и падает в море.
     Сашук бросается к краю причала.  Бимс не барахтается,  не плывет,
а, медленно переворачиваясь, опускается на дно.
     - Захлебнулся?
     - Не может того быть...
     Рыбак с лодки сачком  на  длинной  рукоятке  подхватывает  щенка,
поднимает из воды и вываливает на причал.  Сашук трогает его рукой, но
щенок лежит неподвижно.  Из полуоткрытого рта выливается немножко воды
и вываливается кончик розового языка.  Рыбаки стоят,  молча смотрят на
щенка,  Сашука и Игната,  и только чайки над ними мечутся из стороны в
сторону и пронзительно орут.
     - Убился? - спрашивает кто-то за спиной Сашука.
     - Убил, а не убился. Много ему надо!
     - Нашел, на ком зло срывать...
     Только тогда  до  Сашука  доходит смысл происшедшего.  Он хватает
щенка на руки,  прижимает,  трясет. Хвост и лапы безжизненно мотаются,
повисшая голова показывает мелкие зубы и просунутый между ними кусочек
языка. Сашук слепнет от слез, отчаяния и ненависти.
     - Ты... ты - фашист! - кричит он Игнату. - Кугут проклятый!
     Склоненный над ящиком Жорка  медленно  и  страшно  распрямляется,
перешагивает  через ящик,  сгребает Игната за грудки и заносит над ним
кулак.
     - Егор!
     Окрик Ивана Даниловича - как удар бичом.  Несколько секунд  Жорка
сумасшедшими  глазами смотрит на Ивана Даниловича,  жилы у него на шее
так вздуваются,  что кажется,  сейчас  лопнут.  Он  опускает  кулак  и
отталкивает Игната; тот стукается спиной о стойку транспортера.
     - Иди, гад... чтоб я тебя больше не видел!
     Игнат подхватывает  выпавшую  из  рук кошелку и,  втянув голову в
плечи, торопливо уходит с причала. Рыбаки молча смотрят ему вслед.
     - Слышь,  Боцман,  - все еще тяжело дыша,  говорит Жорка Сашуку и
кладет ему руку на плечо. - Ты его на солнышко. Может, отойдет...
     - Давай-давай, ребята, - командует Иван Данилович. - Хватит!
     Солнце не помогает. Шерсть на щенке обсыхает, но сам он коченеет,
лапы становятся твердыми,  негнущимися, как палки. Сашук сидит рядом с
ним,  уткнувшись в колени, и безутешно плачет. Он не поднимает голову,
даже когда подходит Жорка и садится рядом.
     - Хана!  - говорит Жорка,  потрогав труп щенка.  - Ладно, чего уж
теперь реветь...
     - Ж-жалко, - захлебываясь, выдавливает Сашук.
     - Понятно,  жалко,  только все одно жалостью не поможешь...  Надо
его зарыть. - Сашук отчаянно мотает головой.- А как же иначе? Оставить
- чайки расклюют, крабы растащат. Эта тварь на падаль падкая...
     Поодаль от  причала,  возле  глинистого  обрыва,   Жорка   руками
вырывает яму в песке,  кладет туда труп и засыпает. Потом берет Сашука
за руку,  ведет домой.  Это очень кстати,  потому что Сашук то и  дело
спотыкается.  Слезы  застилают ему глаза,  он размазывает,  стирает их
кулаком,  но они набегают снова и снова.  Жорка его уговаривает,  даже
стыдит,  но  Сашук  безутешен.  Его  терзает  щемящая  жалость.  Он  с
опозданием корит себя не только за то,  что в эти дни  не  обращал  на
щенка внимания,  совсем забросил, а даже за то, что привез его сюда, в
Балабановку. Он не хотел оставлять кутьку в Некрасовке, боясь, что тот
без него пропадет,  а он вот пропал здесь. Останься Бимс в Некрасовке,
может, жил и жил бы, а теперь...
     И хлеб,  и  кондер кажутся Сашуку горькими,  не идут в горло.  Он
старается сдержать всхлипывания,  но от этого  они  только  становятся
глубже,  судорожнее.  Рыбаки едят молча, мрачно, без обычных шуточек и
пересмешек.  Не то чтобы все расстроились из-за гибели щенка - никто к
нему  не был особенно привязан,  - но настроение у всех испорчено.  За
все время только кто-то бурчит:
     - У Насти оно вроде послаще, смачнее получалось...
     Говорящего никто  не  поддерживает.  Игнат  делает  вид,  что  не
слышит.  Рыбаки  идут отдыхать.  Чтобы не оставаться с Игнатом,  Сашук
уходит со двора.
     Полуденный зной  дрожит,  струится  над  буграми  и  ямами старых
окопов,  бетонными глыбами взорванного дота.  Теперь Сашук смотрит  на
них  без  всякого интереса - играть в войну не с кем.  Нет даже Бимса,
хотя он тоже не умел играть в войну. Может, потом и научился бы...
     Сашук садится  над  обрывом  и смотрит в море.  Там ни лодки,  ни
дыма,  ни  паруса.  Только  бесконечная  россыпь  блестков,  солнечных
зайчиков да воспаленная мгла,  затянувшая горизонт. Даже чаек нет, они
куда-то попрятались - должно быть, тоже улетели отдыхать. Никого нет и
на   земле.   Бригадный   двор   пуст,   безлюдна  придавленная  зноем
Балабановка,  а в степи и подавно никого нет. И Сашук сам себе кажется
таким  маленьким,  таким  затерянным  в  огромном  безлюдье,  что  ему
становится нестерпимо  жалко  себя.  Беда  за  бедой.  Мать  увезли  в
больницу.  Звездочет уехал и увез Анусю. А теперь пропал Бимс, и Сашук
остался совсем один.  С рыбаками разве поговоришь? Они только смеются.
А играть и вовсе...  Все они хорошо относятся к Сашуку,  но что толку,
если они большие и все время или работают,  или спят,  отдыхают. Разве
только Жорка...
     Жорка первый отсыпается и выходит  из  барака.  Они  идут  вместе
купаться, потом лежат на песке и разговаривают про разное.
     - Ты не горюй,  - говорит Жорка.  - Вернемся в Некрасовку, такого
щенка найдем - закачаешься!  Настоящую ищейку.  Какие у пограничников,
знаешь?
     - Ага.  - Иметь ищейку Сашуку очень хочется,  однако, подумав, он
говорит: - То ж будет уже другая собака. Не Бимс.
     - Бимса  не воротишь,  чего уж тут...  Кабы не Иван Данилыч,  я б
тому гаду...
     - Хоть бы разик врезал! - с сожалением вздыхает Сашук.
     - Нельзя, брат, я Ивану Данилычу слово дал. Я, когда остервенюсь,
таких дров наломать могу...
     За обедом опять кондер, и опять он кажется Сашуку невкусным. И не
только ему.  Тот же рыбак,  что утром помянул Настю,  бултыхает ложкой
кондер и говорит:
     - Чистая баландея!
     - Игнат, да ты сало клал или нет?
     - А как же, - говорит Игнат.
     - Так где ж оно, если сальчина за сальчиной гоняется с дубиной.
     - Сколько  есть.  Растягивать надо.  А то раз будет густо,  потом
пусто.
     - Что, у нас сала нет? - спрашивает Иван Данилович.
     - Есть, да мало. Полтора куска осталось.
     - Куда ж оно девалось? Было много.
     - А я почем знаю?  Кабы я сначала за продукты отвечал.  А то  кто
хотел, тот в кладовку и лазал. Вон и этот, - кивает Игнат на Сашука, -
туда лазал. Может, собаку свою салом кормил...
     У Сашука  даже  перехватывает  дыхание.  Как  он может?  Зачем он
врет?..  Сашук так поражен и возмущен, что не может сказать ни слова и
только с ужасом во все глаза смотрит на бесстыже лгущего Игната.
     - Так ты за то и кутенка пришиб? - кричит Жорка.
     - Обожди   с   ерундой!   -   обрывает   его   Иван  Данилович  и
поворачивается к Игнату.  - Ты Настю не марай, она честнее нас всех. И
наговаривать на человека за глаза...
     - Так что, по-вашему, я взял? Выходит, украл?
     Иван Данилович молчит, но Жорка молчать не может.
     - И выходит! - кричит он.
     - Ты меня поймал? - зло огрызается Игнат. - Видел?
     - А сейчас увидим! Вот возьмем и растрясем твой сундук, поглядим,
чего там напрятано.
     - Не имеешь права обыскивать!
     - А  без  всякого  права.  Хочешь  - меня обыскивай,  мне прятать
нечего. А ты коли прячешь...
     Жорка приподнимается из-за стола,  Игнат делает шаг назад к двери
в барак, лицо его сереет.
     - Да  что  вы,  братцы?  -  говорит он,  рыская взглядом по лицам
рыбаков.  - Разве ж так можно?..  А если я из  дому  взял?  На  всякий
случай... Не имею права?
     Кто-то тихонько, протяжно свистит и вполголоса добавляет:
     - Спекся!
     - Та-ак! - произносит Иван Данилович.
     Все оборачиваются  к Ивану Даниловичу и ждут,  что он еще скажет.
Иван Данилович молчит и смотрит на Игната.  Потом медленно, поочередно
смотрит на всех. Ничего не спрашивает и не говорит, только смотрит. И,
должно быть,  то,  что он видит,  - как раз то, что ожидал увидеть. Он
снова поворачивается к Игнату и глухо, но твердо говорит:
     - Уходи!
     - Как - уходи? Куда?
     - От нас уходи. Совсем.
     - Да что ты,  Иван Данилыч!  Из-за чего все началось? Разве можно
человека из-за какой-то паршивой собаки...
     - Не из-за собаки.  Из-за людей. С людьми надо по-людски. А ты не
можешь. Нам такие не ко двору. Собирай свое барахлишко...
     - За что? Что я такое сделал?
     - Сам знаешь.  Или вправду обыскать?.. Море - не огород за хатой,
в  одиночку  с ним не совладаешь.  Наше дело артельское,  двуличных не
любит, которые только про себя думают. Понятно?.. А может, кто против,
не согласен?..
     - Пускай уматывает!
     - Поимейте совесть - разве можно на ночь глядя?
     - Ничего,  на попутных доберешься,  А на свободе  и  про  совесть
подумаешь. Про свою.
     Игнат, втянув голову в плечи,  как давеча на  причале,  уходит  в
барак.
     - Дяденька Иван Данилыч,  - говорит Сашук,  - он  врал  все.  Вот
честное  слово!  Мамка  мне  ни  разу  ни  вот столечко не дала.  Это,
говорит, артельское...
     - Правильно! - кивает Иван Данилович.
     - А как ты догадался?
     - Я не догадался, я знаю.
     Игнат выходит со своим сундучком из барака, ставит его на землю.
     - А с расчетом теперь как?  По закону, если раньше срока, пособие
полагается...
     - Правильно,  полагается,  - говорит Жорка.  - Я тебе хоть сейчас
могу выдать пособие.  Персональное. - Сжав свои здоровенные кулаки, он
кладет их на стол.
     - Не дури,  - останавливает его Иван Данилович.  - Я председателю
все передам, небось не обсчитают, не на базаре.
     - Все равно буду жаловаться!
     - Давай-давай топай! - говорит Жорка.
     Игнат поднимает сундучок на плечо,  идет  через  двор  к  дороге,
потом   поворачивает   в  Балабановку.  Придавленная  сундуком  фигура
становится все меньше и меньше.
     Зажав ладони между коленками, Сашук искоса смотрит на удаляющуюся
фигуру, и ему даже становится жалко изгнанного Игната.
     - А куда он теперь? - спрашивает Сашук.
     - Обратно в Некрасовку, - говорит Жорка. - Будет опять на огороде
копаться,  в Измаиле городских на огурцах да помидорах околпачивать...
Не бойся, такой не пропадет.
     Рыбаки расходятся.  У стола остаются только Сашук и Жорка.  Жорка
сгребает в кучу грязную посуду, а Сашук думает.
     - А почему... - начинает он.
     Жорка оглядывается на него.
     - Почему люди злятся, врут, обманывают?
     Жорка молчит.
     - И вообще, - раздумчиво произносит Сашук, - зачем плохие люди?
     - Ни к чему, да вот есть!.. Что ж, их всех в мешок да в воду?
     Сашук искоса,   снизу   вверх   смотрит   на   Жорку.   Ответ  не
удовлетворяет его,  и  он  опять  задумывается  -  сгорбившись,  зажав
ладошки между колен.
     Думы у него невеселые. Плохо быть маленьким. Трудно. И не потому,
что   тебя   всякий   обидит.   То   само  собой.  Главное  -  столько
непонятного...  "Скорей бы большим стать,  что ли!" - с тоской  думает
Сашук.  А  лучше всего найти звезду,  про которую говорил Звездочет...
Вот тогда бы да,  тогда бы он знал,  где плохие люди,  а где  хорошие,
кому верить, кому нет, где правда, а где обман и что надо делать...
     - Мы сейчас в море уйдем, - говорит Жорка. - Не забоишься один?
     Сашук отрицательно мотает головой.
     - Не... Я только на причал пойду. Там хоть чайки...
     Рыбаки уходят. Сашук запирает барак и бежит за ними. Над причалом
вьются, кричат немногочисленные перед вечером чайки.
     Лодки отваливают. Сашук стоит на краю причала и смотрит им вслед.
На одной из лодок поднимается рука, долетает отдаленный голос Жорки:
     - Не дрейфь, Боцман!
     Сашук не шевелится и не отвечает,  только смотрит на  удаляющиеся
лодки.
     Солнце скрывается,  и  после  этого,  как  всегда,  очень  быстро
темнеет.   На  востоке  появляется  звезда.  Незаметная  сначала,  она
разгорается все ярче и ярче. Вслед за нею вспыхивают другие, отражения
их искрятся, переливаются в глухом, темном море. Ничего этого Сашук не
видит. Скукожившись возле пустых ящиков, он спит.



НЕБО С ОВЧИНКУ

1

     Несчастья свалились на Антона одно за другим.
     Тетя Сима   вернулась  с  работы  озабоченная  и  взбудораженная.
Разогревая обед,  она запела: "Шуми, шуми, послушное ветрило, волнуйся
подо мной,  угрюмый океан", а потом так задумалась, что котлеты, и без
того маленькие, пережарились и стали похожими на пуговицы.
     На памяти  Антона тетя пела один-единственный раз.  Случилось это
за обедом.  Принесли почту,  папа взял "Известия",  а конверт протянул
тете:
     - Тебе, Сима.
     Тетя оседлала нос пенсне, прочитала адрес на конверте, покраснела
и сказала:
     - Простите,  я  сейчас,  -  и ушла в свою комнату.
     Вскоре оттуда долетели очень  странные,  ни  на  что  не  похожие
звуки.
     - Плачет? - встревожилась мама.
     - Нет, поет, - сказал папа.
     Это было так же неожиданно  и  удивительно,  как  если  бы  вдруг
запела   голая  бетонная  тетка  с  веслом,  зачем-то  поставленная  в
пионерском саду.  Разумеется, на ту бетонную тетку тетя Сима совсем не
похожа.  Она  как  раз очень худая,  строго и всегда одинаково одетая:
черная  юбка,  белая  блузка  с  длинными  рукавами   и   воротничком,
закрывающим  все  горло.  На блузке кармашек для пенсне.  Пенсне у нее
старомодное,  не с защипками,  а с дужкой над переносицей. Точь-в-точь
как  на  портретах  у Чехова.  Папа говорил,  что так раньше одевались
курсистки.  Тетя и в самом деле была курсисткой, только очень недолго:
началась  революция  и курсы то ли закрыли,  то ли переименовали.  Она
очень гордилась тем,  что была курсисткой, и всегда одевалась так, как
одевалась когда-то,  еще молоденькой девушкой. Мама много раз пыталась
убедить  ее  сшить  современное  платье.  Тетя  Сима   отклоняла   все
предложения:
     - В моем возрасте смешно гнаться за модой.  Нет ничего хуже,  чем
быть смешной. "Смешное убивает", - сказал один великий человек...
     Тетя перестала петь.  Это было хорошо, потому что и самый великий
музыкант  не  нашел  бы  мелодии в ее пении.  Вернувшись к столу,  она
сказала,  что получила письмо от друга своей юности, он приезжает сюда
на несколько дней и, наверное, навестит ее.
     - Бывший жених, что ли? - спросил папа.
     - Одно время нас считали женихом и невестой,  - сказала тетя Сима
и снова покраснела. - Сейчас это не имеет никакого значения. Просто он
очень интересный человек.
     В течение нескольких дней тетя  без  конца  говорила,  какой  это
замечательный человек и как хорошо, что они с ним познакомятся. В день
его  прихода  она  ужасно  волновалась,   начала   готовить   какой-то
необыкновенный торт, без конца бегала к соседке советоваться и так над
ним хлопотала,  что в конце концов торт получился твердым, как кирпич,
и ей пришлось сходить в "Гастроном" за готовым.
     Бывший жених пришел вечером и оказался лысым толстым человечком с
тусклым  голосом.  Он  все  время  потел,  очень  много  и громко ел и
монотонно жаловался.  На жизнь, маленькую зарплату, своих сослуживцев,
соседей по квартире и на все, о чем бы ни заговорили.
     Тетя смотрела на него сияющими глазами и говорила ему  "ты".  Это
было  непонятно,  потому  что  из  всех людей,  каких знал Антон,  она
говорила "ты" только своему брату,  папе Антона, и самому Антону. Даже
маме   она   всегда   говорила  "вы".  Тетя  пыталась  заговаривать  о
литературе, о прошлом, то и дело восклицала: "А помнишь?.."
     - Да,  да,  конечно,  -  рассеянно  отвечал  бывший жених и снова
принимался за еду.
     Тетя перестала  наконец  восклицать,  сникла,  будто  еще сильнее
постарела,  и только подкладывала  гостю  на  тарелку.  Тот  съел  все
дочиста,  пожаловался  на  колит,  повышенную  кислотность и ушел.  Не
зажигая света,  тетя полчаса просидела одна в своей комнате,  а  когда
вышла в кухню мыть посуду, глаза у нее были красные.
     - "Как хороши,  как свежи были розы", - печально продекламировала
она,  рассматривая  хрустальную  вазу  на  просвет,  долго,  тщательно
протирала ее, потом вздохнула и добавила: - Однако, как сказал Алексей
Максимович Горький, "в карете прошлого далеко не уедешь"...
     На все случаи жизни у нее были в  запасе  всякие  такие  фразочки
разных  великих  и  без конца из нее выпрыгивали,  будто сидели в ней,
пригнувшись,  как спринтеры перед стартом, и сигали по первому свисту.
Антон  так  и  сказал  однажды  тете.  Брови  у нее поднялись,  пенсне
свалилось с носа и повисло на черной ленточке.
     - Что   такое  спринтеры?  Те,  что  бегают?  -  При  всей  своей
образованности тетя Сима  иногда  не  знала  самых  простых  вещей.  -
Стыдись!  Как  можно сравнивать каких-то бегунов и прыгунов с великими
творцами и мыслителями?!
     У Антона  был  свой  взгляд  на  бегунов и великих.  Бегуны - это
здорово,  если,  конечно,  они показывают класс.  А великие, по правде
говоря,  порядком  надоели  Антону.  Они,  должно  быть,  только тем и
занимались, что без конца изрекали что-нибудь красивое и высокопарное,
точь-в-точь как тетя Сима.  А та делала это постоянно и говорила,  что
интеллигентность человека определяется,  не тем,  носит ли он шляпу, а
тем,  какой  у  него  духовный багаж.  Багаж тети Симы,  наверное,  не
поместился бы и в пульмановский вагон с решетками,  который прицепляют
сразу за паровозом,  и от пола до потолка набитый чемоданами и тюками.
Ничего удивительного. Тетя Сима работает в библиотеке. Антон несколько
раз  приходил  к  ней  и  бродил  в  узких ущельях книгохранилища.  По
сторонам отвесными скалами  вздымались  стеллажи,  сплошь  уставленные
книжками, книгами и книжищами.
     - Это все великие? - спросил Антон.
     - Не все, но многие, - сказала тетя.
     Конечно, если  всю  жизнь  толкаться  среди   такого   количества
великих, тут, хочешь не хочешь, наберешься всякого.
     Так Антон думал прежде,  когда был еще маленьким,  а  с  тех  пор
прошло уже больше двух лет.
     И вот тетя Сима вдруг снова запела.  Антон настороженно посмотрел
на нее - снова придет бывший жених? - но промолчал. Тетя могла сказать
что-нибудь неприятное о неуместном любопытстве и вдобавок  пристукнуть
очередным   изречением.   Они   молча   жевали   пуговицы,  в  которые
превратились котлеты, но те были как резина.
     Тетя сдалась первая и отодвинула тарелку:
     - Нет, с этим может справиться только Бой.
     - Наверное, она была очень заслуженная, - сказал Антон.
     - Кто?
     - Корова.
     - Ах,  вечно ты какие-нибудь  глупости...  А  я  хотела  с  тобой
серьезно  поговорить.  Дело  очень  важное.  Оно  касается  и тебя.  А
посоветоваться мне не с кем. Видишь ли, Антоша...
     - Тетя, сколько раз я просил!
     - Я ведь не виновата, что родители дали тебе такое имя.
     - А кто виноват, если не вы?
     - Что ж,  - слегка смутилась тетя. - Я действительно посоветовала
им  назвать  тебя  Антоном  в  честь нашего великого классика.  Ничего
дурного в этом нет.
     - А что хорошего? Думаете, если назвать под великого, так и пацан
станет великим? Как же!
     - Великим,  может,  и  нет,  но  человек  будет  стремиться стать
достойным своего имени.
     - Ну да,  и тяни из себя жилы всю жизнь...  Им удовольствие, а мы
мучайся...
     - У тебя простое, хорошее имя!
     - Имя как имя. Только я Антон, а не Антоша.
     - Это  ведь ласкательно!  В свое время Чехов даже подписывал свои
произведения "Антоша Чехонте".
     - Ну   и  пускай.  А  я  не  Чехов.  И  никаких  произведений  не
подписываю.
     Тетя не  могла  знать,  что,  когда  они жили еще на Тарасовской,
мальчишки во дворе дразнили его "Антошей-Картошей" и с тех пор у  него
укоренилось отвращение ко всем ласковым видоизменениям своего имени.
     - Хорошо, не будем спорить... Видишь ли...
     В это время Бой,  который все время лежал распластавшись на боку,
вскочил,  подбежал   к   входной   двери   и   начал   прислушиваться.
Прислушивался он смешно