т
четвертушку  сала.  Он  режет сало на мелкие кусочки,  а Бимс,  уловив
волнующий запах, вьется под ногами и скулит.
     - Не  подлизывайся!  -  строго  говорит  Сашук.  - Сказано тебе -
нельзя! Артельское...
     Все-таки он  не  выдерживает:  отрезает  маленький кусок шкурки и
дает щенку.  И себе отрезает такой же,  кладет за щеку и сосет. Шкурка
вкусная,  ее  можно сосать долго,  но Бимс,  не жуя,  заглатывает свой
кусок и так  царапает  Сашуковы  ноги  острыми  когтями,  так  умильно
заглядывает  ему  в  лицо,  что Сашук вынимает шкурку изо рта и отдает
щенку.
     Кондер закипает,  и  оказывается,  что  самое  трудное  - мешать.
Большая деревянная ложка  почти  целиком  уходит  в  котел,  а  кондер
густеет  и  его  все труднее размешивать.  Сашук доливает воды,  но он
снова густеет,  надувается пузырями,  пахает паром и  целыми  шлепками
кипящей крупы.  Уже немало таких шлепков попало на плиту,  они горят и
воняют.  А потом такой шлепок попадает ему  на  запястье,  он  бросает
ложку и с ревом бежит к матери.
     - Ошпарился?  Ничего,  ничего... Ты послюнь и солью посыпь. Оно и
отойдет, не так печь будет...
     Сашук посыпает,  соль грубой коркой присыхает на ожоге,  и  через
некоторое время и в самом деле становится легче.
     Тем временем к причалу подходят лодки.  Сашук бежит туда и, забыв
об ожоге, обо всех неприятностях, горделиво кричит:
     - Папа, дяденька Иван Данилыч! А я кондер сварил! Сам, один!
     - А мать чего ж?
     - Так она хворая! - радостно сообщает Сашук. - Вот я и варил...
     Иван Данилович и отец переглядываются, отец вспрыгивает на причал
и быстро идет к бараку.  А Сашук обижается - никто не  радуется  и  не
удивляется тому, что он сам, один сварил кондер.
     Рыбы мало,  ее быстро разгружают,  транспортер уносит ее в цех, и
рыбаки   идут   домой.   Надутый,  обиженный  Сашук  бежит  следом  за
бригадиром.  Тот прежде всего идет в боковушку к матери.  Та с  трудом
поворачивает к нему голову.
     - Вы  уж  не  серчайте,  Иван  Данилыч,  не  смогла   я,   совсем
заслабла...
     - Ничего,  с голоду не помрем.  Поправляйся давай, - говорит Иван
Данилович,  кивает отцу Сашука,  и они выходят во двор.  - Табак дело,
Федор, надо Настю к доктору.
     - Где ж его взять?
     - В Николаевке нету.  Там даже фельдшера нет.  Только  в  Тузлах.
Туда и везти.
     - А на чем?
     - Да не будь ты тютей!  - сердится Иван Данилович.  - Где, на чем
да как...  Иди в  Николаевку  -  в  сельсовет,  в  колхоз,  -  добывай
транспорт.   Там   ведь  люди,  помогут.  Нельзя,  чтобы  не  помогли.
Добивайся, требуй!
     Отец, ни  слова  не  говоря,  поворачивается  и  быстро шагает со
двора.
     - Ну, кухарь, показывай, чего наварил.
     Сашук стаскивает  тяжелую  деревянную  крышку   с   котла.   Иван
Данилович заглядывает.
     - И все сам?  - Сашук быстро и часто кивает  головой.  -  Знатный
кондер!..  Кажись,  малость подгорел.  Ну,  не беда - смачней будет...
Молодец парень!
     Сашук расплывается.  Если  уж сам Иван Данилыч говорит...  Рыбаки
садятся за стол,  начинают есть,  и Сашук ждет,  что сейчас и все, как
Иван Данилыч,  будут говорить, какой замечательный кондер он сварил, и
хвалить его, Сашука, но вместо этого слышит, как Игнат бурчит:
     - Какой же то кондер, то ж каша, ее хочь колуном рубай.
     - Заглотаешь и такую,  - отзывается Жорка.  - Щи да каша  -  пища
наша! Верно, Боцман?
     - Это тебе все одно,  что дерево, что бревно... Дам табуретку - и
ту сжуешь... А человеку после работы еда нужна.
     - Не нравится?  - спрашивает Иван Данилович, и голос его не сулит
ничего хорошего, - Скажи малому спасибо и за такую еду, а то сидели бы
на одном хлебе.
     Каша в  самом  деле  очень  крутая,  с  трудом проходит в глотку,
горчит,  но из всех каш,  какие он ел, кажется Сашуку самой вкусной. А
Иван  Данилович...  Иван Данилович,  конечно же,  самый справедливый и
самый авторитетный из всех людей, каких он знает.

САМОРДУЙ

     Сашук наедается своей каши до отвала  и  соловеет  от  сытости  и
усталости.
     Оказывается, даже если только сварить один кондер, и то устанешь,
и  он  уже предвкушает,  как вместе со всеми рыбаками пойдет в барак и
ляжет отдыхать. С устатку... Но Иван Данилович говорит вдруг:
     - Егор,  прибери давай,  что ли.  - Жорка недовольно морщится.  -
Надо ж кому-то. А ты моложе всех...
     - Ладно,  - говорит Жорка. - Если только шеф-повар подсобит. Как,
Боцман, подмогнешь? Мы с тобой враз все подчистую.
     Сашук согласен.  Он  согласен  сейчас на все.  Даже сварить новый
кондер. Или что угодно. Лишь бы опять говорили, какой он молодец и как
здорово у него все получается.
     - Как нам это дело оборудовать?  - спрашивает Жорка и на  минутку
задумывается.  Потом  берет  детскую оцинкованную ванночку,  в которой
Сашукова мать делает постирушки,  и они сваливают  туда  все  миски  и
ложки.
     - Я буду мыть, а ты таскай, на столе раскладывай.
     - И вытирать?
     - Ну, еще вытирать! Сами на солнце высохнут.
     И в  самом  деле,  солнце так накаляет алюминиевые ложки и миски,
что они обжигают руки.
     - Вон ты его как уделал!  - говорит Жорка, наклоняясь над котлом.
- Теперь хоть бульдозером выгребай... Тащи песку!
     - А где? Тут же нету.
     - На море тебе песку мало? Эх ты, а еще Боцман...
     Сашук бежит  к  морю  и  уже  только  на  берегу спохватывается -
прибежал он без посуды. Не раздумывая долго, он насыпает полную пазуху
и, придерживая вздувшуюся пузырем рубаху, бежит обратно. Струйки песка
щекотно текут по телу, но все-таки почти половину он доносит до места.
Жорка шурует вмазанный котел, Сашук, облокотившись о плиту, наблюдает.
     - А боцман - это кто? - спрашивает он.
     - Боцман - это, брат, фигура. На корабле первый человек.
     - Начальник?
     - Ну, начальник! Чего доброго, а их и над ним хватает... А боцман
- он и старший,  и вроде свой.  А главное - по всей корабельной  части
мастак.  И  по  жизни  тоже.  Каждую заклепку знает и кто чем дышит...
Кончик!  Теперь можно пойти храпануть....  Постой, а где ж твоя краля?
Или уже разошлись, как в море корабли?
     - Ну чего привязался? - вспыхивает Сашук.
     - Ладно,  ладно,  уже и пошутить нельзя,  - примирительно говорит
Жорка и уходит спать.
     А Сашук бежит к матери,  - может,  она передумала и все-таки даст
новую рубашку?
     Мать еще  бледнее,  дышит тяжело и стонет.  Какая уж там рубашка!
Сашук поворачивает обратно, но мать замечает его.
     - Посиди со мной, сынок, - слабым голосом говорит она.
     Сашук садится на свой топчан.
     - Иван Данилыч сказал - я молодец.
     - Молодец, молодец... - подтверждает мать.
     - А еще мы с Жоркой посуду помыли!
     Мать молчит,  но Сашук и так знает - ей не по душе,  что он опять
был   с   Жоркой.   Он  лезет  под  топчан,  достает  кухтыль,  заново
рассматривает свое  сокровище,  потом  прячет  обратно.  Мухи  звенят,
бьются  о  пыльные оконные стекла.  Сашук складывает ладонь лодочкой и
начинает их ловить.  Мухи надсадно жужжат и щекотно бьются в  ладошке.
Однако  мухи  скоро  надоедают.  Мать  все  так  же смотрит в угол под
потолком  и  тихонько  стонет.  От  этого  Сашуку  становится   совсем
тоскливо.
     - Я пойду с Бимсом поиграю, - говорит он.
     - Ладно уж, беги, - вздыхает мать.
     Сашук бежит,  но вовсе не играть с Бимсом,  а  прямиком  к  пятой
хате. Он подбегает и столбенеет - машины нет. Совсем нет. Ни во дворе,
ни в сарае,  ворота которого распахнуты настежь, ни за сараем. Уехали.
Вот  даже  видны  свежие  отпечатки  покрышек  в  толстом слое пыли на
дороге.  Значит,  недавно. Может, только что. Обманул Звездочет. А еще
звал приходить.  Ну,  не звал,  а сказал "валяй" - значит,  приходи, а
сам... Эх!.. Сашуку становится так горько, так обидно - хоть плачь. Но
он не плачет,  а,  сунув кулаки в карманы,  насупившись, смотрит вдоль
улицы,  в Балабановку.  Может,  они не насовсем,  а так - на базар или
куда - и еще приедут?  Хорошо бы пойти во двор и спросить, куда уехали
квартиранты,  однако на  это  Сашук  не  решается  -  прогонят  и  еще
обругают.  Лучше здесь подождать.  Все равно дома ничего интересного -
мамка стонет, а рыбаки спят.
     Сашук перебирается   через  канаву,  садится  на  корточки  возле
старого толстого тополя и ждет.  Сколько он сидит - полчаса,  час  или
два,  -  неизвестно.  Солнце стоит на месте,  да и все равно по солнцу
определять время он не умеет, а часы - откуда у него часы, если их и у
отца нет.  Улица пуста. Только раз тетка из одной хаты пошла в другую,
потом вернулась. Да еще пробежала собака.
     Время идет,   надежды  гаснут.  Сашук  перелезает  канаву,  чтобы
направиться домой,  и тут вдруг видит идущего из Балабановки отца.  Он
весь запылился, лицо тоже в пыли, по нему текут грязные струйки пота.
     - Ты зачем здесь?  - строго спрашивает отец, но ответа не ждет. -
Как там мамка?
     - Лежит.
     - Вот  беда!  И  Балабановку,  и всю Николаевку избегал - ничего.
Лошадей нет - какие теперь у мужиков лошади?  А в колхозе все машины в
разгоне.  Уборка.  Пришел  в  сельсовет,  а  там  говорят:  у нас один
велосипед...  - Говорит он,  в сущности, не для Сашука, а сам с собой,
потому  что ему не с кем поделиться,  некому пожаловаться и потому что
он не знает,  как быть.  - В насмешку,  что ли?  Разве  на  велосипеде
довезешь?  До  Тузлов,  шутка  сказать,  двадцать пять километров.  По
дороге кровью изойдет...
     - А зачем?
     - В больницу надо мамку везти.  А то так и помрет.  Что мы  тогда
делать будем?
     - Ну да, - говорит Сашук. - Она же не старая!
     - Дурачок!  Разве  только  старые  помирают?..  И черт нас дернул
вчера в село  ходить,  все  одно  без  толку...  А  может,  дорога  ей
повредила, растрясло...
     Говоря сам с собой,  отец торопливо шагает задами крайних  хат  -
так ближе, - а Сашук старается не отстать и напряженно думает. С какой
стати мамка должна помирать?  Ну,  похворает,  и все. Она уже хворала.
Две  недели лежала в больнице в Измаиле.  Сашуку было даже лучше.  Ну,
случалось, сидели без варева - беда большая. Зато бегай сколько хочешь
и  где хочешь,  никто домой не загоняет.  А тут вдруг помирать!  Сашук
только раз видел покойницу - бабку. Лицо у нее стало маленькое, желтое
и какое-то чужое.  А самое страшное - она стала неживой:  не говорила,
не смотрела,  лежала на столе,  сложив  руки,  а  потом  ее  увезли  и
закопали в землю...
     Сашука охватывает все большая тревога и смятение.  Он уже  просто
бежит  бегом и вдруг замечает,  что отец тоже бежит,  обгоняет его - и
прямиком на бригадный двор.
     Посреди двора  стоит "газик".  Обе дверцы его распахнуты,  во все
сиденье растянулся на животе вихрастый парень. Он лежит и курит.
     - Слушай,  - запыхавшись,  говорит отец,  - слушай, друг! Выручи,
сделай одолжение - подкинь человека до Тузлов... А?
     Парень поднимает взгляд на отца.
     - Какого человека?
     - Да жинка у меня захворала,  срочно в больницу надо.  А тут хоть
убейся - никакого транспорта. Ни лошади, ничего, хоть на себе неси...
     - Нет, - говорит вихрастый, - не имею права. Я "козлу" не хозяин.
Проси начальника. Мне что? Скажет - отвезу!
     - А где твой начальник?
     - С бригадиром куда-то подались. Может, в лавку...
     Иван Данилович  сидит  на крыльце за столом.  На столе две пустые
бутылки из-под червоного и одна  начатая.  Напротив  сидит  незнакомый
человек в вышитой рубашке.  Нельзя сказать, что он жирный или толстый.
Он просто очень сытый,  весь налитой и такой гладкий,  что рубашка  на
нем лежит без единой морщинки.
     - Доброго здоровья, - говорит отец, подходя к крыльцу и стаскивая
кепку.
     - Привет,  привет,  - отвечает Гладкий и вопросительно смотрит на
Ивана Даниловича.
     - Рыбак наш, - роняет тот.
     - Я  до  вас,  - говорит отец.  - Просьба у меня...  Насквозь всю
Балабановку и Николаевку избегал. Ни лошади, ничего... А в колхозе все
машины  в  разгоне.  И  председатель  говорит:  не имею права с уборки
снять, голову оторвут...
     - Правильно,  оторвут,  - солидно подтверждает Гладкий. - А в чем
дело?
     - Жинка у него захворала,  - объясняет Иван Данилович.  - Недавно
из больницы выписалась, сюда приехала и слегла.
     - Зачем же рано выписали?
     - Разве спрашивают?  Выписали,  и все,  - говорит отец.  Пот  еще
обильнее  выступает  у  него  на лице,  на шее,  он начинает торопливо
вытирать его скомканной кепкой. - Сделайте такое одолжение...
     - Так а я при чем? Я не доктор.
     - Дозвольте на вашей машине до  Тузлов  отвезти.  Всего  двадцать
пять километров...
     Отец заискивающе,  просительно смотрит на гладкого.  Тот молчит и
думает.   Лицо  его  остается  неподвижным,  только  словно  твердеет,
становится еще более тугим и налитым.
     - Ну,  - говорит он,  - я эти двадцать пять километров знаю. Часа
полтора будет тащиться,  да там пока то да се...  Это я сколько  часов
потеряю?  Нет, не могу. Не имею права. Мое время мне не принадлежит, я
на работе.  В соседнем колхозе уборку  заваливают,  надо  туда  гнать,
накачку делать... Изыскивайте местные ресурсы.
     Он допивает свой стакан,  тыльной стороной ладони вытирает губы и
тянется за шляпой. Шляпа светло-желтая и вся в дырочках, как решето, -
чтобы продувало.  Сашук переводит взгляд на Ивана Даниловича. Он ждет,
что  Иван Данилович сейчас скажет и этот Гладкий его послушается,  как
слушаются все.  Но Иван Данилович молчит, смотрит в стол и размазывает
пальцем по столешнице лужицу червоного.
     Гладкий, а за ним Иван Данилович сходят с крыльца, направляются в
бригадный  двор.  Отец  и  Сашук  идут позади.  Отец так и не надевает
кепки.  Должно быть,  хочет улучить момент,  когда тот  обернется  или
остановится,  и  снова  попросить,  а  может,  надеется,  что он и сам
передумает. Сашук тоже надеется. Шофер, еще издали завидев начальство,
садится за баранку и заводит мотор.
     Гладкий, повернувшись к  Ивану  Даниловичу,  поднимает  ладонь  к
шляпе,  открывает переднюю дверцу.  И тогда Сашук понимает,  что он не
передумает, что мамка так и останется лежать в душной, звенящей мухами
боковушке,  будет страшно стонать и, может, даже помрет... Сам себя не
помня, Сашук сжимает кулаки и что есть силы, со всей злостью, на какую
способен, кричит в налитую, обтянутую рубашкой спину:
     - Самордуй!
     За шумом  мотора  Гладкий не слышит или не обращает внимания,  он
даже не оборачивается.  Но отец слышит и дает Сашуку такую  затрещину,
что тот летит кубарем.
     Давно уже улеглась пыль,  поднятая кургузым "козлом", а Сашук все
еще сидит под навесом,  размазывая по щекам злые слезы.  Домой он идти
не хочет:  там отец,  а отца он сейчас не любит и презирает.  И  Ивана
Даниловича тоже.  Оба забоялись.  Вот был бы Жорка, он бы врезал этому
самордую... Да и сам Сашук тоже бы не забоялся, если бы камень или еще
что.  Как запулил бы!..  Он долго перебирает,  чем бы можно запулить в
гладкого  или  прищучить  его  другим  способом,  и  слезы   незаметно
высыхают.
     Взгляд его бесцельно блуждает по пустому двору,  поднимается выше
и  останавливается на пограничной вышке.  Сашук вскакивает.  Как же он
раньше не догадался?!  У них же есть лошади - он сам видел! - а может,
и машины тоже...
     Сашук стремглав бежит мимо старых окопов и развалин дота.  Лошади
возле  вышки  не  видно,  но  это ничего,  где-то они же есть,  может,
спрятаны...
     Запыхавшийся Сашук подбегает к лестнице и, задрав голову, кричит:
     - Дяди! Эй, дяди!
     Никто не  отзывается.  Сашук  стучит кулаками по лестнице и снова
кричит:
     - Дяденьки!.. Дядя Хаким!
     И наверху и вокруг тихо,  лишь тоненько и  заунывно  посвистывает
ветер в переплетениях вышки.
     С трудом преодолевая  широкие  проемы  между  ступеньками,  Сашук
карабкается наверх. Дверь заперта на щеколду - значит, там никого нет,
но Сашук все-таки открывает. В будке пусто.
     Спускаться вниз  почему-то намного труднее и страшнее,  чем лезть
наверх. Сашук пятится задом, долго ищет правой ногой нижнюю ступеньку,
еле-еле  достает  до  нее,  переставляет  левую  и  только потом снова
опускает правую, чтобы искать следующую ступеньку.
     Подавленный неудачей,  он  бредет  домой  и уже подходит к ограде
двора,  когда замечает,  что вдоль задов ближних  хат  клубится  пыль.
Сашук смотрит без всякого интереса - что интересного в поднятой ветром
пыли?  Но на повороте в пыльном облаке мелькает оранжевый кузов. Ветер
оттягивает пыль в сторону,  и уже ясно видно, что оранжевый автомобиль
направляется к откосу, ведущему на пляж. Сашук бежит навстречу машине,
потом вдруг спохватывается и стремглав бросается в барак.
     - Папа! Пап! - кричит он.
     - Тихо ты!  - замахивается на него отец кепкой,  которую так и не
выпускает из рук. - Не видишь?
     Мать лежит с закрытыми глазами. Лицо у нее уже не просто бледное,
а иссиня-землистое.
     - Так папа же! - шепотом кричит Сашук. - Там Звездочет приехал!
     - Чего мелешь?
     - Ну, дяденька этот... на машине. Пойдем его попросим.
     Отец вскакивает,  они вдвоем бегут к оранжевому автомобилю. Ануся
вприпрыжку скачет к откосу, мама ее с туго набитой сумкой идет следом,
а Звездочет захлопывает дверцы и взваливает на плечо колья для  тента,
обмотанные простыней.
     - Гражданин!  - отчаянным голосом говорит,  подбегая,  отец.  - Я
очень извиняюсь, гражданин... Выручите за ради бога!
     Он нещадно жмакает кепку.  Сашук  впервые  видит,  какое  у  него
измученное лицо, как дрожат побелевшие губы, и у него самого губы тоже
начинают дрожать.
     - Что такое? - оборачивается Звездочет и ставит колья на землю.
     Мама Ануси делает  к  ним  несколько  шагов,  но  останавливается
поодаль.
     - Жинка у меня  захворала,  в  больницу  надо,  в  Тузлы...  Весь
избегался  -  не на чем везти!  Ни лошади,  ни машины - хоть убейся!..
Всего двадцать пять  километров.  А  если  тут  по  берегу,  может,  и
ближе...
     - Евгений, на минутку! - окликает Звездочета жена.
     - Подождите, - говорит Звездочет отцу и отходит.
     Они стоят шагах в десяти,  разговаривают негромко,  но Сашук  все
слышит.
     - Не вздумай ехать! - говорит жена.
     - То есть как?
     - Вот так! Ты знаешь, чем она больна?
     - Я знаю, что она больна, и это единственно важно.
     - А мы? А я? Это неважно? Ты о последствиях думаешь?
     - Ну  знаешь...  -  совершенно  необычным,  сухим и жестким тоном
говорит Звездочет.  - Это уже переходит всякие границы. Человек болен,
ему нужно помочь... Я еще не потерял совести и, конечно, поеду.
     - Ах так?  Пожалуйста!  - еле сдерживая бешенство,  говорит жена.
Ноздри ее побелели и раздуваются, как на бегу. - Корчи из себя "скорую
помощь" для первых встречных...  Но имей в виду:  я  здесь  больше  не
останусь.  Ни  одного дня!  Хватит с меня грязи,  благотворительности,
паршивых мальчишек...  Хватит!  Завтра же уеду.  Я приехала отдыхать и
хочу жить по-человечески...
     - Как угодно,  -  сухо  отвечает  Звездочет,  идет  к  машине.  -
Садитесь, - говорит он отцу Сашука и распахивает дверцу.
     Тот неловко, бочком, стараясь ничего не запачкать, притыкается на
сиденье.  Сашук забегает вперед,  чтобы его заметили и тоже посадили в
машину.  Но его не замечают,  и ему ничего  не  остается,  как  бежать
следом в густой туче пыли,  поднятой "Москвичом".  Когда он вбегает во
двор,  Иван Данилович и отец уже укладывают мать  на  заднее  сиденье.
Отец  садится  рядом  со  Звездочетом,  машина  сразу  же трогает,  но
поворачивает не в Николаевку,  а по берегу к пограничной  вышке,  мимо
которой тянется малоезженый проселок.  Когда пыль рассеивается,  Сашук
видит,  что Анусина мама идет домой,  и даже шаги  ее  кажутся  злыми.
Сзади понуро и неохотно плетется Ануся.

КУХТЫЛЬ

     День тянется и тянется,  а Звездочета и отца все нет и нет. Сашук
слоняется по двору,  идет на бер