал с  результатом один метр девяносто пять
сантиметров.
   Джинн кисточку со  стола берет,  в  баночку с  пудрой окунает,  по усам
ведет - приняли они благородный кошачий седоватый колер.
   - Пустяшная высота,  -  говорит.  -  Ради нее  и  трудиться не  стоило.
Потренировался - сам бы осилил, без моей помощи. Ноги-то у тебя вона какие -
чисто ходули...
   - Что вы,  Ибрагиша?  -  удивляется Алик.  -  Я до нашей встречи вообще
прыгать не умел.
   - Все мура,  -  заявляет джинн и примеривает к лысинке черный паричок с
кудряшками.  -  Знаешь песни: "Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка...", "Во
всем  нужна сноровка,  закалка,  тренировка...",  "Чтобы тело  и  душа  были
молоды..." - И несколько невпопад: - "Не думай о секундах свысока".
   Хотя,  может,  и  не совсем невпопад:  секунды все-таки,  в  спорте ими
многое измеряется.
   - По вашему, прыгнул бы? - настаивает Алик.
   - По-моему, прыгнул бы, - упорствует джинн.
   - Но не сразу?
   - Ясно, не сразу.
   - А мне надо было сразу.
   - А если надо было, почему условие не соблюдаешь? - сварливо спрашивает
джинн.
   "Знает, - с ужасом думает Алик. - Кто донес?"
   - Откуда узнали?
   - От верблюда.  Я бы -  и вдруг не узнал!  Шутишь,  парень. Все мне про
тебя доподлинно известно:  как ешь,  как спишь, как прыгаешь, как учишься, с
кем дружишь,  что врешь, о чем думаешь. Ты теперь под моим полным контролем.
Зачем Дашке сочинил про море?
   Алик ежится под его цепким взглядом.
   - Для форсу.
   - Ах, для форсу... Плохо.
   - Нравится она мне.
   - Уже лучше.
   - Как будто вы,  Ибрагимчик,  никогда девушкам не заливали, - храбрится
Алик.
   - Не наглей, - строго говорит ему джинн. - Обо мне речи нет. А женишься
ты на ней, попадете вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?
   - Ну, уж и женюсь, - смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе
ему не слишком неприятна.
   - Это я гипотетически, - разъясняет джинн.
   - А-а, гипотетически, - с некоторым разочарованием тянет Алик.
   - Тебе хоть стыдно? - спрашивает Ибрагим.
   - Есть малость.
   - Если честно,  дар у тебя теперь навек исчезнуть должен,  как не было.
Но уж больно симпатична мне Дашка,  можно тебя понять.  Ладно уж,  останется
твой дар с тобой, но наказать - накажу.
   - Как? - пугается Алик.
   - Не  соврал бы -  в  следующий раз на два метра сиганул бы.  А  теперь
погодить придется.
   - Долго?
   - Как вести себя будешь. А там поглядим... - Тут он взглядывает на часы
над  дверью,  ужасается:  -  Мать честная,  курица лесная,  уже звонок дали.
Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, - вскакивает,
бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.
   И  Алик  уходит.  Спускается по  лестнице,  идет все  тем  же  бетонным
коридором с тумбами и ящиками.  И сон заканчивается, растекается, уплывает в
какие-то  черные глубины,  вспыхивает вдалеке яркой точкой,  как выключенная
картинка на экране цветного "Рубина".
   И ничего нет. Покой и порядочек.
   Баба-яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.


12

   Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! - значит, прыгнуть не удастся. Джинн,
как давно понял Алик,  слову не изменяет.  Тут бы смириться, послушаться, не
лезть на рожон - к чему? Бесполезно...
   Бесполезно?  Ну,  нет!  Пять сантиметров - величина не бог весть какая.
Сто  девяносто пять Алику обеспечены.  Что ж,  пять сантиметров он  прибавит
сам.  Есть кое-какой опыт -  мизерный, но уже не будет пугать неизвестность.
Главное:  есть желание. Есть злость - та самая, спортивная. Есть самолюбие -
его Алику всегда хватало с  избытком,  и мешало оно ему,  и помогало.  Пусть
сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину "сила
воли плюс характер",  не могут не дать кое-каких результатов. Да и надо-то -
тьфу! - пять сантиметров...
   Аксиома,   выведенная  темными  суеверными  предками,   -   "вещие  сны
сбываются" -  требовала корректив. Алик назвал бы их "переменной Радуги" или
"поправкой на упрямство". В конечном виде аксиома должна звучать так: "Вещие
сны  сбываются в  той  степени,  в  какой  позволяет разрешающая способность
сновидца".
   Красиво.   Рассказать  Николаю  Филипповичу,  школьному  математику,  -
одобрит терминологию.  Но суть его возмутит,  не оценит он сути. Скажет: "Вы
бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить". А
чего на них наваливаться? Они для Алика - открытая книга. Сам Никфил пятерку
влепил...
   "Никфил - влепил" - прескверная рифма. Деградируешь, Радуга", - подумал
Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения...
   "Откуда шло вдохновение...  К Моцарту или Верди?.. - напряженно сочинял
Алик.  -  Верди, Верди, Верди... Вертер! Попробуем... Так-так... А потом - о
сне... Смысл: сон - ерунда, ложь, пусть даже и вещий, все делается наяву вот
этими руками..." -  посмотрел на руки.  Руки как руки,  ничего ими толком не
сделано, много сломано, немало напортачено, но все еще впереди.
   "Откуда шло  вдохновение...  К  Моцарту или  Верди?..  Где  же  родился
Вертер...  в  яви или во  сне...  Или еще на  рассвете...  когда,  ничего не
ответив... сон отлетает, как ветер... рванув занавеску в окне?"
   Еще раз повторил про себя придуманные строки,  восхитился:  здорово! Ай
да  Радуга!  Ай  да  сукин  сын!  Не  останавливаться,  не  тормозить,  пока
вдохновение не покинуло.  Подлая штука - вдохновение, так и норовит сбежать.
Надо его - цоп! - и придержать...
   "Но  сон -  это только туманность...  несобранность,  непостоянность...
намек на одушевленность... а в общем, не злая ложь..."
   Точно сказано:  не злая ложь.  Ибрагим - существо доброе, но с твердыми
принципами. А мы его принципы опровергнем...
   "Если  картины  -   смутны...   если  идеи  -  путанны...  распутица  и
распутье... не знаешь, куда идешь..."
   "Ложь  -  идешь" -  тоже  не  Пушкин.  Ну,  да  ладно:  шлифовкой потом
займемся. Сейчас - костяк идеи и формы...
   "Не знаешь, чему поверить..."
   И в самом деле:  чему верить? Слишком много таинственного - уже рутина.
Привычная и надоедливая.  Веришь в сказочное без всякого восторга,  скорее -
по привычке, по надобности...
   "И  что  отобрать без  меры...  и  что полюбить без веры...  запомнив и
записав..."
   "Полюбить без  веры" -  это какая-то  катахреза,  как отец изъясняется.
Явная несовместимость.  Любишь -  значит,  веришь...  Да и  рифма-то опять -
"верить - веры"... Детский сад... Потом, потом исправим...
   "Но я снов не записываю..."
   Вот она -  главная мысль высокохудожественного произведения,  добрались
до нее, наконец...
   "Не помню, не перечитываю..."
   Так их всех!