плении милиционер, которому Родион  угодил  углом  плаката  по
новенькой фуражке, обозвал его мудаком.
   Еще  до  распада  "империи  зла"  стали  раздаваться   первые   звоночки,
возвещавшие, что с  Ликой  происходит  что-то  непонятное  и  тревожащее.  К
кухонным дискуссиям, на которых решались судьбы  страны,  она  не  проявляла
никакого интереса, отговариваясь то усталостью, то хлопотами вокруг ребенка.
А вместо "Детей Арбата"  и  прочих  возвращенных  читателю  романов,  знание
которых было обязательно для любого интеллигента, обложилась  стопками  книг
по программированию и вычислительной технике. Однажды  меж  ними  разразился
нешуточный скандал - когда  пришедший  с  очередной  порцией  самиздатовских
бюллетеней Евгеньев с ходу поинтересовался  у  Лики,  какого  она  мнения  о
последней статье Нуйкина,  и  получил  в  ответ  произнесенное  с  искренним
недоумением: "А кто такой Нуйкин?" Родион потом долго втолковывал жене,  что
она позорит его перед людьми. Лика обещала исправиться, но  особых  подвижек
так и не произошло.
   А в апреле девяностого - шестнадцатого, дата врезалась Родиону в  память,
словно высеченная на камне, она вдруг объявила, что уходит с радиозавода.  В
частную фирму, куда зовет подруга. В то время Родион ветретил эту новость со
всем  энтузиазмом  -  речь  шла  о  долгожданном  рынке,  оставалось  только
восхищаться, что жена опередила его на пути  к  светлому  капиталистическому
будущему...
   Года полтора ее новая работа никаких комплексов у  Родиона  не  вызывала.
Разрыв в заработке был, если вдуматься, ничтожным - Лика приносила рублей на
двадцать больше, чем он, ставший уже старшим инженером. Единственным  черным
пятном этого периода стала гибель  его  родителей.  АН-2,  вывозивший  отряд
сейсморазведки, в тумане задел  сопку  и  грохнулся  в  распадок,  никто  не
уцелел... Родион похоронил два закрытых гроба, отгоревал,  отплакал  пьяными
слезами - а через два месяца, в  достопамятные  августовские  дни  девяносто
первого, почти безвылазно торчал трое суток на шумном  митинге  у  парадного
крыльца обкома, пил  водку  с  мрачно-воодушевленными  единомышленниками  по
"Демократическому союзу", сжигал  чучело  путчиста  и  тщетно  ждал  раздачи
автоматов - все три дня ходили разговоры,  что  уже  учреждена  национальная
гвардия, куда записаны все присутствующие, и автоматы вот-вот подвезут.  Так
и не подвезли, увы. Что до Лики, она,  препоручив  Зойку  ее  юной  тетушке,
своей младшей сестренке, улетела в  Москву  по  каким-то  невероятно  важным
делам, связанным не с организацией отпора путчистам,  а  с  продажей  партии
электроники. Именно  тогда  Родион  впервые  и  осознал,  что  они  начинают
говорить на  разных  языках:  вернувшись,  она  ни  словечком  не  затронула
блистательную победу демократии, болтая лишь  о  компьютерах  с  незнакомыми
названиями, биржевых котировках, завоевании  рынка  и  дистрибьюторстве,  за
которое их фирма отчего-то ожесточенно сражалась с полудюжиной других...
   Первого января девяносто второго года для Родиона начался  период  сущего
безумия, лишь усугублявшегося с каждым месяцем.  Цены  немилосердно  рванули
правящий отныне бал новый мир, съездил в Польшу с младшей сестренкой Лики  в
качестве охранника и носильщика при группе "челноков".
   И зарекся  ездить.  Виной  всему  были  чертовы  поляки,  относившиеся  к
"челнокам", как к пустому месту - это в лучшем случае. В худшем... Не  стоит
и вспоминать. Умом он понимал, что иного отношения ждать и  не  следовало  -
разве респектабельный человек станет на  равных  разговаривать  с  торгующим
соломенными шляпками или пакистанскими свитерами  на  знаменитом  шантарском
рынке "Поле чудес"  киргизом  или  казахом?  Плевать  респектабельному,  что
торговец - интеллигент с вузовским дипломом, вполне  возможно,  демократ  со
стажем... Ныне они обитают в разных плоскостях, разговора на равных не стоит
и ждать. Так и с ним обстояло в Польше, умом-то он понимал, что  приезжающих
туда бизнесменов, писателей или журналистов встречают совершенно иначе -  но
сердцем никак не мог смириться с ролью третьесортного гастарбайтера...
   В тщетных поисках ответов на фундаментальные вопросы бытия он  пришел  на
творческий вечер своего кумира и совести нации - писателя Мустафьева,  Героя
Социалистического  Труда  и  кавалера  ордена  Ленина,  а  ныне  шантарского
антикоммуниста номер один. И в конце встречи ухитрился,  прорвавшись  сквозь
плотно обступавших классика сытеньких шестерок, сбивчиво выложить свои беды,
попросить совета, как жить дальше. Герой Соцтруда  и  видный  антикоммунист,
уставясь на него  белесыми  рыбьими  глазами,  долго  жевал  губами,  потом,
явственно дыша застарелым перегаром,  забормотал  что-то  насчет  того,  что
уничтожение коммунизма было прекраснейшим событием в истории человечества, а
Родиону следует, не откладывая в долгий ящик, немедленно открыть свое дело -
скажем, банк или брокерскую контору. В крайнем случае, туристическое бюро  -
он, Мустафьев, слышал от кого-то, что это прекрасный бизнес. Будучи в полной
растрепанности чувств, Родион хотел было вопросить, откуда же взять денег на
открытие банка, но тут к классику прорвался поддавший мужичок с  мозолистыми
ладонями и стал с ходу орать что Мустафьев, выдающий  себя  за  неслыханного
знатока рыбной ловли, знает таковую понаслышке и допускает  в  своих  опусах
грубейшие ошибки... Поднялся хай вселенский,  шестерки  принялись  оттеснять
мужика кричавшего, что он сам старый  браконьер  и  потому  знает  лучше,  о
Родионе забыли окончательно...
   Больше обращаться было не к кому. Не знал он в окружающей шизофренической
реальности других авторитетов. Бывшие соратники по демократическим движениям
раскололись на три группы: одни  уехали,  куда  только  можно  было  уехать,
другие как-то ухитрились пристроиться в частном бизнесе и  порой  по  старой
памяти поддерживали прежние разговоры, но особо их  не  затягивали.  Третьи,
сущие выродки, переметнулись к коммунистам, принародно раскаявшись  в  былых
безумствах (иногда Родиона  так  и  подмывало  последовать  их  примеру,  да
коммунисты, вот беда, места в рядах не предлагали).
   И   он   остался   при   Лике.   В   унизительной   роли   старорежимного
принца-консорта, прекрасно помня (вот он, белый двухтомничек на полке),  как
выразился о таковых О. Генри: "Это  псевдоним  для  неважной  карты.  Ты  по
достоинству где-то между козырным валетом и тройкой. На коронации наше месте
где-то между первым конюхом малых  королевских  конюшен  и  девятым  великим
хранителем королевской опочивальни".
   Самое скверное и печальное - то,  что  Лика  никогда  ни  словом  его  не
попрекала.  Смеялась  иногда:   "Глупости,   одного-то   мужика   как-нибудь
прокормлю". И Родион прекрасно знал, что в подобных репликах не  таилось  ни
пренебрежения, ни насмешки...
   Плохо  только,  что  положение  ущербного   нищего   муженька   удачливой
жены-бизнесменши  самим  своим  существованием  создает  массу  унизительных
ситуаций. Лика не ставила себя главой семьи - но являлась  главой  на  деле.
Решающий голос всегда принадлежал ей - не потому, что настаивала, а  потому,
что содержала дом. Приходилось то и дело  наступать  на  глотку  собственной
песне - из страха однажды услышать брошенную в лицо суровую  правду.  Родион
сам не заметил, как начал ее бояться - при том, что она ничуть не старалась,
чтобы ее боялись. Сто раз ловил себя на том,  что  в  его  голосе  явственно
звучат льстивые  нотки  -  как  у  нынешнего  предупредительного  официанта,
бабочкой порхающего вокруг клиента с пухлым бумажником.
   В нем давно уже потаенной раковой опухолью набухали страх и  стыд.  Страх
рассердить жену, страх, что однажды она уйдет к новому, страх повысить голос
из-за  ее  вечных  поздних  возвращений,  командировок,  самых   неожиданных
отлучек. Он подозревал всерьез, что у Лики есть  любовник,  естественно,  ее
круга - как-никак был весьма опытным мужиком и  порой  надолго  задумывался,
когда в привычных любовных играх вдруг появлялось нечто новое и  незнакомое,
чему он ее не учил, чего они никогда прежде не делали. Прекрасно  помнил  из
Максима Горького: "Ночь про бабу правду скажет, ночью всегда почуешь, была в
чужих руках аль нет". Классик знал толк в бабах. Родион - тоже.  Он  мог  бы
поклясться, что Лика бывает с чужим - но тот же  страх  мешал  ему  хотя  бы
намекнуть, что догадывается.
   Страх, стыд... Стыдно было есть досыта,  стыдно  было  принимать  от  нее
тряпки. Уши долго горели, когда однажды она, перепившая и разнеженная долгой
и приятной обоим постельной возней,  вдруг  хихикнула  на  ухо,  по-хозяйски
стискивая его мужское достоинство: "Содержаночка ты моя..." Вряд ли  помнила
утром, конечно, они тогда пили часов до четырех  утра,  пока  не  вырубились
оба, но не зря говорено: что у трезвого на уме...
   А главное - Зойка росла, прекрасно осознавая реалии: есть  добытчица-мама
и рохля-папа... Родион ее потерял, никаких  сомнений:  любовь,  возможно,  и
осталась, а вот уважения к родителю давно нет  ни  на  грош,  тут  и  гадать
нечего.
   Первое время Лика добросовестно пыталась связать его с  собой.  Брала  на
вечеринки в концерн,  новомодно  именовавшиеся  презентациями  и  фуршетами,
приводила домой сослуживцев, или как они там нынче именуются.
   Ничего хорошего из этого не выходило. К Родиону  относились  предельнейше
корректно, даже дружелюбно пожалуй, но  он  был  -  чужой.  Кошка  не  умеет
говорить по-собачьи. Порой он не понимал из  их  непринужденной  болтовни  и
половины слов, да и речь шла сплошь и рядом о людях, которых он не  знал,  о
ситуациях и событиях, о которых он и не слыхивал. А когда он  порой  пытался
вспомнить о былых славных годах борьбы за свободу и демократию, о митингах и
отпору ГКЧП, в глазах собеседников что-то неуловимо менялось,  на  него,  он
чуял, смотрели, как на блаженненького или младенчика.  Они  были  совсем  не
такими,  как  Родион  их  когда-то   представлял,   -   создавалось   полное
впечатление, что пережитое интеллигенцией прошло мимо  них  незамеченным,  и
громокипящие  съезды  с  прямой   трансляцией,   и   дуэли   демократических
публицистов с консерваторами, и модные романы, и модные имена. Один такой, с
бриллиантовым перстнем и скользившим по Ликиным  ножкам  масленым  взглядом,
как оказалось, вообще узнал о появлении ГКЧП  и  бесславном  крахе  такового
лишь двадцать пятого августа - был, понимаете ли, всецело поглощен  деловыми
переговорами на загородной даче... Лика вовремя заметила и увела  Родиона  в
другой угол зала.
   Из общения с ее кругом ничего путного не получилось.  А  их  знакомые  из
старых сами понемногу перестали появляться. И вовсе не потому, что  Лика  их
отваживала, наоборот... Очень уж разные плоскости обитания. Лика искренне не
понимала их забот, а  они  тихо  сатанели,  стоило  ей  завести  разговор  о
своих...
   ...Он  выплеснул  в  рот  содержимое  бокала  -   несчастный   и   жалкий
принц-консорт, муж очаровательной женщины, которую любил до сих пор  и  люто
ненавидел последние несколько лет. Комната чуть заметно  колыхалась,  словно
громадная доска качелей.
   Был один-единственный шанс -  Екатеринбург.  Однокашник,  ставший  крутым
бизнесменом и обещавший сделать из него человека - а он не бросался  словами
ни прежде, ни теперь. Но Лика переезжать категорически отказалась - даже  не
сердито, а предельно удивленно. Смотрела с детским  изумлением:  "Боже  мой,
Раскатников,  как  ты  не  понимаешь  очевидных  вещей?!  Кем  я  там  буду?
Домохозяйкой? Ты  уж  извини,  но  это  и  не  абсурд  вовсе  -  законченная
шизофрения. Тебе что, здесь плохо?" На том и кончилось.
   - Стерва... - прошипел он, пошатнувшись в кресле. Перед глазами почему-то
стояло костистое, жесткое лицо сегодняшнего попутчика, ограбившего киоск так
непринужденно, словно покупал коробок спичек.
   Пришедшая в голову идея была настолько идиотской, что  сначала  он  пьяно
расхохотался. Но, выпив полбокала и откусив наконец  от  вязкого  батончика,
тихо сказал, глядя во мрак:
   - А почему бы и нет? Почему бы и нет, господа мушкетеры?
   Не зажигая верхнего света, выдвинул ящик тумбочки, зашарил  там,  грохоча
накопившимися безделушками. Пальцы наткнулись на гладкий  металл,  и  Родион
вытащил  браунинг  -  тот   самый,   исторический,   из   которого   бабушка
добросовестно  пыталась  убить  загадочного  прадеда,   о   котором   Родион
ничегошеньки не знал, и кроме имени: если бабушка была  Степановна,  значит,
прадед, соответственно, Степан.  Впрочем,  могла  переменить  и  фамилию,  и
отчество, с нее сталось бы...
   Крохотный пистолетик напоминал пустой панцирь высохшего жука, и спусковой
крючок, и затвор хлябали - сколько Родион себя помнил, браунинг таким и был,
давно исчезли и  боек,  и  прочие  детали  спускового  механизма.  По  левой
боковинке затвора тянулась полустершаяся надпись:FABRIQUE  NATIONALE  DARMES
GUERRE PERSTAL BELGIOUE. И ниже: BROWNINGS PATENT-DEPOSE.
   Сжав его в руке так, чтобы не хлябал затвор, выпятив челюсть, Родион тихо
произнес, уставясь в пустоту:
   - Деньги, с-сука! И живо!
   Дуло крохотной бельгийской игрушки едва виднелось  из  его  кулака.  Нет,
неожиданно трезво подумал он, таким и не  напугаешь  ничуточки,  в  магазине
видел китайские зажигалки-пистолетики, так они и то побольше...
   И потом, у только что освободившегося зэка не  было  никакого  пистолета,
Родион бы заметил. Значит, можно и без оружия? Надо полагать. Но для  этого,
творчески пораскинем мозгами,  нужно  обладать  некими  козырями  -  скажем,
выражение лица,  нечто  непреклонное  в  ухмылке,  отчего  дичь  моментально
проникается убеждением, что рыпаться бесполезно, и, чтобы отпустили душу  на
покаяние, следует немедленно расстаться со всем, что от тебя требуют. Именно
так, при всей нелюбви к детективам  кое-что  все  же  читал,  по  телевизору
видел, да и наслушался всякого на заводе... Шукшинский Егор Прокудин, ага  -
когда он стоял, сунув руки в карман, где ничего не было, и от  его  улыбочки
попятились деревенские обломы, так  и  не  рискнули  кинуться...  Где  можно
купить пистолет? В Шантарске можно купить все, были бы денежки,  вот  только
кинуть могут запросто, в милицию жаловаться не побежишь...  Маришка?  А  это
мысль, господа мушкетеры, это мысль...
   Прежде чем провалиться в хмельное забытье, так и  оставшись  в  кресле  с
бельгийской безделушкой на коленях, он еще успел подумать: ведь не всегда же
был слизнем, мужик, нужно бы и побарахтаться...

   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   Русофоб и славянофил
   - И все же про коммунистов забывать не надо, - сказал  Родион,  прибавляя
скорости - пост ГАИ, мимо которого машины проползали,  как  сонные  мухи  по
мокрому стеклу, остался позади. - Семьдесят лет страну насиловали...
   - Есть такая  западная  пословица:  если  не  удается  избежать  насилия,
расслабьтесь, мадам, и постарайтесь получить удовольствие...
   - Это в каком смысле?
   -  Вы  не  исключаете,  что  многим  нравилось   получать   удовольствие?
Оправдываясь тем, что все равно-де к горлу приставили  бритву,  а  потому  и
сопротивляться было бесполезно?
   Родион в который раз украдкой  косился  на  пассажира.  И  никак  не  мог
определить, с кем на сей раз свела судьба.  В  выговоре  что-то  определенно
нерусское (речь, правда, выдает человека интеллигентного), но на прибалта не
похож, а на кавказца  тем  более  -  нос  ястребиный,  классический  горский
шнорхель, однако волосы светлые в рыжину и глаза скорее серые.
   - А вы, я так понимаю, последние семьдесят  лет  провели  в  партизанском
отряде? Поезда под откос пускали?
   - Увы, не могу похвастаться, - сказал пассажир. - Поезда в  наших  местах
не водятся, -  он  жестко  усмехнулся.  -  А  вот  бронетранспортер  однажды
поджигать приходилось... Справился.
   - Чей это?
   - Грузинский. Про Цхинвал слышали или уже забыли?  Есть  такая  страна  -
Южная Осетия, которая к вам в Россию просится вот уже несколько  лет,  а  вы
почему-то не пускаете, словно пьяного в метро...
   - А на вид и не похожи...
   - На кого? А...  Осетины,  дорогой  товарищ,  когда-то  как  раз  и  были
светловолосыми и голубоглазыми. Пока через наши места не стали прокатываться
разные черномазые орды... - он беззлобно усмехнулся. - А вы вот не  боитесь,
что лет через двадцать станете черноволосыми и узкоглазыми?
   - Авось пронесет...
   - Авось да небось? Русская сладкая парочка?
   - Вы знаете, как-то до сих пор проносило... - сказал Родион серьезно.
   - Великолепный аргумент. И дальше, как положено,  следует  упомянуть  про
то, что Святая Русь автоматически преодолеет все невзгоды? Не  боитесь,  что
при такой постановке вопроса как раз и  окажетесь  в  дерьме  уже  по  самую
маковку? Нет в истории такого понятия - "автоматически". Хотя  вы,  русские,
конечно, надеетесь, что для вас бог сделает исключение...
   - Что, не любите нас, а?
   - "Вы не любите пролетариата, профессор Преображенский!" Не люблю, уж  не
посетуйте... Проорать великую державу - это надо уметь.
   - Коммунисты...
   -  Бросьте  вы  про  коммунистов!  -  вырвалось  у  пассажира   с   таким
ожесточением,   что   Родиона   неприятно   передернуло.   -   Нашли    себе
палочку-выручалочку... Хорошо, коммунисты. Хорошо, семьдесят лет угнетения -
хотя  я  не  назвал  бы  это  время  непрерывной  цепью  угнетения.   Бывали
просветы... - Он помолчал, вытянул сигарету из  мятой  пачки.  -  Понимаете,
дело тут не в пресловутой русофобии,  и  если  копнуть  поглубже,  окажется,
пожалуй,  что  эту  нелюбовь  нужно  как-то  по-другому  назвать...  Давайте
отрешимся от прошлого и зациклимся на настоящем. Посмотрите, - он показал на
обочину, где чадил длинный ржавый мангал, и возле него лениво колдовали  два
пузатых субъекта в кожанках. - Почему там делает деньги черномазая морда,  а
не какой-нибудь ваш земляк? Что, есть государственный или мафиозный  запрет?
Неужели? Ох, сколько я уже наслушался стонов про  заполонивших  ваши  города
кавказцев, жидов и "урюков"... Вам что,  запрещено  заполонить  какую-нибудь
прилегающую территорию? Снова коммунисты мешают?
   - Отбили у нашего народа охоту работать, - уверенно сказал Родион. -  Вот
и отстаем...
   - Притормозите-ка, - вдруг распорядился пассажир, - Вот здесь.
   Родион аккуратно притер машину к обочине  и  огляделся,  но  не  усмотрел
ничего интересного. Они уже  въехали  в  город,  слева  тянулся  бесконечный
бетонный  забор  троллейбусного  парка,  справа   параллельно   ему   стояли
пятиэтажные "хрущевки" из  грязно-рыжего  кирпича.  Пейзаж  как  пейзаж,  ни
удивительного, ни особо примечательного.
   - Ну, и что? - спросил он недоуменно.
   - Вон туда посмотрите.
   - Ей-богу, ничего не усматриваю...
   - То-то и оно. Я имею в виду вон ту свалку.
   Родион присмотрелся. Собственно говоря, никакой свалки и не было  -  так,
обширное пространство меж домами и проезжей частью, густо усыпанное зелеными
осколками  битых  бутылок,  яркими  разноцветными  пакетами  из-под  чипсов,
мороженого, вообще непонятно чего и прочим знакомым мусором.
   - И дети копаются, - сказал пассажир с брезгливой усталостью. - И  собаки
лапы режут, а самое главное,  всем  наплевать...  Это  что,  коммунисты  вам
велели срать под окнами? Или мафия? Самое страшное - вы ведь привыкли  и  не
замечаете... Поедемте уж.
   Родион тронул машину, ощущая некую неловкость. Пожал плечами:
   - Понакидали тут... Базарчик поблизости, вот косоглазые и гадят.
   - Опять они, косоглазые... Они гадят, а вы смотрите. И коммунистов  давно
уже нет... Гадят на голову только тому, кто согласен, чтобы  ему  гадили.  И
тащат в рестораны ваших девочек, выбирая,  как  легко  заключить,  тех,  кто
согласен за ужин и колготки подставлять все имеющиеся дырки. Нет?
   - Интересно, какой рецепт предлагаете? - усмехнулся  Родион.  -  Напялить
черные рубашки и дубинками махать?
   - Н