бливаться к  обстоятельствам.  Эти
женщины спасли свою родину и косвенным путем создали  очень  важную  отрасль
промышленности. Вот все, что я могу сказать. Не так ли, Яспер?
   - Конечно, милочка, - подтвердил  ее  муж.  -  Но  мне  незачем  убеждать
Питера, что во всем мире женщины всегда были на высоте, когда  приходил  час
испытаний для их родины, тем более, - тут он сделал поклон в сторону жены, -
что  его  соотечественницы  занимают  видное  место  в  летописях   женского
патриотизма и самоотвержения.
   Затем, повернувшись к  Бену,  хозяин  заговорил  с  ним  по-английски  об
Антверпене, этом прекрасном древнем бельгийском  городе.  Между  прочим,  он
рассказал и о происхождении его названия. Бена учили, что слово  "Антверпен"
происходит от слов "аан'т верф" - на верфи; но  мейнхеер  ван  Генд  гораздо
интереснее объяснил, почему так назвали город.
   Сохранилось предание, что около трех тысяч  лет  назад  огромный  великан
Антигон жил у реки Схельд (Шельды), на том месте,  где  теперь  стоит  город
Антверпен. Великан отбирал у всех  моряков,  проплывавших  мимо  его  замка,
половину их товаров. Некоторые, конечно, пытались  сопротивляться.  В  таких
случаях Антигон  хватал  купцов  и,  чтобы  научить  их  впредь  вести  себя
прилично, отрубал им правую руку и бросал  в  реку  эти  руки.  Слова  "ханд
верпен" (бросание рук),  превратившись  в  Антверпен,  дали  название  этому
месту. На гербе города изображены две руки. Какое еще  нужно  доказательство
того, что это предание - быль? Особенно... если хочется верить!
   - В конце концов, - закончил мейнхеер, - великан был побежден и брошен  в
реку Схельд героем, по имени Брабо, который, в свою  очередь,  дал  название
одному округу - а именно Брабанту. С  тех  пор  голландские  купцы  спокойно
плавают по реке. Что касается меня, я очень благодарен этому Антигону за то,
что по его милости городу приписывают столь романтическое происхождение.
   После того как мейнхеер ван Генд рассказал на  двух  языках  предание  об
Антверпене, ему захотелось рассказать и другие легенды - одни  по-английски,
другие по-голландски. И так минуты, влекомые на плечах  проворных  гномов  и
великанов, быстро бежали вплоть до часа отхода ко сну.
   Трудно было прервать такую приятную беседу, но жизнь в  доме  ван  Гендов
протекала с точностью  часового  механизма.  После  того  как  все  сердечно
пожелали друг другу спокойной ночи, задерживаться на пороге не  разрешалось.
А когда наши мальчики поднимались по лестнице, невидимые домашние феи  опять
витали вокруг них, шепча,  что  порядок  и  точность  были  главной  основой
благосостояния хозяина.
   В этом  особняке  не  было  "прекрасных  комнат  с  тремя  кроватями".  В
некоторых  спальнях,  правда,  стояло  по  две  кровати,  но  каждому  гостю
предоставлялось отдельное ложе. К утру можно было сказать, что на  этот  раз
не только Якоб, а все мальчики стали походить  на  куколки  бабочек;  но  по
крайней мере все они спали порознь. И уж кто-кто, а Питер отнюдь не был этим
огорчен.
   Бен заметил в углу затейливый шнурок от звонка, потом, как он  ни  устал,
принялся разглядывать свою постель. Все  его  удивляло:  и  чудесная  тонкая
наволочка, отороченная дорогими кружевами, с вышитыми  на  ней  великолепным
гербом и монограммой, и "декбед" - огромное шелковое одеяло  во  всю  ширину
кровати в виде перины на лебяжьем пуху, и  стеганые  покрывала  из  розового
атласа, вышитые цветочными гирляндами. Он долго не мог заснуть, думая о том,
какая у него необыкновенная кроватка - такая удобная и красивая, несмотря на
все ее своеобразие.
   Утром Бен тщательно осмотрел и верхнее покрывало, так как  хотел  описать
его  в  своем  следующем  письме  домой.  Это   было   японское   покрывало,
превосходное как по качеству ткани, так и по своей пестрой, яркой расцветке.
   Хорошо натертый паркетный пол  был  почти  весь  покрыт  богатым  ковром,
отороченным густой черной бахромой. В другой комнате вокруг ковра  виднелась
полоса пола из  атласного  дерева.  Стены,  обитые  малиновым  шелком,  были
увешаны гобеленами, а золоченый карниз над ними отбрасывал отблески света на
блестящий пол.
   Над дверью комнаты, где спали Якоб и Бен, был укреплен бронзовый  аист  с
вытянутой шеей, державший в клюве лампу, которая освещала путь гостям. Между
двумя узкими кроватями из  резного  тюльпанового  и  черного  дерева  стояло
родовое сокровище ван Гендов - массивное дубовое кресло, на котором  некогда
сидел Вильгельм Оранский во время одного заседания  совета.  Напротив  стоял
комод с тонкой  резьбой,  хорошо  отполированный,  набитый  кипами  дорогого
белья. Рядом с ним стоял стол, на нем лежала большая библия, и  ее  огромные
золотые застежки  казались  ничтожными  по  сравнению  с  прочным  ребристым
переплетом, способным пережить шесть поколений.
   На каминной полке стояла  модель  корабля,  а  над  нею  висел  старинный
портрет Петра I, который, как вам известно, когда-то предоставил голландским
портовым кошкам удобный случай посмотреть на  государя,  а  это  -  одна  из
кошачьих привилегий33. Петр, хоть  он  и  был  русским  царем,  не  стыдился
работать простым  корабельным  мастером  на  саардамских34  и  амстердамских
доках,  чтобы  потом  в  своем   отечестве   применить   усовершенствованные
голландские методы кораблестроения. Это  стремление  досконально  изучать  и
отлично выполнять  всякое,  даже  самое  маленькое,  дело  и  заслужило  ему
прозвище Великого.
   Петр, или Питер, маленький (относительно) в то утро  встал  первым.  Зная
любовь своего зятя к порядку, oн прежде всего позаботился о том, чтобы никто
из мальчиков не проспал. Трудненько оказалось  растолкать  Якоба  Поота.  Но
Питер стянул его с кровати и, немного потаскав по комнате  с  помощью  Бена,
все-таки разбудил.
   Пока Якоб одевался охая, потому что войлочные туфли, предоставленные  ему
как гостю, были слишком тесны для его распухших ног, Питер написал в Брук  о
благополучном прибытии отряда в Гаагу. Кроме того,  он  попросил  свою  мать
передать Хансу Бринкеру, что доктор Букман еще не приехал в Лейден,  но  что
письмо с просьбой Ханса оставлено на имя доктора в гостинице, где он  всегда
останавливается, приезжая в город.
   "Скажите ему также, - писал Питер, -  что  я  снова  зайду  в  гостиницу,
возвращаясь через Лейден. Бедный малый, видимо, не сомневается, что  меестер
бросится спасать его отца; но мы-то лучше знаем этого грубого старика,  и  я
уверен, что он к Бринкерам не придет. Хорошо было бы теперь же послать к ним
какого-нибудь амстердамского врача, если только юфроу35  Бринкер  согласится
принять кого-нибудь, кроме великого короля медиков. Впрочем, доктор Букман и
правда лучший из наших врачей... Знаете, мама, - добавил Питер, -  я  всегда
считал дом сестры ван Генд довольно тихим и скучным. Но теперь он совсем  не
такой. Сестра говорит, что мы согрели его на целую зиму. Брат ван Генд очень
любезен со всеми нами. Он говорит, что, глядя на нас, ему  захотелось  иметь
полон дом своих мальчиков. Он обещал позволить  нам  ездить  верхом  на  его
породистых вороных лошадях, уверяя, что они смирные, как котята, если только
не распускать поводья. Бен, по словам Якоба, отличный наездник, да и ваш сын
Питер кое-что смыслит в верховой езде. Итак, сегодня  утром  мы  оба  вместе
поедем верхом, как рыцари в старину. Брат ван Генд  сказал,  что,  когда  мы
вернемся, он даст Якобу своего английского пони, достанет еще трех  лошадей,
и весь наш отряд продефилирует по городу великолепной кавалькадой во главе с
хозяином. Сам он поедет на том вороном коне, которого отец  прислал  ему  из
Фрисландии.  Лошадь  сестры,  красавица  чалая  с  длинным  белым   хвостом,
захромала, и сестра не хочет ездить на другой, а то и она поехала бы с нами.
Мне едва удалось заснуть, после того как сестра вчера вечером сказала мне об
этом проекте. Только мысль о  бедном  Хансе  Бринкере  и  его  больном  отце
тревожила меня; не будь этого, я запел бы от радости.  Людвиг  уже  придумал
нам  прозвище:  "Брукская  кавалерия".  Мы  хвастаемся,  что  зрелище  будет
внушительное, особенно когда мы вытянемся гуськом..."
   "Брукской кавалерии" не пришлось разочароваться. Мейнхеер ван Генд быстро
достал хороших лошадей, так что все мальчики смогли покататься, хотя ни один
из них не ездил верхом так умело, как Питер и Бен.
   На Гаагу они насмотрелись досыта. Посмотрела на них и Гаага, выразив свое
одобрение или громко - криками  мальчишек  и  лаем  упряжных  собак,  -  или
безмолвно - взором ясных глазок. Впрочем, эти глазки не заглядывали  слишком
глубоко, а потому загорались при виде красивого Карла, но искрились  смехом,
когда  некий  тучный  юнец  с  трясущимися  щеками  проезжал  мимо,   тяжело
подскакивая в седле.
   Вернувшись, мальчики собрались у огромной  кафельной  печки  в  гостиной,
единогласно признав ее весьма полезным предметом  домашней  обстановки,  так
как вокруг нее можно было столпиться и согреться, не обжигая себе носа и  не
застуживая  спины.  Печка  была  так  велика,  что,  хотя  стенки  ее  и  не
накалялись, она,  казалось,  обогревала  весь  дом.  Вся  белая,  чистая,  с
полированными медными  кольцами,  она  была  очень  красива.  Тем  не  менее
неблагодарный Бен, хотя он совсем согрелся у этой печки  и  чувствовал  себя
прекрасно, решил поиздеваться над ней в своем  следующем  письме  и  сочинил
такую фразу:
   "В Голландии печи - как огромные снежные башни. А как же иначе? Ведь  эта
страна - сплошное противоречие".
   Если описать все, что мальчики видели и делали в тот день и на следующий,
эта маленькая книжка  превратилась  бы  в  огромнейший  том.  Они  осмотрели
медеплавильный завод, где производили пушки; видели, как  огненная  жидкость
льется в формы, и смотрели на полуобнаженных литейщиков,  которые  стояли  в
тени, как демоны, играющие с пламенем.
   Они  восхищались  величественными  общественными  зданиями  и  массивными
частными домами, красивыми улицами и  прекрасным  Босхом  -  гордостью  всех
голландцев, любящих красоту природы. Дворец и его блестящие мозаичные  полы,
покрытые росписью потолки и великолепные орнаменты привели в  восторг  Бена,
однако мальчика удивляло, что внутренняя отделка некоторых  церквей  слишком
проста: в этих голых выбеленных стенах было как-то пусто и скучно.  Впрочем,
снаружи иные церкви казались довольно красивыми.
   Если бы не было исторических книг, церкви Голландии могли  бы  рассказать
почти всю ее историю. Я не буду  говорить  здесь  об  этом  подробно,  скажу
только, что Бен читал о борьбе и страданиях этой страны  и  о  том  страшном
отмщении, которое она иногда воздавала своим врагам.  А  потому  он  не  мог
ходить по голландским городам без  того,  чтобы  в  ужасе  не  перескакивать
мысленно через кровавые ступени ее истории.
   Даже радуясь тому процветанию, которое началось в  Нидерландах  вслед  за
освобождением, он не мог забыть ни Филиппа  Испанского,  ни  герцога  Альбу.
Всюду в глазах самых кротких голландцев Бен  искал  то  пламя,  что  некогда
освещало измученные  лица  тех  отчаявшихся  людей,  которых  их  угнетатели
поставили вне закона и прозвали "г„зами" (нищими). Но эти люди  с  гордостью
носили свое прозвище и стали грозой морей и суши.
   В Хаарлеме ему казалось, что в воздухе еще должны бы звучать  крики  трех
тысяч жертв герцога Альбы. В Лейдене сердце его переполнялось  состраданием,
когда он думал о длинном шествии охваченных ужасом, изголодавшихся  горожан,
которые после снятия осады, шатаясь, плелись к огромной церкви  во  главе  с
Адрианом  Baн  дер  Верфом,  чтобы  пропеть  победные  песнопения  во  славу
освобожденного Лейдена. И ведь они пошли туда раньше,  чем  отведали  хлеба,
привезенного голландскими  кораблями:  люди  хотели  сначала  возблагодарить
небо, а потом уже утолить  голод.  Тысячи  дрожащих  голосов  радостно  пели
благодарственную  песню,  звуча  все  громче  и  громче.  Но   вдруг   песня
оборвалась, перейдя в рыдание, - ни один человек из всей огромной толпы не в
силах был продолжать.
   Здесь, в Гааге, Вену приходили в  голову  и  другие  мысли:  о  том,  как
впоследствии Голландия против воли подставила шею  под  французское  ярмо  и
как, невыносимо оскорбляемая и угнетаемая, она  решительно  сбросила  его  с
себя. За это она нравилась Бену. "Какая самолюбивая нация,  -  думал  он,  -
согласится тяжело работать, вносить все свое богатство в казну чужой  страны
и отдавать цвет своей молодежи в чужие войска! Еще не так давно было слышно,
как английские пушки грохочут у берегов Северного  моря.  Наконец-то  борьба
кончилась. Голландия стала независимым государством!"
   Придя к такому великодушному выводу, он приготовился  извлечь  как  можно
больше  удовольствия  из  чудес  голландской  столицы  и  привел  в  восторг
мейнхеера ван Генда своим горячим и умным интересом  ко  всему  окружающему.
Впрочем, то же самое относилось ко всем мальчикам: ни один туристский  поход
не знал более веселых, более наблюдательных участников.
   Глава XXVIII
   ПО ГААГЕ.
   Картинная  галерея  в  Мориц-Хейсе36  (одна  из  лучших  в  мире)  словно
промелькнула мимо мальчиков за те два часа, что они осматривали  ее,  -  так
много здесь можно было увидеть и стольким  полюбоваться.  В  том  же  здании
находился королевский  кабинет  редкостей.  И  мальчики  провели  там  почти
полдня, но им казалось, будто они только заглянули в  него,  -  так  он  был
богат экспонатами. Можно было подумать,  что  Япония  сосредоточила  в  этом
кабинете все  свои  сокровища.  Долгое  время  Голландия  была  единственной
страной, торговавшей с Японией, и, посетив музей в Гааге, можно основательно
познакомиться с японской материальной культурой.
   Комната за комнатой заняты  коллекциями,  вывезенными  из  Японии.  Здесь
собраны костюмы, которые носили представители  различных  классов  японского
общества и люди разных профессий, предметы роскоши, домашняя утварь, оружие,
доспехи, медицинские инструменты.
   Здесь также хранится искусно сделанная модель японского  острова  Дешимы,
где находится голландская фактория. При взгляде на эту модель кажется, будто
это настоящий остров, на который смотришь в перевернутый  бинокль,  чувствуя
себя каким-то Гулливером, неожиданно очутившимся среди  лилипутов.  На  этом
игрушечном острове видишь сотни людей в национальных  костюмах;  они  стоят,
сидят на корточках, нагибаются и все заняты  работой  или  делают  вид,  что
заняты, а их жилища, даже мебель воспроизведены во всех подробностях.
   В другой комнате стоит черепаховый игрушечный  домик  огромных  размеров,
обставленный  в  голландском  вкусе  и  населенный  чопорными   голландскими
куклами. Достаточно бросить на него взгляд, чтобы узнать, как живут  люди  в
Голландии. Гретель, Хильда, Катринка, даже гордая Рихи Корбес  пришли  бы  в
восторг от такого домика, но Питер и его доблестная команда пробежали  мимо,
не подарив ему ни одного взгляда.
   Зато орудия войны удостоились чести задержать  мальчиков  на  целый  час.
Какие тут были палицы, смертоносные кинжалы, огнестрельное оружие  и,  самое
главное, какие замечательные японские мечи!
   В коллекции были также китайские и другие восточные редкости. Были  здесь
и нидерландские  исторические  реликвии,  на  которые  наши  юные  голландцы
смотрели,  не  выражая  ни  малейшего  восхищения,  хотя  втайне  гордились,
показывая их Бену. Здесь стояла также модель саардамской хижины,  в  которой
Петр I жил короткое время, пока работал корабельным мастером.
   Тут  же  хранились  кожаные  сумки  и   чашки,   некогда   принадлежавшие
г„зам-конфедератам,  которые  объединились  под   предводительством   принца
Оранского и освободили Голландию от испанской  тирании,  хранилась  и  шпага
адмирала ван Спейка, который погиб  за  десять  лет  до  этого,  добровольно
взорвав свой корабль, а также -  латы  ван  Тромпа  со  следами  пуль.  Якоб
оглядывался кругом, надеясь увидеть ту самую швабру, которую смелый  адмирал
привязал к верхушке мачты, но ее здесь не оказалось.
   Жилет, который носил английский король Вильгельм III37  в  последние  дни
своей жизни, возбудил горячий интерес Бена, и все осматривали  со  смешанным
чувством благоговения и ужаса одежду, бывшую на Вильгельме Молчаливом, когда
Балтазар Герардс убил его в Дельфте. Красно-бурая кожаная куртка  и  простой
плащ из серого сукна, мягкая войлочная шляпа и высокий воротник с брыжами, с
которого свешивалась одна из медалей г„зов - все эти вещи сами по себе вовсе
не были роскошными, но  темные  пятна  и  дырки  от  пуль  придавали  куртке
трагическую значительность. Глядя на  эту  одежду,  Бен  охотно  верил,  что
Молчаливый принц, как и  подобало  такому  благородному  человеку,  одевался
очень просто.  Но  аристократические  предрассудки  юного  англичанина  были
оскорблены, когда  Ламберт  рассказал  ему  о  том,  каким  образом  невеста
Вильгельма впервые прибыла в Гаагу.
   - Прекрасная Луиза де Колиньи,  отец  и  первый  муж  которой  погибли  в
Варфоломеевскую ночь, должна была  приехать,  чтобы  стать  четвертой  женой
принца, - сказал Ламберт,  -  и,  конечно,  мы,  нидерландцы,  были  слишком
галантны, чтобы позволить даме прибыть в город пешком. Нет, сэр, мы  послали
- вернее, мои предки послали - за нею чистую  открытую  почтовую  повозку  с
доской для сиденья.
   - Да, действительно галантно! -  воскликнул  Бен,  улыбаясь  вежливо,  но
почти язвительно. - А ведь она была дочерью французского адмирала.
   - Разве? Признаюсь, я чуть не позабыл об этом. Но  видишь  ли,  в  доброе
старое время голландцы вели очень простой образ жизни. Да мы и  до  сих  пор
очень простые люди, с умеренными потребностями. Дом ван Гендов, заметь себе,
- очень редкое исключение.
   - И, по-моему, очень приятное исключение, - сказал Бен.
   - Конечно, конечно. Но мейнхеер ван Генд сам нажил свое состояние, и хоть
он и живет в роскоши, а потребности у него умеренные.
   - Совершенно верно, - сказал Бен с чувством и  погладил  верхнюю  губу  и
подбородок, на которых, как ему казалось, с недавних пор появились  приятные
и несомненные признаки того, что он скоро станет совсем взрослым.
   Бродя пешком по  городу,  Бен  нередко  вспоминал  о  хороших  английских
тротуарах. Здесь, как и в других городах, не было ни тумб, ни  поднятых  над
уровнем улицы тротуаров для пешеходов, но мостовые были чистые и  ровные,  и
все экипажи строго  придерживались  отведенного  им  пространства.  Странным
образом сани здесь встречались почти так же часто, как и  колесные  экипажи,
хотя нигде не  было  ни  снежинки.  Сани  громко  скребли  по  кирпичам  или
булыжникам, и к некоторым из них спереди был прикреплен аппарат,  поливавший
улицу водой, чтобы ослабить  трение;  "музыка"  других  заглушалась  маслом,
капающим с масляной тряпки, которой кучер время от времени смазывал полозья.
   Бена удивляло, что голландские рабочие занимались своим делом  совершенно
бесшумно. Даже у товарных складов  и  доков  не  было  суеты,  не  слышалось
крикливых переговоров. Движение трубки, поворот головы или,  самое  большее,
взмах руки, и люди уже понимали друг друга. Тяжелые грузы сыра  или  сельдей
перегружались с повозок или судов на склады без единого  слова;  зато  любой
прохожий рисковал  быть  сбитым  с  ног:  занятый  работой  голландец  редко
оглядывается по сторонам.
   У бедного Якоба Поота,  с  которым  во  время  этого  похода  то  и  дело
случалось что-нибудь неприятное, прямо дыхание сперло, когда в  него  попала
огромная головка сыра, которую один толстый  голландец  перебрасывал  своему
соседу-рабочему.  Но  мальчик  оправился  и  пошел  дальше,  не  проявив  ни
малейшего возмущения.
   Бен выразил ему свое горячее сочувствие, но Якоб сказал, что это пустяки.
   - Так почему же ты скорчил такую гримасу, когда в тебя попал сыр?
   - Почему я скорчил гримасу? - степенно повторил Якоб. - Потому что это