ось не только о Светке,
но и о престарелой матери, которая получала в  месяц  шестьдесят  рублей
пенсии. Так что с учительством пришлось быстро распрощаться и  пойти  на
завод, ученицей маляра.
   Работала в две смены, и девочка иногда до поздней ночи не отходила от
окна, ждала, когда заводской автобус  высадит  маму  на  противоположной
стороне улицы и та опрометью бросится к подъезду.  А  на  плите  еще  не
остыл ужин. Света рано приобщилась к поварскому искусству.
   Заработки в малярном цехе  были  высокие,  но  работа  сдельная.  Кто
порасторопней, тот больше получит. Многое  зависело  от  мастера:  какие
детали он даст в работу -  легкие,  трудные;  по  высокому  или  низкому
разряду покрытия и какое их  количество.  К  мастеру  надо  подмазаться,
усластить свои речи медом.
   Льстить Татьяна Витальевна не умела и первые полгода получала в  цехе
не больше, чем в школе. Потом ее взяли в  бригаду,  повысили  разряд,  и
жить стало веселее.
   Но сугубо женский  коллектив  малярного  цеха  не  мог  обойтись  без
каждодневных склок, интриг, а подчас открытой травли. Татьяну Витальевну
сразу невзлюбили, во-первых,  за  ярко  выраженную  интеллигентность,  а
во-вторых: "Че она  такая  правильная?"  Методов  досадить  "правильной"
имелось множество. Бригадирша поручала самую  тяжелую,  грязную  работу.
Кладовщица, люто ее ненавидевшая - Бог знает за что, -  иногда  выдавала
ей краску,  разведенную  в  не  правильных  пропорциях.  На  глаз  такое
нарушение технологии мог приметить только  опытный  маляр.  Татьяна  же,
спокойно залив краску  в  пульверизатор  и  подключив  к  шлангу  сжатый
воздух,  смело  нажимала  на  курок,  выстреливая   цветной   струей   в
какой-нибудь  каркас,  предназначенный  для  подводной  лодки.  Она  все
делала,  как  учили:  прогревала  детали  перед   работой,   изолировала
отверстия,  чтобы  в  них  не   попала   краска,   шпатлевала   неровные
поверхности,  снова   прогревала,   чтобы   высохла   шпатлевка,   потом
накладывала грунт, сушила, потом другой грунт,  и  снова  сушка,  слегка
проходилась наждачной бумагой, потому что  к  гладкой  поверхности  хуже
пристает краска, и лишь после всех этих дьявольских  ухищрений  начинала
импульсивно  разбрызгивать  краску   слева   направо,   справа   налево,
продвигаясь сверху вниз и обратно. Первый слой  очень  тонкий,  так  что
видны зеленоватые проплешины грунтовки. После этого - на десять минут  в
печь, потом каркасы должны охладиться. Второй слой уже будет  погуще,  и
когда в малярной кабине утихнет  нудный  моросящий  дождь,  залюбуешься,
какими нарядными стали унылые, страшные каркасы, как эмаль переливается,
словно алмазная пыль, в свете прожекторов. И снова - печь, теперь уже на
полтора часа. И уже в  самом  конце  рабочей  смены  Татьяна  Витальевна
доставала из печи каркасы и не верила своим  глазам:  по  краям  деталей
образовались уродливые наплывы. Бригадирша подняла такой хай, что работа
в цехе остановилась. Кто-то уже сбегал за технологом.
   Технологу ничего не докажешь - в ведерке не осталось краски. Придется
краску обдирать шпателем, предварительно замочив  каркасы  на  несколько
часов в растворителе, потом  прогревать  и  опять  все  сначала.  Можно,
конечно, спрятаться за печь и дать волю слезам, но слезами тут  вряд  ли
поможешь. Заказ военный, к тому же срочный. Каркасы ждут в другом  цехе.
Технолог выписывает брак. Мастер лишает премии. Бригадирша рвет и мечет,
ведь пострадает вся бригада, и все из-за этой неотесанной интеллигентки!
И только кладовщица в дверях своей кладовки  никак  не  уберет  беззубой
улыбки со своего крысиного лица.
   Это продолжалось бы бесконечно,  если  бы  какая-то  добрая  душа  не
подсказала Татьяне проверить краску. И она проверила  ее  в  присутствии
технолога. Кладовщицу не только лишили премии, но и уволили. С  тех  пор
Татьяна никому не давала спуску,  и  вскоре  ее  выбрали  бригадиром.  С
волками жить... Вот так и жила она в той своей жизни. Светку после школы
пристроила в ювелирный техникум. Правда, та его  не  закончила  -  вышла
замуж.  Муж  получал  мало.  Светка  его  пилила,  но  при   этом   сама
бездельничала: привыкла с детства не выходить из дома, школа  ее  всегда
тяготила, техникум тем более, подружек не было. Жили в основном за  счет
матери, пока зять не устроился на тот же военный завод.
   Другая  жизнь  Татьяны  Витальевны  началась  внезапно,   невероятно,
немыслимо, как в романах Диккенса.
   Это произошло буквально через  месяц  после  смерти  старухи  матери,
когда Татьяна, которой уже перевалило за сорок, почувствовала, что у нее
развязаны руки.
   Лишь  только  забрезжил  рассвет  перестройки,  в  заводской   Дворец
культуры  приехал  с  концертом  детский  ансамбль  чилийцев.  Это  была
сенсация, потому что,  кроме  побратимов  чехов,  в  город,  напичканный
военными заводами, никого не пускали.
   Она пошла на концерт не по своей инициативе, ее пригласила женщина из
бригады, которой чилийцы тоже были до лампочки, но в одной  программе  с
чилийцами выступал местный танцевальный коллектив, где  лихо  отплясывал
арагонскую хоту сынок женщины.
   В общественной жизни назревали крутые перемены, но Татьяна Витальевна
никак не предполагала, что они отразятся на  ее  собственной  жизни,  и,
ничего не подозревая, купила скромный букетик цветов для сынка подруги.
   Арагонская хота отшумела в первом  отделении,  и  во  время  перерыва
женщины побежали за кулисы. Там полулежали в креслах полуживые  танцоры,
не в силах содрать со своих мокрых тел национальные  испанские  костюмы.
Отдельно, в сторонке, волновались экзотические  латиносы  в  пончо.  Они
тихо перешептывались и почти не улыбались.  Там  она  увидела  его  или,
вернее, он - ее. Невозможно было не заметить апрельские желто-фиолетовые
фрезии на фоне черного - траур по маме - платья Татьяны Витальевны.  Она
несла их так, будто в жизни своей ничего другого в руки не брала. А сами
руки - очень знакомые руки - с какой-то картины в Лувре или Прадо. Ничем
их не возьмешь, эти руки, - ни  ацетоном,  ни  растворителем!  И  тонкая
талия, и широкие плечи, и спадающие на них пышные  пепельные  волосы,  и
замысловатые дуги серых бровей, и глаза, большие  и  темные,  в  которых
прочитать можно что угодно - и  грусть,  и  нежность,  и  лукавство,  но
только не технологический процесс покрытия каркасов. Он в одно мгновение
охватил взглядом ее всю. Она лишь  заметила  маленькие,  забавной  формы
уши, от этого на душе сразу стало как-то тепло.  Она  протянула  бедному
взмокшему мальчику букетик  ароматных  фрезии  и  тут  же  почувствовала
совсем рядом другой аромат. Он исходил от  букета  алых  роз  (откуда  в
апреле  розы  в  их  северном  городе!),  протянутого  ей  со   словами,
старательно произнесенными на ломаном русском:
   - Возьмите скорей! Вам нельзя без цветов!
   - Что вы? Не надо! - смутилась Татьяна Витальевна. Может, в этот  миг
она вспомнила, что давала подписку - не общаться с иностранцами?
   - Я весьма, весьма настаиваю, - несуразно лепетал чилиец,  бравший  в
Сантьяго уроки русского языка у дряхлого белогвардейца.
   - Танька, не ерепенься! Бери, раз дают!  -  подтолкнула  ее  в  спину
подруга.
   Она взяла. Ей давно никто не дарил цветов, тем более таких.
   - Ну, что ж, мерси, - пожала она плечами.  -  "Белые  розы  для  моей
черной подруги", - тотчас припомнился ей слезливый мексиканский фильм.
   -  А  как  зовут  мою  "черную  подругу"?  -   не   упустил   момента
поинтересоваться он. - Татьяна? Ларина?
   - Вы читали "Евгения Онегина"? - удивилась  она.  Уж  больно  это  не
вязалось с его бахромчатым пончо, хоть и виднелись из-под него пиджак  и
галстук.
   - О да! - воскликнул он  с  таким  напором,  будто  все  дети  Анд  с
младенчества усвоили стихи Пушкина.
   Ей же совершенно нечем было крыть. Разве что Паб-. ло Нерудой, стихов
которого она не читала? Не петь же, в самом деле,  "Венсеромос",  нервно
подергивая кулаком? Тошнотворные советские фильмы о пиночетовском  путче
невозможно было смотреть. Она перебрала в памяти несколько имен: Борхес,
Маркес, Кортасар, Фуентес, Амаду... Но никто из  них  не  был  чилийцем!
Однако ее новому знакомому, которого  звали  Луис  Игнасио,  коренастому
брюнету с типичным, ничем не выдающимся латиноамериканским  лицом,  было
абсолютно наплевать на филологическое  образование  Татьяны  Витальевны.
Уже несчастные танцоры давно высохли и ушли в  зал,  маленькие  латиносы
хором выводили что-то патриотическое, а они сидели в пустой гримерной, и
Луис Игнасио все не мог остановиться:
   - "Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты..."
   Она показала ему ночной город с чугунными  перилами  горбатых  мостов
над узкой загрязненной  речкой,  с  тусклыми  фонарями,  сделанными  под
старину,    и    с    примитивной    церковкой,    будто    нарисованной
художником-самоучкой.
   Он   оказался   не   эмигрантом,   не   коммунистом,   а   официально
аккредитованным  в  Москве  журналистом   из   той   самой   фашистской,
пиночетовской страны. В их  город  попал  чудом,  под  видом  одного  из
руководителей ансамбля. Он объездил почти всю Россию, и ему прежде всего
не терпелось побывать там, куда не ступала нога его соотечественника. Но
оставаться здесь он мог только один день, который уже близился к  концу.
Несмотря на это, Татьяна Витальевна не согласилась провести остаток ночи
в его гостиничном номере.  И  адреса  ему  своего  не  дала.  Зачем?  Ей
запрещено переписываться с иностранцами, а он все равно сюда  больше  не
приедет. Однако расщедрилась - продиктовала телефон, он записал.
   - Мы обязательно увидимся. - В глазах Луиса светилась надежда.
   Татьяна скептически пожала плечами: "Где уж нам?" Он поцеловал  ее  в
обе щеки - у них так принято. Она грустно хихикнула, напоследок еще  раз
позабавившись его крохотными ушками. Розы пахли одуряюще.
   Татьяна Витальевна эту, казалось  бы,  мимолетную  встречу  долго  не
могла забыть. И с ужасом поймала себя на том, что каждый вечер ждет  его
звонка. Он  не  звонил.  "Что  мне  помешало  записать  его  телефон?  -
спрашивала она увядший букет на столе. - Он  же  умолял  меня  записать!
Дура! - И тут же мотала  головой.  -  Нет,  я  никогда  бы  не  решилась
позвонить первой!"
   Только через две недели в трубке раздалось ломаное, несуразное:
   - Вы меня еще не успели запамятовать?
   - Нет! - ответила она более страстно, чем полагалось в таком  случае,
и, чтобы исправить ошибку, произнесла с холодным упреком:
   - Что же вы так долго не звонили?
   Конечно, он не решался, ведь Татьяна Витальевна  сразу  дала  понять,
что  не  может  быть  ничего  общего   между   журналистом   враждебного
государства и маляром военного завода. Но что  мог  поделать  несчастный
Луис Игнасио  со  своим  раненым  сердцем?  Его  влекло  к  недосягаемой
женщине, как раньше тянуло в запретный город.
   - Я не могу вас запамятовать, -  сознался  чилиец,  у  которого  были
крохотные забавные ушки.
   - Я тоже...
   "Сколько можно быть гордой?" - подумала в  этот  миг  она.  А  может,
именно тщетность усилий заставляла ее искать какой-нибудь выход?
   Они стали часто звонить друг  другу  и  вскоре  перестали  стесняться
слов, открытым текстом признавались в любви. Он  умолял  ее  приехать  в
Москву. Татьяна не  решалась.  Ее  устраивал  телефонный  роман?  Скорее
всего, она просто боялась разочароваться в нем. Кто  он,  этот  приятный
латинос, наизусть читающий Пушкина?
   А вдруг он женат? Вот будет потеха! Ей больше  нравилось,  когда  она
отводила Луису Игнасио роль вдовца. Однажды она решилась спросить его об
этом. И ответ превзошел все ожидания: он никогда не был женат.
   - Но почему? - даже расстроилась Татьяна. Неужели только она на  него
клюнула?
   - Всю жизнь мотался по свету. Не до того было.
   Теперь она и вовсе не знала, что думать, ведь он всего на год  младше
ее и не был женат! Она, правда, тоже  никогда  не  была  замужем,  но  у
мужчин это как-то по-другому выглядит.
   Их виды на будущее напоминали замки из песка,  которые  обращаются  в
прах от одного только трезвого, взвешенного рассуждения.  И  все  же  по
пляжу жизни прошелся Некто, окинул хрупкие постройки  взглядом  опытного
прораба и подвел под них фундамент.
   На военный завод, где работала Татьяна Витальевна, приехал Горбачев -
сразу после удачного визита  в  Америку  -  и  возвестил:  хватит,  мол,
вооружаться!
   Пришла, мол, пора подумать об отдельном человеке! Говорил здорово, но
ему тогда уже не верили.  Никто  в  этой  стране  никогда  не  думал  об
отдельном человеке.
   Каждый человек сам должен позаботиться о себе. Это Татьяна Витальевна
усвоила давно.
   Не успел генсек отбыть в столицу, как все пришло в движение. В первую
очередь партийный и  комсомольский  аппарат  выписали  себе  путевки  за
границу, о чем раньше и мечтать не смели, и не в какую-то там  Болгарию.
Париж и Лондон поманили к себе идейных вождей!  Потом  проходные  завода
покинули солдаты: построились  в  колонну  и  строевым  шагом  отбыли  в
казармы.  На  их  место  набрали   старушек   вахтерш.   Рабочие   сразу
почувствовали разницу. С солдатом всегда можно было договориться, купить
ему хлеба, папирос. Старушки же оказались  бывшими  надзирательницами  в
лагерях, и не было управы  на  этих  ведьм.  Особенно  невыносимо  стало
ходить через проходные работницам. Каждая ведьма  считала  своим  долгом
сунуть нос в дамскую сумочку, выпотрошить ее содержимое. "А не  выносишь
ли ты  станок  с  числовым  программным  управлением?"  -  вопрошали  их
свирепые взгляды.
   Горбачева материли не из-за ведьм, конечно, а из-за того,  что  резко
упали заработки. Военных заказов не стало, а другие, мирные,  появлялись
лишь иногда, в ограниченном количестве и плохо оплачивались.
   Пожалуй, одна Татьяна  Витальевна  радовалась  переменам  и  защищала
генсека от нападок работниц малярного цеха. Да и как ей  не  радоваться,
ведь теперь с нее  сняли  идиотские,  нелепые  подписки  о  невыезде  за
границу, о запрете общаться и переписываться с иностранцами!
   Но Некто, гулявший по пляжу жизни, уже не мог  удовлетвориться  одним
фундаментом. Чего только не придумывал наш Великий Прораб!
   Луис Игнасио позвонил ей ночью, едва она доплелась до  постели  после
второй смены. Он был взволнован, как никогда. Его вызывают на родину. Он
уезжает через неделю. Сколько там  пробудет,  неизвестно,  а  через  два
месяца кончается срок его аккредитации.
   - Надо решать! Надо что-то решать! - умолял он ее. - Я могу больше не
вернуться, и тогда... - Он боялся даже произнести, что будет тогда.  Его
голос дрожал. Он задыхался от волнения.
   В эту ночь Татьяна не спала. Она обещала ему что-нибудь решить, и это
"что-нибудь" доконало чилийца. Луис Игнасио заплакал и, не попрощавшись,
повесил трубку. "Совсем не умеет сдерживать своих эмоций!" -  не  успела
возмутиться Татьяна, как сама заплакала  навзрыд,  когда  вместо  милого
сердцу голоса в трубке раздались гудки.
   На работу ей надо было к четырем часам  вечера,  но  она  приехала  к
восьми утра, так и не сомкнув глаз. Взяла неделю отпуска за  свой  счет,
объяснив это начальнику цеха чрезвычайными семейными обстоятельствами.
   - Я вам давно говорю, Татьяна Витальевна, приведите Свету в наш  цех,
- ворчал начальник, связав чрезвычайные обстоятельства с дочерью.
   "На-кася выкуси!" - мысленно по привычке ответила ему Татьяна.
   Тайну она доверила только лучшей подруге, той, что присутствовала при
их знакомстве  с  чилийцем  и  еще  подтолкнула  в  спину:  "Танька,  не
ерепенься!
   Бери, раз  дают!"  Подруга  выслушала  с  охами  да  ахами,  а  потом
выпалила: "Танька, ты с ума сошла! Он же фашист!"
   Кто фашист? Луис Игнасио, который столько лет хранит в  своем  сердце
"чудное мгновенье"?  Луис  Игнасио,  который,  в  отличие  от  всех  баб
малярного цеха,  читал  "Евгения  Онегина"?  Луис  Игнасио,  у  которого
смешные маленькие ушки?
   Нет, он не может быть фашистом! Короче, подруга имела бледный вид,  а
Татьяна Витальевна в тот же вечер улетела в Москву. Светке сказала,  что
летит в командировку. Один раз, лет пять назад, ее посылали за  какой-то
дефицитной краской, правда, не  в  Москву,  ну  да  Бог  с  ней!  Светка
удивилась, но промолчала.
   Больше всего Татьяна Витальевна боялась признаться в своем  увлечении
дочери и скрывала все до последней минуты, не решилась и на этот раз.
   Они виделись второй раз в жизни.  Татьяна  крестилась  в  костеле  на
Малой Грузинской, и там же они обвенчались. На раздумья  больше  времени
не было. Он через неделю уехал, а она еще  полгода  металась  из  одного
конца страны в  другой,  потому  что  ее  не  выпускали  -  каркасы  для
подводных лодок не  прошли  даром.  Она  чувствовала  себя  чуть  ли  не
хранительницей всех государственных тайн. С заводом рассталась спокойно,
будто на протяжении многих лет видела  один  и  тот  же  кошмарный  сон.
Неожиданной радостью обернулась для нее реакция дочери.  Как  в  плохой,
слащавой  мелодраме,  Светка  обняла  мать,  расцеловала,  поздравила  и
прослезилась - то ли от счастья, то ли от предстоящей разлуки.
   Потом махала ей рукой в аэропорту и  уже  не  плакала.  У  мамы  своя
жизнь, у нее - своя. Получала от мамы письма и открытки, с каждым  годом
все реже и реже. Значит, маме хорошо, было бы плохо - чаще бы писала.
   Семь лет  Татьяна  Витальевна  прожила  на  берегу  Тихого  океана  в
маленьком, но уютном бунгало  Луиса  Игнасио,  в  стране,  где  когда-то
победила хунта и где ей почему-то было спокойно и  сладко,  как  в  раю.
Может, потому, что рядом находился любимый человек? Черт его знает,  как
они  умудрились  не  ошибиться   друг   в   друге!   Некоторые   подолгу
присматриваются, взвешивают все "за" и "против", наконец решаются, чтобы
в скором времени разбежаться навсегда. Эти  же  провели  пару  часов  на
горбатых  мостиках  с  чугунными  перилами,   под   тусклыми   фонарями,
сделанными под  старину,  и  повернули  судьбу  вспять.  Об  этом  часто
задумывалась Светка. Впрочем, какая  она  теперь  уже  Светка?  Светлана
Васильевна, директор ювелирного магазина, самого большого на  территории
Пита Криворотого.
   - Ну, а твои как дела?
   Мама с показным аппетитом уплетала подгоревший пирог.
   - Никак, - развела дочь руками. - Стукнуло тридцать пять,  а  ничего,
кроме собаки, не завела.
   Английская бульдожка, размером с хорошего поросенка, который  вот-вот
станет свиньей, без показухи поедала яблочный пирог и вообще все, что бы
ей ни отвалила щедрая рука хозяйки.
   - Я знала, что ты с Андреем в конце концов разведешься,  -  вздохнула
Татьяна  Витальевна.  -  Ты  его  никогда  не  любила.  Чем  он   сейчас
занимается?
   - Умер, - ответила Света. Она уже научилась произносить это спокойно.
   - Умер?!  -  вскрикнула  Татьяна  Витальевна,  будто  ее  усадили  на
электрический стул. - Неужели сердце? В такие-то годы!
   Дочь только кивнула в ответ: не рассказывать же матери, как  в  марте
этого года, через несколько минут после  их  последней  встречи,  Андрея
застрелили в лифте дома,  где  он  снимал  комнату.  Слишком  длинная  и
мучительная история для их кратковременного свидания.
   - Ма, ты совершенно зря привезла мне деньги, - обратилась Светлана  к
другой теме, чтобы раз и навсегда покончить с неприятными разговорами. -
Я уже не та бедненькая девочка, у которой нет ни одних  целых  колготок,
как было, когда жила с Андреем. Теперь я прочно стою на ногах.
   - Удивительно! Как ты стала директором магазина без образования?  Или
ты потом восстановилась в техникуме?
   - О Боже мой! Какое это имеет значение, мама! Главное - иметь хорошие
связи.
   - Откуда у тебя связи, Светка? - рассмеялась мать.
   - От верблюда, - без злобы ответила та.
   Куда ни ткни - кругом запретные темы. Не посвящать же мать в то,  что
целых пять  лет  числилась  в  любовницах  Стара  -  "звез