сойти не удается. Уже звонит колокол, пароход
гудит  и отваливает от пристани.  Из-под колесного кожуха со свистом и
шипеньем вырывается пар, окутывает пристань, еще и еще - пароход будто
громко отдувается, набираясь в дорогу сил.
     Взобравшись на верхнюю палубу,  Костя со стесненным сердцем жадно
смотрит на обрывы. Крутые косогоры пусты и безлюдны. На полугоре, там,
где на глинистой почве торчат редкие пучки травы,  бродит белая  коза.
Она щиплет траву,  потом поднимает голову,  жуя,  смотрит на пароход и
опять принимается щипать.

     Триполье! Место гибели и бессмертной славы киевских комсомольцев!
Совсем недавно, перед концом учебного года, пионервожатая рассказывала
о Трипольской трагедии,  о том,  как в 1919 году  комсомольский  отряд
выступил  из  Киева на борьбу с кулацкой бандой "зеленых",  как пришли
они в Триполье и погибли здесь в неравном бою. Вот, может быть, с этой
самой кручи Люба Аронова,  Миша Ратманский в последний раз смотрели на
Днепр,  на безбрежные приднепровские дали,  посылая прощальный  привет
родине...

     Костя ищет взглядом памятник,  однако ничего похожего на памятник
на берегу нет. Косте жаль, что его нет - большого красивого памятника,
такого,  чтобы он был заметен отовсюду и чтобы,  завидев его, пароходы
давали длинный печальный гудок,  а пассажиры, стоя в строгом молчании,
смотрели на него и с благодарностью думали о людях,  отдавших жизнь за
родную советскую власть, за коммунизм...
     Памятника отсюда не видно,  пароход не дает гудков, а торопливо и
деловито шлепает  плицами  по  воде.  Старичок,  сидящий  на  палубной
скамейке, сосредоточенно сдирает кожу с копчушки.
     Костя становится  "смирно",  отдает  пионерский  салют  и   долго
смотрит на уплывающие вдаль трипольские кручи.
     Солнце спускается ниже,  ветер усиливается,  и Костя идет в каюту
за  курткой.  На  обратном  пути  он  заглядывает  в  кормовой  салон.
Школьницы  отгородили  там  диванчиками  угол,  кое-кто  уже   улегся,
подложив под голову узелок, остальные слушают учительницу.
     Две девочки вышли из салона и стоят,  оглядываясь,  возле двери в
коридоре.  Одна из них, повыше и, должно быть, похрабрее, спрашивает у
Кости:
     - А наверх можно?
     - Можно, - разрешает Костя. - Пойдемте, я покажу.
     Он лихо,  не держась за поручни,  поднимается по трапу, а следом,
топоча большими ботинками на  тонких,  голенастых  ногах,  карабкаются
девочки.
     - Вы в каком классе? - спрашивает он, остановившись на палубе.
     - Я в пятый перешла, - отвечает девочка повыше.
     - А я в четвертый, - говорит меньшая.
     - А-а!.. - пренебрежительно тянет Костя. - А куда едете?
     Девочкам холодно.  Они ежатся под ветром,  поворачиваются к  нему
спиной,  придерживают  руками  раздувающиеся платьица,  но не уходят и
наперебой рассказывают,  что  едут  они  в  Канев,  на  могилы  Тараса
Шевченко и Аркадия Гайдара,  что Ольга Семеновна очень хорошая, только
она все время боится,  что кто-нибудь потеряется или упадет в воду,  и
никуда  не  пускает,  а  они  в первый раз едут на пароходе,  и им все
интересно.
     - Если впервые,  тогда конечно, - снисходительно говорит Костя. -
Вот смотрите...  - И он начинает им показывать и рассказывать то,  что
сам услышал от помощника час назад,  но так,  будто он родился и вырос
среди этих рубок, штуртросов и трапов.
     Девочки синеют от холода, кожа у них становится пупырчатой, как у
ощипанных гусят,  но они с таким изумлением и восхищением  смотрят  на
Костю,  что  он  загорается еще больше и принимается рассуждать о том,
что речной пароход -  это  ерунда  на  постном  масле:  плывешь  между
берегами,  как по комнате ходишь, неинтересно, а вот на море - это да,
там нужно идти по компасу,  определяться по  солнцу!  И  потом,  здесь
никаких бурь не бывает, безопасно, как в ванне, а на море - как грянет
шторм, только держись...
     Завороженные слушательницы  проникаются  к  нему таким уважением,
что уже не решаются говорить ему "ты".
     - А вы моряк? В отпуску? - спрашивает старшая.
     - Еще пока нет,  - немного смешавшись,  говорит Костя. - Но скоро
буду...  Я сейчас к дяде еду. Вот он у меня... моряк, - неожиданно для
себя добавляет он.
     Но тут  к  ним  подбегает испуганная,  рассерженная учительница и
хватает за руки окончательно посиневших Костиных слушательниц:
     - Девочки!  Что  это такое?  Разве можно уходить без спросу?..  И
посмотрите на себя,  на кого вы похожи...  А тебе, мальчик, стыдно! Ты
старше, должен понимать...
     - Я же их не звал,  они сами напросились, - неловко оправдывается
Костя.
     Учительница не слушает его оправданий и  уводит  окоченевших,  но
довольных новым знакомством девочек.

ДОМИК НА БЕРЕГУ

     Одному Косте становится скучно и тоже холодно.  Идти к школьницам
после такого происшествия  неудобно,  да  и  что  он  будет  делать  с
девчонками?   Белокурого  помощника  тоже  нигде  не  видно,  и  Костя
спускается к себе в каюту.  Ему почему-то все время неловко,  но он не
может  понять  почему и решает,  что просто хочет есть.  Костя достает
мясо,  вареные яйца,  пирожки с клубникой  и  задумывается.  Колебания
длятся  недолго:  какая  разница,  что  сначала,  а что потом?  Почему
обязательно первым надо есть мясо?  Сначала можно  съесть  пирожки,  а
потом все остальное.  Он приканчивает пирожки, отрезает кусок мяса, но
есть ему больше не хочется, и все укладывается обратно в авоську.
     Костя взбирается  на  столик  и  смотрит  в  иллюминатор.  Солнце
садится, глинистые уступы, песчаные отмели на левом берегу розовеют, а
вода становится темнее, словно густеет и тяжелеет.
     Голода больше нет,  но чувство неловкости не покидает Костю.  Что
он такое сделал?  Увел девочек?  Он их не уводил,  они сами увязались.
Неправильно говорил про море?  Все правильно. Вот - соврал про дядю! И
зачем соврал? Он же сейчас не моряк, а бакенщик...
     Дядю он видел всего дважды. Приезжал дядя чаще, но Костя то был в
пионерском лагере,  то на уроках - и так получалось,  что они почти не
виделись.  Костя помнит гулкий голос дяди, заполнявший всю их комнату,
тяжелые шаги, на которые тонким треньканьем отзывались в буфете рюмки,
обвисшие густые усы,  усмешливые глаза под такими же обвисшими бровями
и дядин табак жесточайшей крепости.
     Когда дядя закуривал,  мама прикладывала руки к горлу и с  ужасом
спрашивала:
     - Боже, как ты куришь эту отраву?
     - А что, силен? - усмехался дядя. - От комаров в самый раз.
     - Но ведь мы же не комары?  - говорила мама и настежь распахивала
оба окна.
     Даже несколько дней спустя после отъезда дяди в комнате  ощущался
густой, резкий запах самосада. Узнав, что дядя бакенщик, Костя - тогда
он учился в четвертом классе - обрадовался и  принялся  расспрашивать,
думая,  что это что-то вроде маячных сторожей на необитаемых островах,
о которых он читал в книжке Жюля Верна "Маяк на краю света",  но  дядя
посмеялся и сказал,  что ничего похожего нет: маяк - это маяк, а бакен
- это бакен.  Просто маленькие треугольные будочки на плотах.  Вечером
на  них  надо зажигать фонарь,  а утром - гасить,  вот и все.  Острова
есть,  и они все до  одного  необитаемые.  Обитать  там  и  нельзя:  в
половодье  их  заливает,  на  песчаной  почве,  кроме лозняка и травы,
ничего не растет.
     Ничего интересного  там  Костю  не ждет,  разве только накупается
всласть да половит рыбу. Однако и это придется делать одному, что уж и
вовсе скучно. У дяди ребят нет, есть только дочка Нюра.
     Конечно, будет скучно...  Так скучно,  что глаза Кости сами собой
закрываются, и он засыпает...
     - Эй, друг! Вставай, приехали.
     Кто-то трясет Костю за плечо,  он вскакивает и жмурится от яркого
света под потолком. Разбудил его все тот же белокурый помощник.
     - Так ведь еще ночь!
     - Ничего, дома отоспишься. Подходим к Полянской.
     Костя забирает  свой  саквояж,  авоську  и  идет за помощником на
нижнюю палубу.  На пароходе безлюдно и  тихо,  только  учащенно  дышит
машина  да  гулко  бьют  по воде плицы колес.  Вокруг парохода черно и
тихо,  берега не видно,  не видно  даже  воды,  только  сбоку,  внизу,
струятся ломкие отблески зеленого бортового огня.
     "Куда же это он меня?.." - растерянно думает Костя.
     Пароход дает два гудка - один подлиннее, другой короткий.
     - Зря гудит,  -  говорит  помощник,  -  вон  он  уже  едет,  Ефим
Кондратьевич.
     - Где? Где? - вертит головой Костя.
     - А вон, впереди.
     Впереди справа  мелькает  желтый  огонек.  Он   исчезает,   потом
появляется  снова  и  медленно  плывет  наперерез "Ашхабаду".  Пароход
стопорит машины,  замедляет ход. Огонек, показавшийся страшно далеким,
вдруг оказывается совсем близко,  раздваивается, и Костя различает уже
фонарь на носу лодки,  змеящееся отражение его,  бегущее по воде, а за
фонарем   -   большую   темную  фигуру,  которая  то  наклоняется,  то
выпрямляется.
     Лодка подходит вплотную к "Ашхабаду", человек в лодке поднимается
во весь рост,  и голова его оказывается на уровне палубы. Теперь Костя
узнает его,  несмотря на то,  что в скудном свете кажется, будто усы у
него занимают пол-лица, а вместо глаз большие темные впадины.
     - Здравствуй,  дядя!  Это я, я приехал! - говорит Костя. - Только
как же мне слезть?
     - А вот так, - говорит помощник.
     Он берет Костю под мышки и опускает  через  борт  вниз,  там  его
подхватывают дядины руки и сажают на качающуюся скамейку.
     - Ну как, все в порядке?
     - Все. Спасибо, - говорит дядя.
     - Не за что. Будь здоров, Ефим Кондратьевич, - отвечает помощник.
     - Держись крепче!  - говорит Косте дядя и сильно отталкивается от
парохода.
     Лодка стремительно уходит в черную пустоту.  "Ашхабад" негромко и
коротко,  словно  боясь  спугнуть   ночь,   гудит,   колесо   медленно
поворачивается,  потом  все  быстрее и быстрее,  пароход проходит мимо
лодки,  и скоро контуры его расплываются в темноте, лишь светятся окна
кормовой  каюты.  Но  вот  исчезают  и  они,  и  остаются  только  еле
различимые волны, покачивающие лодку.
     - Ну,  как там дома?  Как мама?  - спрашивает дядя, гася фонарь и
берясь за весла.
     - Все в порядке. Мама едет в командировку.
     Дядя спрашивает еще и еще, но Костя отвечает вяло и невпопад.
     - Да ты, брат, спать хочешь?
     - Нет, почему?.. - неуверенно протестует Костя.
     Спать он  все-таки хочет.  Предутренняя свежесть пробивается даже
через курточку,  а уж через легкие брюки и подавно. Особенно достается
Костиным коленкам, как их ни сжимай и ни прикрывай руками.
     Потом Костю занимает вопрос: как без компаса дядя находит дорогу,
знает, куда грести в этой темноте?
     А дядя даже не  оглядывается  и  сильными  толчками  гонит  лодку
вперед. Когда весла выходят из воды, слышно, как торопливо и вкрадчиво
плещут о борта мелкие волны.
     Темнота впереди сгущается, растет и наплывает на них.
     - Держись! - опять предупреждает дядя.
     Костя хватается за борта,  но все-таки кланяется вперед и едва не
стукается подбородком о свои колени -  так  сильно  и  внезапно  лодка
въезжает носом на берег.
     - Приехали! Забирай свое имущество.
     Костя вылезает из лодки,  дядя вытаскивает ее на берег чуть не до
половины,  затем они по обрыву карабкаются наверх и входят в маленький
домик. Там темно и тихо.
     Дядя зажигает фонарь  и  показывает  Косте  постель.  Он  кое-как
раздевается, откидывает одеяло и уже не слышит, как дядя укрывает его,
что-то приговаривая, потом берет фонарь и уходит...
     Костю будит высокий и пронзительный звук.  Через открытое настежь
окно на только что вымытый,  подсыхающий  пол  падает  солнечный  луч.
Дверь распахнута,  через нее видно далекое чистое небо.  Странный звук
не утихает, к нему примешиваются какие-то вздохи и всхлипыванья. Костя
оглядывается  и  видит,  что  у стола,  спиной к нему,  стоит девочка.
Светлые рыжеватые волосы ее заплетены в две  косы,  связанные  красным
бантиком.  "Конопатая,  - решает про себя Костя. - Рыжие, они всегда в
веснушках".
     Плечи девочки опускаются и поднимаются,  высокий и пронзительный,
как причитанье, звук идет от нее.
     - Ты чего ревешь? - спрашивает Костя, приподнимаясь на локте.
     Девочка стремительно оборачивается.  На  лице  ее  нет  ни  одной
веснушки, у нее белые мелкие зубы и ясные голубые глаза.
     - Я не реву,  я пою.  Я мешу тесто и пою, чтобы не скучно было. А
похоже, что реву? Да? Ты уже проснулся? Да?
     Она говорит так быстро, что Костя не успевает ничего ответить, но
девочка и не ждет ответа.
     - Я знаю - ты племянник.  Моего тато сестра - твоя мама. Да? Ты -
Костя Голованов.  Только почему Голованов?  Может,  потому, что у тебя
голова большая? Да? Нет, голова обыкновенная. Значит, это просто такая
фамилия.  У  нас  в  пятом  классе  есть  девочка,  так  у нее фамилия
Здравствуй. Галя Здравствуй. Девочки здороваются, а она думает, что ее
зовут, и откликается. Правда, смешно? Да?
     Сначала Косте хочется рассердиться,  потом засмеяться,  но он  не
успевает ни того, ни другого.
     - А меня зовут Нюра. Ты у нас будешь жить, да? Я тебе все покажу.
У нас хорошо, вот увидишь. А почему ты молчишь? Ты не немой?
     - Как же я могу говорить, если ты разговариваешь без остановки?
     - Ой,   правда!   Я   так   быстро  говорю,  что  никак  не  могу
остановиться.  Вот меня учительница вызывает к доске.  Да? Я как начну
отвечать,  она  послушает-послушает,  а  потом махнет рукой и говорит:
"Ты,  Кичеева,  не говоришь,  а прямо с горки бежишь". Похоже, да? Это
прямо ужасный недостаток!  Виктор Петрович, математик, он говорит, что
это от избытка энергии,  и называет  меня  Ракетой.  И  мальчишки  так
называют.  То есть не называют,  а дразнятся,  а мне все равно, пусть!
Правда?  Почему ты смеешься? Разве похоже? Да? По-моему, нисколечко. А
какой у тебя недостаток?  Тато говорит,  что у всех есть недостатки. Я
тоже так думаю. А ты?
     Она тараторит и продолжает месить тесто. Руки ее мелькают с такой
же скоростью,  как и язык,  и тесто жалобно вздыхает и попискивает под
маленькими кулачками.
     - Вот и все. Теперь я его накрою - да? - и оно взойдет. Ты умеешь
разжигать печку? Нет? Как же так? Сейчас я разожгу, а потом мы побежим
искупаемся. Ты любишь утром купаться?
     - Да ведь вода небось холодная?
     - Тю! Утром самая лучшая!
     Нюра говорит  и летает по комнате,  как маленькое рыжее пламя.  И
так же стремительно передвигаются вещи,  к  которым  она  прикасается:
становятся,   ложатся  на  свои  места.  Полотенце  прикрывает  тесто,
заслонка с грохотом отлетает от устья печи и  прислоняется  к  стенке,
треща   вспыхивает  лучина,  и  огонь  начинает  торопливо  облизывать
поленья.
     - Побежали, пока не прогорело.
     Костя выходит вслед за Нюрой,  но за ней  нельзя  идти,  а  можно
только  бежать.  Пока  он  спускается с крылечка,  она уже у обрыва и,
мелькнув косами,  исчезает под ним.  Костя  тоже  бежит  и,  не  найдя
тропки, съезжает на пятках по глинистому обрыву прямо к узкой песчаной
полоске берега.  Здесь вверх дном лежит на песке  маленькая  лодка,  а
рядом на плаву стоит другая, побольше. Нюра уже на корме большой лодки
и зовет его, но Костя останавливается, ошеломленный красотой утра.
     На реке ни рябинки,  вода чистая и гладкая,  как стекло.  Над ней
мглистая легкая дымка тумана,  но он уже поднялся  от  воды,  и,  если
присесть на корточки, в просвет между водой и туманом видны золотистая
отмель и зелень то ли острова,  то ли далекого берега.  Солнце  только
что взошло и не спеша поднимается по глубокому голубому небу.
     - Что же ты?  Скорей!  - кричит Нюра.  Она уже сбросила платье  и
стоит в трусиках и майке. - Ты нырять умеешь?
     Она подпрыгивает и  крючком  падает  в  стеклянную  гладь.  Вверх
взлетает  шумный фонтан,  и почти сейчас же рыжие волосы ее появляются
на поверхности.
     - Ой, и хорошо же! Что ж ты стоишь? - кричит она.
     Костя хочет,  как всегда,  попробовать,  не холодная ли вода, но,
опасаясь,  что эта рыжая тараторка посчитает его трусом, идет на корму
лодки.  Низковато,  но  ничего.   Он   складывает   руки,   пружинисто
подпрыгивает  и,  сделав в воздухе полукруг,  без шума и брызг,  почти
отвесно идет в воду.  Когда, отфыркиваясь, он подплывает к лодке, Нюра
уже сидит на корме и с восхищением смотрит на него.
     - Ой,  здорово! Я так не умею. Ты меня научишь? Да? Ну, еще разок
- и надо бежать печь лепешки, а то вон уже тато возвращается.
     Она еще раз ныряет, потом быстро натягивает платье и убегает.
     Костя долго  осматривает  реку  и наконец далеко внизу по течению
замечает маленькую темную точку.  Сначала она кажется неподвижной,  но
мало-помалу растет,  по сторонам ее становятся заметны вспышки света -
это сверкают на солнце весла.
     Когда Костя  возвращается,  Нюра  уже  ставит  на стол тарелку со
стопкой лепешек, на которых пузырится кипящее масло. С громом и звоном
на столе появляются кружки и пузатая запотевшая крынка с молоком.
     - Ну как вы  тут?  Познакомились,  поладили?  -  спрашивает  Ефим
Кондратьевич, входя в комнату.
     - Мы,  тато, поладили, поладили! - говорит Нюра. - Правда, Костя?
А как же! Отчего нам не поладить? Пойдем, я тебе солью.
     Ефим Кондратьевич не спеша  -  как  он  говорит:  с  чувством,  с
толком,  с расстановкой - умывается, они садятся за стол и едят пышные
лепешки с похрустывающей  корочкой  и  пьют  молоко,  густое  и  такое
холодное, что от него ноют зубы.
     - Ну,  спасибо,  Анна Ефимовна,  - говорит  дядя,  вставая  из-за
стола.
     Он закуривает свою трубку,  и тотчас комнату наполняет едкий, как
нашатырный спирт, запах.
     - Фу,  тато! Сколько раз говорили! - машет руками Нюра и пытается
открыть еще шире уже открытое окно.
     - Пойдем, Костя, на вольный воздух, а то моего кадила, кроме меня
да комаров, никто не выдерживает...
     - Вот так мы и живем,  - обводя широкий полукруг  рукой,  говорит
дядя, когда они подходят к берегу. - Нравится тебе?
     - Да.
     Косте и  в  самом  деле  нравится широкий простор пойменных лугов
левого  берега,   синеющая   вдали   полоска   леса,   обрывы   кряжа,
подступающего к реке километрах в трех ниже по течению.
     - Только почему это называется "Гребля"? Тут ведь никакой плотины
нет.
     - Кто его знает!  Может,  когда и была. А сейчас просто так место
называется.  А там вон,  за кручами,  там село.  Там Аннушка учится, а
когда навигация кончается, и я в село перебираюсь.
     - А почему вы там все время не живете?
     - Нельзя.  Там,  у  села,  участок   простой,   легкий,   течение
спокойное,  а  здесь  место трудное.  Вон,  - показывает дядя на левую
сторону немного вверх по течению,  - ты  думаешь,  там  берег?  А  там
остров, а за ним - Старица, старое русло да еще рукав, а чуть повыше -
еще остров и еще рукав.
     - Ну так что? Капитаны же знают, куда нужно плыть.
     - Капитаны-то - да, а вот река не знает, куда она пойдет.
     - Так ведь она всегда одинаково идет.
     - Нет, брат, - смеется Ефим Кондратьевич, - в том-то и штука, что
нет! Вон там, повыше, пароходы левым рукавом раньше ходили, могли и по
Старице ходить - снова ее размыло, а нынче попробовали - и сел один на
мель:  в полую воду нанесло.  Она ведь как шальной конь - не угадаешь,
куда кинется.  Сейчас фарватер здесь  идет,  а  потом,  глядишь,  мель
намоет, и он к левому берегу убежит.
     Костя смотрит на спокойную речную гладь и сомневается. Она совсем
не  похожа  на горячего,  норовистого коня,  бросающегося из стороны в
сторону.  Вот течет и течет. Сейчас течет, и вчера текла, и год назад,
и сто лет...  Она и раньше была,  при запорожцах,  и еще совсем-совсем
раньше - при Ярославе Мудром и Владимире.  И как же может быть,  чтобы
за  все  это  время  ее не изучили,  не выучили наизусть,  как таблицу
умножения? Это же не море...
     Ефим Кондратьевич