диться своим несчастьем. "Дерево не чувствует горя".
   - Что вас заставило стать полицейским?
   - Причин было много. Необходимость зарабатывать на хлеб, любопытство  к
людям, да, пожалуй, и страсть к Габорио [французский писатель (1835-1873),
автор детективных романов].
   - Вам следовало стать священником.
   - Я не читал подходящих книг, по крайней мере в те годы.
   - Вы все еще подозреваете, что я замешан в этом деле?
   Он встал и допил свой вермут-касси.
   - Я просто хочу с вами поговорить.
   Когда он ушел, мне показалось, что он посмотрел на меня с состраданием,
словно на приговоренного к пожизненному заключению узника, в  чьей  поимке
он был виновен.


   Я нес свой крест. Уйдя из моей квартиры, Пайл словно приговорил меня  к
тягостным неделям сомнений и неуверенности. Всякий раз, возвращаясь домой,
я ждал беды. Иногда я не заставал Фуонг и никак не мог  сесть  за  работу,
раздумывая, вернется ли она вообще. Я спрашивал ее, где она была (стараясь
не выказать ни тревоги, ни подозрений), и она называла то базар, то лавку,
сразу же  предъявляя  вещественные  доказательства  (самая  ее  готовность
подтвердить свой рассказ казалась мне в ту  пору  подозрительной);  по  ее
словам, она иногда ходила в кино,  и  обрывок  билета  всегда  был  у  нее
наготове; но чаще всего она бывала у сестры и там-то, по-моему, как раз  и
встречалась с Пайлом.
   Я любил ее в те дни с какой-то ожесточенностью,  словно  ненавидел,  но
ненависть моя была не к ней, а к будущему.  Одиночество  лежало  рядом  со
мной по ночам, и одиночество держал я в своих объятиях.
   Фуонг нисколько не переменилась; она  по-прежнему  приносила  мне  еду,
готовила трубки, нежно и ласково отдавала мне свое тело, но оно уже больше
меня не радовало. И если в первые дни я хотел  заглянуть  ей  в  душу,  то
теперь я стремился прочесть ее мысли, спрятанные от меня за словами языка,
которого я не понимал. Мне не хотелось ее  допрашивать.  Мне  не  хотелось
заставлять ее лгать (до тех пор, пока ложь  не  была  произнесена,  я  мог
делать вид, что мы относимся друг к другу по-прежнему), но внезапно вместо
меня заговаривала тревога.
   - Когда ты последний раз видела Пайла?
   Она помешкала, а может, и в самом деле старалась вспомнить.
   - Тогда, когда он был здесь, - говорила она.
   Я начал почти подсознательно хулить все, что имело отношение к Америке.
Разговоры мои  были  полны  попреков  убожеству  американской  литературы,
скандальному  неприличию  американской   политики,   дикой   распущенности
американских детей. У меня было чувство, словно не один человек,  а  целая
нация отнимает у меня Фуонг. Все, что Америка делала, было плохо.  Я  стал
докучать  бесконечными  разговорами  об  Америке  даже  моим   французским
друзьям, хотя они охотно разделяли  мою  неприязнь  к  этой  стране.  Меня
словно предали, но разве кого-нибудь может предать его враг?
   Как раз  в  эту  пору  и  произошел  случай  с  велосипедными  бомбами.
Вернувшись в пустую квартиру из бара "Империаль" (где была Фуонг - в  кино
или у сестры?),  я  нашел  подсунутую  под  дверь  записку.  Она  была  от
Домингеса. Он извинялся за то, что еще болен, и просил  меня  быть  завтра
утром,  около  половины  одиннадцатого,  у  большого  универмага  на  углу
бульвара Шарне. Писал он по просьбе мистера Чжоу,  но  я  подозревал,  что
понадобился скорее мистеру Хену.
   Вся история, как потом оказалось, заслуживала только небольшой заметки,
да и  то  в  юмористическом  тоне.  Она  не  имела  отношения  к  тяжелой,
надрывающей душу войне на Севере, к каналам Фат-Дьема, забитым серыми, уже
много дней мокнувшими там  трупами,  к  уханью  минометов  и  раскаленному
добела жару напалма. Я дожидался уже около четверти часа возле  цветочного
ларька, как вдруг послышался скрежет тормозов, и со стороны здания охранки
на улице Катина к углу подкатил грузовик, набитый  полицейскими;  выскочив
из машины, они кинулись к магазину так,  словно  им  надо  было  разогнать
толпу, но толпы никакой не было, и магазин окружал лишь стальной  частокол
из  велосипедов.  Каждое  большое  здание  в  Сайгоне   всегда   огорожено
велосипедами, ни один  университетский  поселок  на  Западе  не  имеет  их
столько, сколько здешние жители. Не успел я наладить фотоаппарат, как  эта
курьезная и необъяснимая операция  была  закончена.  Полиция  ворвалась  в
нагромождение велосипедов, извлекла оттуда три из них и,  неся  их  высоко
над головами, выбросила в  фонтан,  украшавший  бульвар.  Прежде  чем  мне
удалось расспросить какого-нибудь полицейского, все они  снова  взобрались
на свой грузовик и укатили по бульвару Боннар.
   - Операция "Велосипед", - произнес чей-то голос. Это был мистер Хен.
   - Что это значит? - спросил я. - Учение? Для чего?
   - Подождите еще немного, - предложил мистер Хен.
   К  фонтану,  откуда  торчало  велосипедное  колесо,  как  буй,  который
предупреждает суда, что под водой обломки кораблекрушения, стали подходить
зеваки. К ним через дорогу направился  полицейский,  он  что-то  кричал  и
размахивал руками.
   - Давайте посмотрим и мы, - сказал я.
   - Лучше не надо, - посоветовал мистер Хен и поглядел на  часы.  Стрелки
показывали четыре минуты двенадцатого.
   - Ваши спешат, - сказал я.
   - Они всегда впереди. - И в этот миг фонтан  взорвался.  Часть  лепного
украшения  выбила  соседнее  окно,  и  осколки  стекол  сверкающим  дождем
полились на мостовую. Никто  не  был  ранен.  Мы  отряхнулись  от  воды  и
осколков. Велосипедное колесо загудело волчком посреди бульвара, дернулось
и упало.
   - Ровно одиннадцать, - сказал мистер Хен.
   - Господи, что же это такое?..
   - Я знал, что вам будет интересно. Надеюсь, я не ошибся?
   - Пойдем выпьем чего-нибудь?
   - Простите, никак не могу. Должен вернуться к мистеру Чжоу.  Но  сперва
разрешите мне вам кое-что показать. - Мистер Хен  подвел  меня  к  стоянке
велосипедов и извлек оттуда свою машину. - Смотрите внимательно.
   - "Ралей"? - спросил я.
   - Не в этом  дело,  обратите  внимание  на  насос.  Он  ничего  вам  не
напоминает?
   Мистер Хен покровительственно улыбнулся, глядя  на  мое  недоумение,  и
отъехал, вертя педалями. Издали он помахал мне рукой, направляясь в  Шолон
к складу железного лома.
   В охранке, куда я пошел навести справки,  мне  стало  понятно,  что  он
подразумевал.  Форма,  которую  я  видел  на  складе,  представляла  собой
половинку велосипедного насоса. В тот день во всем Сайгоне невинные с виду
велосипедные насосы оказались пластмассовыми бомбами и взорвались ровно  в
одиннадцать часов. Кое-где взрывы  были  вовремя  предотвращены  полицией,
оповещенной, как я подозревал, мистером  Хеном.  Ничего  чрезвычайного  не
произошло: десять взрывов, шестеро слегка покалеченных людей и  бог  весть
сколько  исковерканных  велосипедов.  Мои   коллеги   -   за   исключением
корреспондента "Экстрем ориан", который обозвал эту выходку  "варварской",
- понимали, что им дадут место в газете только  в  том  случае,  если  они
высмеют эту историю. "Велосипедные бомбы" - было хорошим  заголовком.  Все
газеты приписали это дело коммунистам. Один только я утверждал, что  бомбы
были диверсией,  затеянной  генералом  Тхе,  но  мой  отчет  переделали  в
редакции.
   Генерал не был пищей для газетной сенсации. Нечего было  тратить  место
на его обличение. Я  выразил  свое  сожаление  мистеру  Хену,  послав  ему
записку через Домингеса, - я сделал все, что мог. Мистер Хен передал мне в
ответ устную благодарность. Тогда мне казалось, что он или его вьетминский
комитет были слишком  мнительны:  никто  всерьез  не  винил  в  этом  деле
коммунистов. Подобная шалость скорее  создавала  им  репутацию  людей,  не
лишенных чувства юмора. "Что они придумают еще?" - спрашивали  друг  друга
люди на вечеринках, и вся эта нелепая история запечатлелась в моей  памяти
в  образе  велосипедного  колеса,  весело  вертящегося   волчком   посреди
бульвара.
   Я даже не намекнул Пайлу, что его связи с генералом  Тхе  для  меня  не
секрет. Пусть забавляется своей невинной игрой с пластмассой - может быть,
она отвлечет его от Фуонг. И все  же  однажды  вечером,  когда  я  был  по
соседству с гаражом мистера Муоя и мне нечего было делать, я решился  туда
зайти.
   Гараж был маленький, и в нем царил почти такой же беспорядок, как и  на
складе железного лома.  Посреди  на  домкрате  стояла  машина  с  поднятым
капотом, похожая на разинувшее пасть чучело  доисторического  животного  в
провинциальном музее, куда никто не заглядывает. Казалось, эту машину  тут
просто забыли. Кругом на полу были навалены обрезки железа и старые  ящики
- вьетнамцы так же не  любят  ничего  выбрасывать,  как  китайский  повар:
выкраивая из утки семь различных блюд, он не расстанется  даже  с  когтем.
Непонятно,  почему  так  расточительно  обошлись  с  пустыми  бочонками  и
негодной  формой:  может,  их  украл  какой-нибудь  служащий   в   надежде
заработать  несколько  пиастров,  а  может,   кто-нибудь   был   подкуплен
предприимчивым мистером Хеном.
   В гараже было пусто, и я вышел. Они, видно, решили пока  что  держаться
подальше, опасаясь, что нагрянет полиция. Вероятно, у  мистера  Хена  были
кое-какие связи в охранке; правда, и в этом случае полиция вряд  ли  стала
бы орудовать. Ей было выгоднее, чтобы жители думали, будто бомбы подложены
коммунистами.
   Кроме автомобиля и разбросанного  на  бетонном  полу  хлама,  в  гараже
ничего не было видно. Интересно, как же мистер Муой делает свои  бомбы?  У
меня были весьма туманные представления о том, как из белой пыли,  которую
я видел  в  барабане,  получается  пластмасса,  однако  процесс  этот  был
наверняка сложен и не мог совершаться  здесь,  где  даже  два  насоса  для
бензина и те казались совсем заброшенными. Я стоял в дверях и  смотрел  на
улицу.  Под  деревьями  посреди  бульвара  работали  цирюльники;   осколок
зеркала, прибитый к стволу, отбрасывал  солнечный  блик.  Мелкими  шажками
прошла девушка в шляпе, похожей на ракушку, неся  на  шесте  две  корзины.
Гадалка, присев на корточки у стены, поймала клиента; старика  с  бородкой
клинышком, как у Хо Ши Мина, который  бесстрастно  наблюдал  за  тем,  как
тасуют и раскладывают древние карты. Какое будущее его ожидало, стоило  ли
платить за него целый пиастр? На бульваре де ла Сомм жизнь как на  ладони:
соседи знали всю подноготную мистера Муоя, но полиция не  могла  подобрать
ключ к их доверию. Люди тут живут так, что  всем  все  известно  друг  про
друга, но вам не дано зажить их жизнью, слиться  с  ней,  переступив  свой
порог. Я вспомнил старух, сплетничавших у нас на площадке рядом с уборной;
они ведь тоже знали все, что происходит, но я не знал того, что знают они.
   Я вернулся в гараж и прошел в маленькую конторку позади; на стене висел
непременный китайский рекламный календарь, стоял  захламленный  письменный
стол, на нем были прейскуранты, бутылка клея, арифмометр, обрезки  бумаги,
чайник, три чашки, множество неочиненных карандашей и чудом попавшая  сюда
открытка с видом Эйфелевой башни. Вольно было  Йорку  Гардингу  выдумывать
свои стройные  абстракции  насчет  "третьей  силы",  но  вот  к  чему  она
сводилась на деле. В задней стене была дверь; она была  заперта,  но  ключ
лежал на столе, среди карандашей. Я отпер дверь.
   В небольшом сарае, размером не больше гаража,  стояла  машина,  которая
походила  на  клетку  из  проволоки  и  железных  прутьев,  с   множеством
перекладин для какой-то рослой бескрылой птицы,  -  казалось,  что  клетка
обмотана старыми тряпками,  но  тряпки  предназначались,  как  видно,  для
чистки  и  были  брошены  мистером  Муоем  и  его  помощниками,  когда  их
вспугнули. Я прочел название какой-то лионской фирмы, которая сделала  эту
машину, и номер патента, но что  было  запатентовано?  Я  включил  ток,  и
старая машина ожила; стальные прутья имели свое предназначение, - все  это
устройство было похоже на старика, который, собрав  последние  силы,  бьет
кулаком по столу... Ага, это всего-навсего пресс; хотя он и принадлежит  к
тому же уровню техники, что и  первый  оркестрион,  но  во  Вьетнаме,  где
ничего не выкидывают на свалку и где всякая вещь в любой день вдруг  может
ожить вновь (помню, я как-то видел допотопный фильм "Знаменитое ограбление
поезда" - старая  лента  рывками  ползла  по  экрану,  все  еще  доставляя
удовольствие зрителям в одной из улочек Нам-Дина), и этот пресс  тоже  был
годен к употреблению.
   Я осмотрел пресс более внимательно; на нем были следы  белого  порошка.
Наверно, диолактон, подумал я, напоминает сухое молоко... Нигде  не  видно
бочонка или формы. Я вернулся сначала в контору, а  оттуда  в  гараж.  Мне
захотелось покровительственно похлопать по крылу  старый  автомобиль;  ему
ведь еще долго ждать, пока о нем вспомнят. Но настанет  день,  и  он...  В
этот час мистер Муой и его подручные уже  далеко;  они  бредут  где-то  по
рисовым полям к священной горе, на которой  обосновал  свой  штаб  генерал
Тхе. Я крикнул; "Мсье Муой!" - и мне представилось, что кругом меня нет ни
гаража, ни бульвара, ни цирюльников, что  я  снова  в  поле,  где  некогда
прятался на пути из Тайниня.  "Мсье  Муой!"  Мне  почудилось,  что  чья-то
голова шевельнулась в зарослях риса.
   Я  пошел  домой,  и  старухи  на  площадке  защебетали,  как  птицы   в
кустарнике, но я не понимал их птичьего гомона.  Фуонг  не  было  дома,  -
лежала записка, что она у сестры. Я растянулся на кровати -  нога  у  меня
еще быстро уставала -  и  сразу  заснул.  Когда  я  проснулся,  светящиеся
стрелки будильника показывали двадцать пять  минут  второго,  и,  повернув
голову, я думал, что найду возле себя Фуонг. Но  подушка  была  не  смята.
Фуонг, наверно, сменила сегодня и простыни: в них еще сохранилась прохлада
свежевыстиранного белья. Я встал и выдвинул ящик,  где  она  прятала  свои
шарфы, - их  не  было.  Я  подошел  к  книжной  полке  -  иллюстрированной
биографии английской королевы не было тоже. Она унесла с  собой  все  свое
приданое.
   Сразу после удара почти не чувствуешь боли;  боль  пришла  часа  в  три
утра, когда я стал обдумывать жизнь,  которую  мне  все  же  суждено  было
прожить, перебирая  в  памяти  прошлое,  чтобы  хоть  как-нибудь  от  него
избавиться. Хуже всего обстояло  дело  с  приятными  воспоминаниями,  и  я
старался припомнить только неприятное. У меня уже был навык. Я  через  это
прошел. Я знал, что смогу сделать то, что положено, но теперь я был  много
старше: у меня оставалось слишком мало сил, чтобы строить жизнь заново.


   Я пошел в  американскую  миссию  и  спросил  Пайла.  У  входа  пришлось
заполнить анкету и отдать ее служащему военной полиции.
   - Вы не указали цели своего прихода, - заметил он.
   - Он ее знает.
   - Значит, вам назначен прием?
   - Можно считать, что так.
   - Вам все это, вероятно, кажется глупым, но нам приходится держать  ухо
востро. Сюда иногда заходят странные типы.
   - Да, говорят.
   Он языком передвинул жевательную резинку под  другую  щеку  и  вошел  в
кабинку лифта. Я остался ждать. Что я скажу  Пайлу?  В  такой  роли  я  не
выступал еще ни разу. Полицейский вернулся. Он нехотя сказал:
   - Ну что ж, ступайте наверх. Комната 12-а. Первый этаж.
   Войдя в комнату, я увидел, что Пайла нет. За столом сидел  Джо,  атташе
по экономическим вопросам (я так и не смог припомнить его фамилию).  Из-за
столика с пишущей машинкой на меня поглядывала  сестра  Фуонг.  Что  можно
было прочесть в этих карих глазах стяжательницы: торжество?
   - Пожалуйте, пожалуйте, Том, - шумно приглашал  меня  Джо.  -  Рад  вас
видеть. Как нога? Вы - редкий гость в нашем заведении.  Пододвиньте  стул.
Расскажите, как,  по-вашему,  идет  наступление.  Вчера  вечером  видел  в
"Континентале" Гренджера. Опять собирается на  Север.  Этот  парень  прямо
горит на работе! Где запахло порохом, там ищи Гренджера! Хотите  сигарету?
Прошу вас. Вы знакомы с мисс Хей? Не умею запоминать их имена:  для  меня,
старика, они слишком трудны. Я зову ее: "Эй, вы!", и ей  нравится.  У  нас
тут по-домашнему, без всякого колониализма. А что болтают  насчет  цен  на
товары, а, Том? Ведь  ваш  брат-газетчик  всегда  в  курсе  дела...  Очень
огорчен историей с вашей ногой. Олден рассказывал...
   - Где Пайл?
   - Олдена нет сегодня в конторе. Он скорее  всего  дома.  Большую  часть
работы он делает дома.
   - Я знаю, что он делает дома.
   - Этот мальчик - работяга. Простите, как вы сказали?
   - Я знаю, чем он сейчас занимается дома.
   - Не понимаю вас, Том. Недаром меня в детстве дразнили "тупицей". С тем
и помру.
   - Он спит с моей девушкой, сестрой вашей машинистки.
   - Что вы говорите!
   - Спросите ее. Это она состряпала. Пайл отнял мою девушку.
   - Послушайте, Фаулер, я думал, вы пришли  по  делу!  Нельзя  устраивать
скандалы в учреждении.
   - Я пришел повидать Пайла, но он, видно, прячется.
   - Уж кому-кому, а вам грешно говорить такие вещи. После того, что Олден
для вас сделал...
   - Ну да, конечно. Он спас мне жизнь. Но я его об этом не просил.
   - Он рисковал своей головой. А у этого мальчика есть голова!
   - Плевать мне на его голову. Да и ему сейчас нужна  совсем  не  голова,
а...
   - Я не позволю говорить двусмысленности, Фаулер, да еще  в  присутствии
дамы.
   - Мы с этой дамой не первый  день  знаем  друг  друга.  Ей  не  удалось
поживиться у меня, вот она и надеется получить свою мзду у Пайла. Ладно. Я
знаю, что веду себя неприлично, но я и впредь намерен вести себя так же. В
таких случаях люди всегда ведут себя неприлично.
   - У нас много работы. Надо составить отчет о добыче каучука...
   - Не беспокойтесь, я ухожу. Но если Пайл позвонит,  скажите,  что  я  к
нему заходил. Вдруг он сочтет невежливым не отдать мне визита? - Я  сказал
сестре Фуонг: - Надеюсь, вы заверите  их  брачный  контракт  не  только  у
городского нотариуса, но и у  американского  консула  и  в  протестантской
церкви?..
   Я вышел в коридор. Напротив была  дверь  с  надписью  "Для  мужчин".  Я
вошел, запер дверь, прижал голову к холодной стене и заплакал. До сих  пор
я не плакал. Даже  в  уборных  у  них  был  кондиционированный  воздух,  и
умеренная умиротворяющая температура постепенно высушила  мои  слезы,  как
она сушит слюну во рту и животворное семя в теле.


   Я бросил всю работу на Домингеса и поехал на Север. У меня были  друзья
в эскадрилье "Гасконь"  в  Хайфоне,  и  я  часами  просиживал  в  баре  на
аэродроме или играл в  кегли  на  усыпанной  гравием  дорожке.  Официально
считалось, что я - на фронте, и теперь я мог потягаться в рвении  с  самим
Гренджером, но толку от этого для моей  газеты  было  не  больше,  чем  от
экскурсии в Фат-Дьем. Однако, если  пишешь  о  войне,  самолюбие  требует,
чтобы ты хоть изредка делил с солдатами их опасности.
   Но делить их было совсем не так легко: из Ханоя пришел  приказ  пускать
меня только в горизонтальные полеты, а  в  этой  войне  они  были  так  же
безопасны, как поездка в автобусе;  мы  летали  так  высоко,  что  нас  не
доставали даже крупнокалиберные пулеметы; нам ничего  не  угрожало,  кроме
неполадки с мотором или оплошности  летчика.  Мы  вылетали  по  графику  и
возвращались по графику; бомбовая нагрузка сбрасывалась  по  диагонали.  С
перекрестка дорог или с моста навстречу  нам  подымался  крутящийся  столб
дыма, а потом мы отправлялись  домой,  чтобы  успеть  выпить  до  обеда  и
поиграть в чугунные кегли на усыпанной гравием дорожке.
   Как-то утром в офицерской столовой я пил  коньяк  с  молодым  летчиком,
мечтавшим когда-нибудь  повеселиться  в  Саусэнде.  Он  получил  приказ  о
вылете.
   - Хотите полететь со мной?
   Я согласился. Даже в горизонтальном полете можно убить  время  и  убить
мысли. По дороге на аэродром он заметил:
   - Это вертикальный полет.
   - А я думал, мне запрещено...
   - Важно, чтобы вы об этом ничего не написали. Зато я покажу  вам