и закричал:
   - В Бразилию! В Бразилию!
   - Где много диких обезьян! - подхватила она. Они выпили  и  заскакали
по  комнате,  сгорбившись,  низко  свесив  руки,  изображая   диковинных
приматов.
   А потом опять было шампанское, прозрачное и пенящееся, как волны двух
великих океанов.

***

   Она звала его Шурой. Кажется, только она звала его так. А может,  еще
мама? Давно-давно. В деревне. Шура, Шурочка, Шурик. Ему не нравилось это
имя.
   Шуриком  был  рыжий  очкастый  недотепа   этнограф   из   "Кавказской
пленницы". Когда  кто-то  из  пацанов  еще  в  младших  классах  вздумал
дразнить его этим именем, он так отделал  обидчика,  что  тому  мало  не
показалось.
   Но Люде он разрешал все.
   - Шура, смотри, куда ты встал! Ты ведь топчешь ягоды!  -  Ее  темные,
стального  цвета  глаза  расширились  от  страха.  -  Если  отец  увидит
раздавленную ягоду - со свету сживет!
   - Не увидит, - заговорщицки шептал Саня. - Мы выроем ямку и закопаем.
   Он огляделся по сторонам. Иван Серафимович поливал  из  шланга  кусты
смородины. Зоя Степановна возилась в парнике. Саня  пяткой  антикварного
бота, выданного ему заботливой Людиной мамой - чтобы  не  замарал  своих
штиблет! - сделал  в  земле  воронку  и  похоронил  кровавое  клубничное
месиво, с торжественным видом бубня себе под нос похоронный марш.
   - Какой ты смешной, Шурка! - засмеялась Люда. Белая косынка в  черный
горошек, повязанная на манер гоголевской Солохи, очень шла к  ее  белому
круглому лицу.
   Зачем он приехал в тот жаркий июньский день на дачу к ее родителям?
   Зачем он блуждал целый час по садово-огородным участкам в поисках  их
невзрачного зеленоватого домика, мало чем  отличающегося  от  остальных,
таких же убогих построек?  А  потом  ловил  на  себе  злые,  беспощадные
взгляды ее отца:
   "Явился - не запылился! Женишок!" Движения и жесты Ивана Серафимовича
сразу стали резкими, раздраженными, губы побелели, ноздри раздулись. Зоя
Степановна испуганно кудахтала: "Да, че ты, отец, на парня озлобился? Че
он те сделал?" - "Ниче". Но Саня знал, что стоит за этим "ниче". Он  был
голодранцем, деревенщиной, лимитой. Делил комнату в заводской  общаге  с
таким же лимитой Витяем. Имел две пары штанов - на  зиму  и  на  лето  и
столько же пар ботинок.
   Зимой он ходил в старом, обшарпанном тулупе с отцовского  плеча  и  в
лохматой собачьей шапке неопределенного цвета. Походил на беспризорника.
Со стороны Люды было опрометчиво привести его в таком виде в дом прошлой
зимой. Тогда-то, на втором курсе профтехучилища, и началась их любовь.
   - Сейчас будем обедать. - Она поднялась с  корточек,  выпрямилась.  -
Ой, мамочки! Спина аж скрипит!
   Перед ней стояло полное ведро клубники. Клубника в тот год  уродилась
на славу. Люда стянула с головы платок. Светло-русые волосы были забраны
в старомодную шишку на затылке. Вытерла платком шею и под мышками.
   - Лю-уд, - умоляюще пропел он. - А может, как-нибудь сбежим?
   Он набрал всего треть ведра клубники. И не удивительно.  До  клубники
ли ему?
   Сбежать  было  необходимо.  Завтра  утром  Саня  должен  явиться   на
призывной пункт военкомата. Он попал в спецнабор. Думал,  что  пронесет.
Если спокойно дали закончить училище, значит, заберут осенью. Не  тут-то
было! Страна нуждалась в молодых, здоровых, как он. Шла война.
   - Надо с мамой поговорить.
   - Ты ей все расскажешь?
   - Не знаю, - пожала плечами Люда.
   От ее родителей они скрыли синдром спецнабора, чтобы беспрепятственно
попрощаться, чтобы с виду все, как обычно.  Но  обычно  ее  по  выходным
забирали на дачу и запрягали в работу.
   Девушка подхватила свое полное ведро и уверенно зашагала к теплице.
   Саня с новой силой принялся бороться за урожай (или с урожаем?).
   Вскоре его позвали обедать, и он не мог понять,  отчего  у  матери  и
дочери такие потные, раскрасневшиеся  лица  -  то  ли  от  состоявшегося
нелегкого разговора, то ли от невыносимой жары в теплице?
   Иван Серафимович отказался сесть с ними за стол: не хочу чего-то.  Не
наработался покамест.
   Обед состоял из простой  снеди:  картошка,  тушенка,  помидоры,  лук,
огурцы и квас. Зоя Степановна чересчур суетилась, все  время  что-нибудь
роняла,  но  при  этом  улыбалась.  Стеснялась,  может  быть?  А  может,
растерялась от известия, сообщенного дочерью.
   - Клубники в этом году много, - задумчиво рассуждала она за столом. -
Может, продать одно ведерко?
   Они недоуменно посмотрели на нее. Почему она советуется с ними, а  не
с Иваном Серафимовичем?
   - Почем на рынке клубника, не знаете? - обратилась Зоя  Степановна  к
Александру.
   Тот сначала пожал плечами, а потом вспомнил:
   - Мой сосед Витяй покупал недавно! Три рубля - поллитровая банка.
   Зоя Степановна посмотрела на ведро, собранное Людой,оценила:
   - Здесь банок двадцать будет. Шестьдесят рублей! Неплохо!
   Саня подумал, что за такие деньги он полмесяца пашет на заводе.
   - Скажу отцу! - загорелась хозяйка. - Но только  ,надо  прямо  сейчас
ехать и продавать.
   - А кто же поедет, мама? - вытаращила Люда глаза.
   - Как это кто? Вы и поедете!
   - Но нам нельзя! - запротестовала девушка. - Мы -  комсомольцы.  Если
на заводе узнают...
   - А мне уже все равно! - обрадовался Саня - Поедем! Я буду торговать!
   - Вот и хорошо! - потирала руки предприимчивая  женщина.  -  Осталось
только взять в оборот Ивана Серафимовича!
   И она вышла в огород, чтобы обсудить коммерческую инициативу с главой
семейства.
   - Классно придумала твоя мама!  -  шепнул  он  ей,  глядя  в  окно  и
наблюдая, как горячо спорят Людины родители.
   - Подожди еще! - пригрозила Люда. - Ты не знаешь отца!  Он  может  не
согласиться!
   Но она сама не знала своего отца. Иван  Серафимович  был  не  из  тех
людей, что  упускают  верную  прибыль  из  рук,  особенно  когда  деньги
валяются под ногами. Спор же с супругой у них возник по другому  поводу.
Отец настаивал, чтобы Люда вернулась вечером на дачу. Мать была  против.
Во-первых, неизвестно, сколько времени они  будут  торговать,  последний
автобус с автовокзала уходит в восемь вечера, а добираться  на  попутках
очень опасно. Во-вторых, девочка спокойно  может  переночевать  дома,  в
городе, а утром вернуться на дачу. В конце концов  женщина  взяла  верх,
накрыла марлей ведро, выдала дочери поллитровую банку и напутствовала их
простыми христианскими словами:
   - Идите с миром...
   Тогда Саня не уловил подводного течения  этих  слов.  Пожелание  мира
было в основном адресовано ему.
   - Вот не думал - не гадал, что в последний день  перед  армией  стану
спекулянтом! - шутил он в переполненном автобусе.
   - Тише, дурак! - попросила Люда и была  права.  Пассажиры  при  слове
"спекулянт" стали косо поглядывать на молодых людей.
   Но ему все было нипочем в этот день, море  по  колено.  Главное,  что
Людку он сумел выцарапать из лап грозного родителя.
   - На рынок не поедем! - заявила она,  как  только  они  очутились  на
автовокзале.
   - А как же...
   - Я знаю одно хорошее место. Универсам на улице  Гегеля.  Там  всегда
торгуют садоводы-любители, и, кроме того, нас там никто не знает!
   Пришлось согласиться с ее доводами, хотя "хорошее  место"  находилось
очень далеко от автовокзала и они потратили около двух часов,  давясь  в
потных автобусах, пока добрались до цели.
   Люда оказалась права, садоводов-любителей здесь куры не  клевали,  и,
как назло, почти все торговали клубникой, и поллитровая банка уже стоила
полтора рубля.
   - Мы так с тобой  простоим  до  вечера!  -  оценил  ситуацию  будущий
предприниматель. -Давай просить рубль за банку.
   - Отец меня убьет! - всплеснула руками Люда, но долго стоять на  виду
у всех ей тоже не хотелось.
   - Подходите! Подходите! - зазывал Саня. - Всего рубль банка!
   К  ним  выстроилась  очередь.  Люда  только   успевала   накладывать.
Александр принимал деньги. Ведро ушло за полчаса.
   Это была его первая и самая дорогая выгода от продажи, и  заключалась
она, конечно, не в двадцати вырученных рублях, а в том, что он сэкономил
целых полдня для прощания с любимой.
   Пустое ведро с  окровавленной  марлей  на  дне  досаждало,  неприятно
поскрипывая и привлекая внимание прохожих, но везти  его  домой  значило
снова тратить драгоценное время в автобусной давке. В советской  стране,
словно по завету дедушки Маркса, куда ни плюнь - везде борьба!
   Взявшись за руки, они бодро вышагивали к  ближайшему  лесопарку,  где
надеялись найти свободную скамейку.
   - А руки-то у нас сладкие, как  у  леденцовых  зверушек!  -  смеялась
Люда.
   - У зверушек не бывает рук! - резонно заметил Саня.
   - Не умничай, Шурик!
   - Я не умничаю. Вот приклеишься ко мне, и пойдем вместе в армию!
   - Представляю! Приходим на призывной пункт и дуэтом говорим:
   "Дя-день-ка пол-ков-ник, мы расклеиться не можем!"
   - Уж какой там спецнабор! Меня и осенью побоятся призвать!
   Пустая скамейка все же отыскалась, но от комаров не было спасенья.
   - Нет, Людка, надолго нас не хватит! Поцелуи получались  беспокойные,
нервные.
   - Что ты предлагаешь?
   - К тебе, - уверенно произнес он, по-видимому,  считая,  что  сегодня
его  желания  должны  исполняться  неукоснительно.  -  В  общаге,   сама
понимаешь, проводы Витяя.
   - Ты с ума сошел! - обиделась Люда. Дом ее  родителей  был  с  самого
начала закрыт для их тайных свиданий. Даже когда они оставались  одни  в
ее  комнате,  она  не  позволяла  ему  невиннейшего  поцелуя.   В   доме
безраздельно властвовал отец и в свое отсутствие оставлял невидимого пса
сторожить девичью честь.  Не  зря  Люда  впадала  в  оцепенение,  стоило
прикоснуться к ней, и сама превращалась в  Цербера,  если  он  вел  себя
понастойчивей.
   Все менялось в общаге. Несколько раз им удалось избавиться от Витяя.
   Товарищ и сам понимал, что лишний, но иногда не проявлял  инициативы,
и Сане приходилось его выпроваживать к соседям на  пару  часов.  Встречи
всегда происходили днем, после занятий, а потом  в  обеденные  перерывы.
Здесь, в грязной обшарпанной комнате с казенным постельным бельем,  Люда
становилась  гораздо  податливей,  благосклонно  принимала  его   ласки,
отвечая лишь тяжелым вздыманием груди, будто пела оперную  арию.  Первый
эротический опыт в самом  деле  напоминает  что-то  оперное,  фальшивое,
театральное. Но в один прекрасный день,  когда  Люда  вскрикнула  громче
обычного и он почувствовал всю глубину наслаждения, они стали мужчиной и
женщиной. В тот раз обошлось без последствий, а потом Саня стал покупать
презервативы, которые являлись дефицитом и составляли предмет гордости и
хвастовства перед товарищами.
   - Но почему? - настаивал он.
   - Ты же знаешь. Я не могу там. И потом,  разве  нельзя  обойтись  без
этого?
   - Но я ведь два года буду обходиться без этого! Как ты не понимаешь?
   - И что тебе даст всего один раз?  -  упрямо  повела  она  плечом.  -
Неужели нельзя проститься, как люди?
   - Но люди в основном так и прощаются!
   - Не правда! Откуда ты это взял?  Ты  разве  не  видел  в  кино,  как
девушки провожали парней на фронт?
   - Но ведь это кино! В жизни совсем по-другому.
   - Значит, с сегодняшнего дня ты начнешь привыкать к суровым армейским
будням! - выкрутилась Люда.
   - Я знаю, - загрустил Саня, - это тебе не доставляет удовольствия.  И
ты меня скоро разлюбишь...
   - Шурка, прекрати! - Она прижалась к нему всем телом и прошептала  на
ухо:
   - Я люблю тебя, дурачка, и без этого! И никогда не разлюблю!
   Они вышли из лесопарка на закате, сели в пустой трамвай и покатили  к
ее дому. Люда собрала в кулачок несколько шпилек, и волосы упали  ей  на
плечи.
   Он следил за ней, уткнувшись подбородком в поручень сиденья.
   - Какая ты красивая!
   - Да ну тебя! Самая обыкновенная. Вот Софи Лорен - другое  дело!  Она
тебе нравится?
   - Я люблю блондинок.
   - Ничего ты не смыслишь  в  женской  красоте!  Блондинкам  приходится
много  краситься,  чтобы  выглядеть  привлекательными.  А   ведь   лучше
естественная красота.
   - Но ты ведь не красишься.
   - И что хорошего в этих белесых свинячьих ресницах?
   Она явно напрашивалась на комплимент.
   - Ты самая красивая в мире! - провозгласил он. Они  добрались  уже  в
сумерках. Как по заказу, поднялся ветер, нагнал тучи.
   - Ты меня не провожай до подъезда, - попросила  Люда.  -  Соседка  на
первом этаже все время сидит у окна и следит за всеми.  Потом  расскажет
отцу.
   Ветер усилился, трепал волосы и одежду, заглушал слова. Они стояли на
пустыре с торца ее дома, обдуваемые со всех сторон.
   Обнялись.
   Пустое ведро с окровавленной марлей на дне  зловеще  поскрипывало  на
ветру.
   - Я завтра приду тебя провожать, - пообещала она.
   - Лучше не надо, - отказался он. - Мне будет тяжело...
   - Пиши мне чаще...
   - И ты... Не забывай.., -Никогда...
   Путь от ее дома до  заводского  общежития  проходил  через  цыганский
поселок и занимал не более получаса.
   Саня шел очень быстро, почти бежал, но не из  страха,  а  потому  что
стыдился собственных слез. Вдали уже громыхало, но дождь не начинался. В
поселке не было ни души. Все попрятались в ожидании ливня. Два  года  он
ходил этим поселком, зимой и летом, ночью и днем,  провожая  Люду  после
занятий, после заводской смены. Он  знал  здесь  каждое  дерево,  каждый
кустик, но приходит время и надо сказать: "Прощайте, прощай..."
   От поселка до общежития - рукой подать, но он вдруг остановился,  ему
показалось, что в порыве ветра, в раскате грома  он  слышит  собственное
имя.
   Странное это ощущение, когда из черного тоннеля, каким предстал вдруг
неосвещенный поселок, доносится:
   - Шу-ура-а-а!
   Он постоял с минуту, сомневаясь, но крик повторился. Это кричала она.
   Саня ринулся в черноту тоннеля, ничего не различая  в  десяти  шагах,
кроме столбов пыли да  деревянных  резных  ворот  перед  домами  оседлых
цыган.
   - Лю-уда-а-а!
   И вот уже совсем близко раздался жутковатый скрип пустого ведра.
   Обнялись.
   - Разве уже был дождь? - прижалась она к его мокрой щеке.
   - Там, за поселком, накрапывал, - соврал он.
   - А я, представляешь, оставила на даче  ключ  от  квартиры!  Господи,
бежала за тобой целую вечность! И еще это проклятое ведро!
   Молния шарахнула совсем близко и осветила марлю на  дне  ведра.  Гром
оглушил.  И  небо  наконец  прорвало.  Ливень  ударил  с  градом.  Стало
по-зимнему холодно.
   Мокрые, замерзшие, счастливые, они ворвались в общежитие.
   Им  повезло  дважды.  Старик  вахтер   куда-то   отлучился,   и   они
беспрепятственно взлетели на третий этаж. А  на  столе  в  темной  сырой
комнате лежала записка от Витяя: "Решил попрощаться с  городом.  Проведу
ночь на набережной. Встретимся на призывном. Привет Людмиле. Пока".
   - Ура-а! - закричали  они  в  голос,  не  подумав,  каково  Витяю  на
набережной в такой ливень.
   Они  развесили  свою  мокрую  одежду  на  бельевой  веревке,  навечно
протянутой от окна к двери.
   Люда сразу забралась под  одеяло,  а  Саня  взялся  за  приготовление
ужина.
   В холодильнике обнаружилось кое-что. Банка рыбных консервов,  яблоко,
засахаренное малиновое варенье. Не густо, конечно, но  до  утра  прожить
хватит.
   Он заварил чай, подал ей в постель бутерброды с  рыбой  и  яблоко  на
десерт.
   - Нет, яблоко - пополам! - не согласилась Люда. - У нас равноправие!
   Они впервые проводили вместе ночь, и оттого возбуждение было крайним.
   Саня доводил себя до изнеможения, отдыхал и вновь принимался за дело,
словно хотел запастись на все два года. Люда не  сопротивлялась,  только
тяжело вздымалась  белая  грудь  -  ария  казалась  бесконечной.  Но  на
четвертый или пятый раз - они сбились со счета - ария  вдруг  прервалась
коротким вскриком.
   - Что с тобой?
   - Не знаю, не знаю, - мотала она головой, как в бреду, и дрожала всем
телом. - Кажется, я сейчас описаюсь...
   - Давай же, давай! Еще немного! - подгонял он ее резкими движениями.
   Люда застонала, всхлипнула, а потом обмякла, будто лишилась сознания.
   - Вот теперь мы квиты, - обессиленно  прошептал  он  ей  в  грудь.  -
Теперь равноправие.
   - Ты именно этого хотел добиться?
   - Иначе бы мне худо служилось.
   - Шура, я тебя люблю! Я тебя люблю,  Шурочка!  Никого  мне  не  надо,
кроме тебя! Слышишь?
   - Слышу...
   - Веришь мне?
   - Теперь верю...
   Уже светало. Выпили чай с остатками варенья.  Она  натянула  на  себя
полусырое платье. Ведро, умолкшее на ночь возле двери, вновь  заскрипело
у нее в руке.
   Саня побрился. Влез  в  тренировочные,  оставив  единственные  летние
брюки сушиться навсегда.
   - А как же брюки? - испугалась Люда.
   - Из армии я вернусь совсем другим человеком, - махнул он рукой.
   - Богатым, что ли?
   - Просто другим. - Он не знал, как ей это объяснить.
   Улица встретила их  туманной  дымкой.  Вместо  цыганского  поселка  -
голубое пятно, будто не было уже обратной дороги.
   - Ее и  так  нет,  -  грустно  сказала  она,  когда  они  добрели  до
автобусной остановки, где по случаю воскресенья не было ни души.
   - Что будешь делать?
   - Поеду на автовокзал.
   - А про ключ разве ты мне не наврала?
   - Нет.
   - Значит, если бы не ключ, ничего бы не случилось?
   - Значит, так...
   Обнялись.
   Заревели навзрыд, как малые дети.
   - Пиши мне чаще...
   - И ты... Не забывай...
   - Никогда.
   Шаталин не спал всю ночь, вспоминал Люду. А под утро ему  показалось,
что внизу, в гостиной, кто-то ходит.  Раздался  знакомый  скрип.  Он  не
поверил своим ушам, но с места  не  тронулся.  "Это  сейчас  пройдет,  -
успокаивал он себя.
   - Зачем  пугать  маленькую?"  Он  слышал  ровное  дыхание  рядом.  Он
чувствовал ее тело. Девушка крепко спала.
   Однако  скрип  приближался,  скрип  поднимался  по  лестнице.   Потом
заскрипела дверь. Совершенно разные скрипы. А пол уже совсем  по-другому
скрипит.
   На ней были белый платок в горошек  и  полусырое  платье.  Она  несла
ведро, накрытое марлей. Улыбнулась ему и сказала:
   - Не бойся. Я ненадолго.
   Села на край  постели.  Поставила  ведро  перед  ним.  Сняла  платок,
вытерла шею и под мышками. Собрала в кулачок шпильки. Распустила волосы.
   Помолчали.
   Она оглядела его огромную американскую спальню.
   - Да, это не комнатка в общежитии!
   - На что намекаешь?
   - Просто так. Обязательно надо на что-то намекать?
   - Зачем пришла?
   - Соскучилась. Ты ведь не вернулся.
   - Как это не вернулся? Это ты меня не дождалась!
   - Не будем спорить, - предложила она. - Кто это рядом с тобой?
   - Маленькая.
   - Ты ее так зовешь?
   - Да.
   Ему вдруг стало стыдно перед Людой, что он до сих пор не знает  имени
девушки.
   - Странно... - Она запустила обе руки  себе  в  волосы  и  неожиданно
попросила:
   - Можно, я лягу с тобой?
   - Не дури!
   - Ну, хоть на секундочку! Пусти меня под одеяло! Ведь  нам  было  так
хорошо той ночью!
   Он больше не мог возражать. Она мигом оказалась в его объятиях.
   - Люда, Людочка, - шептал он в нежную девичью щеку.  -  Какая  же  ты
дуреха! Не могла подождать еще полгода?
   - Я испугалась. Ты сказал, что вернешься совсем другим.
   - Мало ли что я сказал?
   - Знаешь, я так растерялась, когда ты вышиб дверь. Я поняла,  что  ты
не обманул...
   Помолчали.
   Краем глаза Саня заметил, что клубника в ведре шевелится, оставляя на
марле темные пятна.
   - Что там у тебя в ведре?
   - Клубника. Мы ведь тогда даже не попробовали. Все продали.
   Она встала. Бережно сняла марлю.
   Сверху в ведре лежала голова с  выпученным  глазом.  Голова  шевелила
губами, выпуская воздух, будто никак не могла отдышаться. А рот у головы
был кривой.
   - Узнаешь? -  доброжелательно  улыбнулась  Люда.  -  Здесь  их  ровно
четыре...
   Он очнулся в холодном поту.  В  окнах  спальни  темнела  ночь,  шумел
ливень, сверкали молнии. Где-то далеко раздавалось: "Шу-ура-а-а!"
   Он спустился вниз. В окнах гостиной ослепительно сверкало солнце.
   Он вкл