рай нар,  одной рукой картинно опершись о колено, Богачев
другой дирижировал. А через неделю, ночью,  вместе с рассудительным  Горошко
притащил Богачев от немцев пулемет и патефон с пластинками.  И еще несколько
раз по ночам лазал  он к немцам, рисковал, добывал сведения, приносил оружие
и документы немецких солдат, без шума убитых  им. Тоню  как будто не замечал
совсем.
 Но однажды за выпивкой арттехник дивизиона по дружбе стал шептать ему в
ухо:
 - Ей майора нужно. А ты звездочками нe вышел. Или подполковника сразу,-
но  произнес  это  раздельно:  "под  полковника"  - и захохотал,  намекая на
известный анекдот.- Ты меня слушай, я в этих делах черта съел...
 Богачев  слушал,  крепким ногтем большого  пальца ковырял доску  стола.
Глаз  не подымал.  Вдруг  левой  рукой  взял  арттехника  за подбородок,  не
размахиваясь, коротко ударил в лицо. Того отливали водой.
 За "языка" получил Богачев орден, а  с Тоней  осталось все по-прежнему.
Прошло  время,  и опять он  развлекал ее веселыми историями, она смеялась до
слез,  и  даже  повeрилось Тоне,  что теперь они  стали настоящими друзьями.
Потом друзей стало трое - батарею  принял  новый комбат  капитан  Беличенко.
Богачев  первый по  Тониным  глазам, совсем не таким, какими она смотрела на
него, понял, кто из троих лишний. Но Беличенко он остался другом.
 Кроме него, всех людей Богачев делил на две категории: разведчики и все
остальные.  В бою взвод  его был  лучшим. Но на формировке, когда отводили в
тыл,  больше всего  ЧП  было  в его  взводе.  Вдруг  являлся бледный, жалкий
ординарец командира стрелкового полка, проходившего ночью через деревню, где
стояла  батарея,  жаловался,  что  украли  коня.   Замечательный  конь  был,
ординарец сам лично пас,  за ногу привязав к своей ноге,  клянется,  что  не
спал. И вот ночью какой-то разведчик подполз, ножом отрезал веревку от ноги,
вскочил на коня и ускакал.  И хотя неизвестно было, чей это разведчик, майор
Ребров вызывал Богачева. При нем повторялся рассказ. Богачев слушал холодно,
интересуясь только подробностями. Во взводе был страстный лошадник  Альшеев.
Дай ему волю,  он бы  со всего света лучших  коней перетащил на батарею. Сам
Богачев,  токарь  по профессии,  конями не интересовался. Но  находчивость в
разведчиках ценил.
 И пока стояли в тылу, Богачева вызывали к начальству не один раз. Потом
отправляли их часть на фронт, и все грехи списывали с него разом...
 ...Богачев кончил бриться, налил полную горсть цветочного  одеколона и,
отфыркиваясь,  стал  тереть  враз покрасневшее лицо,  шею с острым  кадыком.
Потом  поставил носок сапога  на  край земляных  нар,  плюя  на щетку, начал
начищать его до ясного  блеска. А начистив и полюбовавшись,  скинул сапоги и
лег спать.
 Свет печных  углей на потолке землянки становился  все  сумрачней. Печь
гасла. Никто не подкладывал.
 Лежа на спине, Беличенко  смотрел, как темнеют бревна  наката, курил  и
думал. На руке  его ровно дышала Тоня, он через гимнастерку чувствовал тепло
ее дыхания. Тоня  заснула сразу же, а он не мог заснуть. За те дни, пока  он
добирался к  фронту  на  полках  вагонов,  тело  его  настолько  привыкло  к
покачиванию и движению, что едвa  Беличенко стал  задремывать, земляные нары
стронулись, все поплыло, закачалось. Он тут  же  проснулся, как от толчка, и
вот теперь, лежа на спине, курил.
 Через каждые  десять минут  доносился глухо слышный под  землей выстрел
дежурной  немецкой батареи. Долго подвывал снаряд, и еще до взрыва Беличенко
ладонью заслонял Тонино  лицо:  с наката  всякий раз  сыпалось. Стараясь  не
разбудить ее, он осторожно высвободил руку,  встал. При  мерклом свете углей
Тоня глянула на него влажными от сна, лучистыми глазами:
 - Ты куда?
 - Спи. Я сейчас. Спи!
 Беличенко  открыл  дверь.   Над  высотой  на  парашюте  медленно  плыла
осветительная  ракета.  Спрыгнувший  в   траншею  часовой   следил  за  ней,
запрокинув голову. Наконец ракета погасла, только искры еще падали с черного
неба, и  сейчас же у немцев застучал  пулемет. Очень близко, как  это всегда
кажется ночью.
 Беличенко глубоко вдохнул ноздрями морозный воздух. Ветер дул непонятно
откуда.  Он то исчезал, то вдруг падал сверху, и тогда дым, подымавшийся над
землянкой разведчиков, садился на  трубу. И трудно было сообразить, с  какой
стороны доносятся звуки.
 Часовой тревожно глянул на комбата:
 - Слышите?
 За  немецкой  передовой,  молчавшей  потаенно,  возник  рокот  танковых
моторов и  далекое  завывание  грузовиков. При  новом порыве ветра Беличенко
явственно услышал  эти  звуки  у  нас в  тылу. Ему даже почудилось осторожно
приближающееся лязганье  гусениц. Он  подождал, пока ветер подует с немецкой
стороны. И опять услышал танки.
 -  Наверное,  пластинку заводят.  Грамзапись,-  сказал  он часовому.- А
вообще, черт его знает, могут быть и танки.
 И, прислушиваясь к ночи, подумал: "Может, еще ничего и не будет?.."
 Он хотел  верить в  это, но и сам он, и часовой - оба чувствовали,  что
позади немецких окопов происходит что-то.
 Беличенко еще постоял, послушал, потом пошел  к разведчикам. Кроме Вани
Горошко и  недавно  сменившегося часового,  здесь  уже  все спали.  Горошко,
навалясь грудью  на стол,  дописывал  при  коптилке третье  по счету письмо.
Перед  ним  стоял  немецкий бритвенный  прибор, слипшийся на  сторону мокрый
помазок торчал из алюминиевого стаканчика. Это недавно брился Богачев.
 Сейчас он  cпал,  босые ступни его длинных  ног  с завязками  кальсон у
щиколоток торчали в проходе между нарами,  у двери стояли хромовые сапоги со
смятыми портянками, сунутыми в голенища.
 В  землянке  густо пахло  босыми  ногами,  сапожной мазью  и  цветочным
одеколоном.  А  у двери ужинал  среди ночи  озябший  часовой,  сменившийся с
поста. Держа котелок в коленях и горбясь  над  ним, он  громко глотал, скреб
алюминиевой ложкой по дну. Он покосился на комбата и продолжал есть.
 - А ну, разбуди Ратнера! - приказал Беличенко ординарцу. Горошко, стоя,
засовывал в туго набитый карман гимнастерки письма, сложенные треугольником.
Недописанное осталось на столе.
 "Здравствуйте,  Клава!  -  прочел  Беличенко.-  Письмо  Ваше,  пущенное
третьего числа, я получил. Клава! В настоящее время я нахожусь в Действующей
армии, или, верное сказать, в рядах Вооруженных Сил. Клава!.."
 Беличенко веселыми глазами посмотрел на ординарца.
 Среди одинаково укрытых шинелями тел Горошко тормошил чье-то плечо:
 - Сержант! Сержант!
 А сам оглядывался: его смущало, что комбат читает письмо. Но  Беличенко
с интересом продолжал читать, перескочив через несколько строк:
 "А  во-вторых,  так  как годы мои еще  полностью не ушли, то интересует
меня, чтоб найти в жизни хорошего друга..."
 Эту фразу комбат уже встречал в Горошкиных письмах: в свои девятнадцать
лет  Ваня  отличался  постоянством.  Он  переписывался  сразу со  множеством
девушек, причем познакомился с ними  по почте и  ни одной ни разу в глаза не
видел.
 Заканчивалось письмо, как и все Горошкины письма, бодро:
 "Все   мы,   здесь  сидящие   разведчики,  шлем  Вам  свой  гвардейский
артпривет!"
 Беличенко усмехнулся.
 - Это какой же гвардейский артпривет? - спросил он нарочно громко.
 Ваня  разумно  промолчал,  будто  не  слышал.  Он  стыдился  признаться
девушкам  в письмах, что полк их  не гвардейский - просто обыкновенный полк.
"Сидящих  разведчиков" Беличенко тоже  не  обнаружил.  Разве что сменившийся
часовой, но и тот, наевшись, уже свертывал цигарку на сон грядущий.
 Вдруг  тело,  которое  тормошил  Горошко,  поднялось   под  шинелью  на
четвереньки  и  первым  делом  начало  искать  рукавицы в  соломе.  Командир
отделения разведчиков Ратнер сел  на краю нар, сонно дыша и зевая, глянул на
Беличенко мутными глазами. Натянув шинель, он вышел вслед за комбатом.
 Зимний вьюжный ветер свистел в голой посадке, с бруствера мело снежком.
Ратнер,  теплый  после  сна, зябко  запахнулся,  зевнул  и  стал закуривать.
Зажигалка осветила его наклоненное сосредоточенное лицо со втянутыми щеками.
 - Вот  что,-  сказал  Беличенко,- на пост сегодня новичков не ставь.  И
чтоб разведчики глядели лучше. Особенно к утру.
 Ратнер быстро глянул на комбата. Сон с него как рукой сняло.
 -  Так  думаю, что  к утру немцы  зашевелятся,-  сказал  Беличенко.  И,
вспомнив письма, которые Ваня запихивал в карман, подумал,  что очень  может
быть, завтра их уже не придется отправить.
 Они  постояли  еще, слушая тишину и зимний, бесприютный свист ветра. Но
теперь уже тишина казалась Ратнеру тревожной.

ГЛАВА II
 ПУШКИ СТРЕЛЯЮТ НА РАССВЕТЕ

 Под утро  Беличенко  еще раз  вышел из блиндажа. Морозец за ночь окреп,
так  что прихватывало ноздри. В  траншее,  в затишке, притопывал  промерзший
часовой, постукивал  перчаткой по стволу автомата,  отогревая  пальцы. Ветер
вольно  гулял  наверху  и, как  только Беличенко  вылез на бруствер,  плотно
прижал к  его спине накинутую  шинель, обнял рукавами, подхватил полы - вмиг
выдул все тепло, запасенное в блиндаже.
 Небо  уже  замутнелось, на  востоке проглядывал зябкий  рассвет, но  на
западе еще держалась ночь. Было тихо, диковато, пусто. В этот час всегда так
на передовой, и часовых на морозе клонит в сон.
 Беличенко  по  привычке  глянул  в  ту  сторону,   где  у  немцев  была
сосредоточена артиллерия.  Но  там  тоже было тихо.  "А  может быть,  зря  я
опасаюсь? Только людей и себя переполошил",- подумал Беличеико с тем большей
легкостью, что ему  хотелось верить в это. Он потянулся, зевнул, намереваясь
идти досыпать, что не доспал,  и тут сквозь сомкнутые веки увидел блеснувший
короткий свет. Когда он оглянулся, по всему окружию горизонта сверкали немые
зарницы   вспышек  и  ухо  ловило  приближающийся  знакомый  вой.  Мгновение
Беличенко прислушивался, потом спрыгнул в траншею.
 - Подъем! По ще-елям!
 В  блиндаже  Тоня искала  санитарную  сумку. Сумка  висела  на колышке,
вбитом в стену, а она щупала ее в соломе на нарах.
 Обрушились первые разрывы. В темноте запахло пылью, пыль заскрипела  на
зубах.
 Когда  Беличенко  и  Тоня  выскочили  из  блиндажа,  по траншее  бежали
разведчики, мелькая  мимо них. Откуда-то  сверху,  осыпав бруствер, свалился
запыхавшийся Богачев. Нагнулся,  подтянул  одно за  другим голенища хромовых
сапог на своих длинных ногах.
 --  Все ясно: как на ночь  сапоги сниму, утром немец наступает! Примета
верная!
 И заорал поверх голов:
 - Ратнер! Стереотрубу сними!
 Ратнер с напряженным лицом пробежал мимо. В момент все будто вымерло на
НП. Еще  не отдышавшийся  Богачев,  сидя в  щели на  корточках,  затяжка  за
затяжкой докуривал цигарку. Ваня Горошко, обняв колени,  сжался.  При каждом
взрыве веки его вздрагивали.
 Снаряды ложились теперь близко: перелет - недолет.
 - Нащупал, сволочь! - сказал Богачев, рукой разогнав дым над головой, и
глянул на телефон,  по  которому Беличенко передавал команды на батарею, как
будто немцы  могли обнаружить  этот  телефон.  Беличенко взял  из  его  руки
цигарку  и  стал докуривать,  припекая  губы.  Он  нервничал.  Он всякий раз
нервничал, если в бою Тоня была рядом. В такие моменты его все раздражало. И
особенно его  сейчас  раздражали голоса  в  соседней  щели.  Туда  спрыгнули
переждать обстрел  два пехотных радиста, И чем дальше, тем трудней  им  было
вылезти наружу, Земля спасительно притягивала  их, самым  надежным местом на
свете была для них теперь эта щель.
 Но  один  из  них  был рядовой, а другой -  сержант, он  отвечал  перед
начальством.
 - А я тебе говорю, иди! - приказывал сержант без особой уверенности.
 - Куда я пойду? - уныло сопротивлялся радист.- Куда я пойду?
 Он твердил это с упорством человека, который хочет жить и, кроме этого,
ничего знать не хочет.
 - А  я тебе  говорю, иди! -  ожесточался  сержант.-  Командир батальона
рацию ждет, приказание выполнять не хочешь?
 "Сейчас погоню сержанта",- с холодным бешенством подумал Беличенко.
 И тут каждый услышал не громкий, но сразу оттеснивший все другие  звуки
снижающийся  вой. Этот  снаряд примирил всех. Радисты затихли в  своей щели.
Беличенко  пригнул  Тоню  к   своим  коленям,  закрыл  ее  собой.  И  каждый
почувствовал,  что  от  падающего  сверху  у  него  сейчас  одна   защита  -
собственная спина.
 Окоп качнуло,  земля как будто сдвинулась,  и все  затряслось в  дыму и
грохоте.
 С наблюдательного  пункта  командира  полка,  с  других  наблюдательных
пунктов, которые  не  нащупала немецкая артиллерия,  было видно, как  высота
покрылась распухавшими  на глазах  хлопьями  разрывов, дым смешался с  рыжей
пылью, высоко поднявшейся к небу. Глядя в  свои  стереотрубы и  бинокли, как
над высотой в  пыли  и дыму все вспыхивает коротко, они понимали, что должны
чувствовать люди под таким огнем.
 Когда  разрывы смолкли, в  ушах  у  каждого еще  стоял  грохот и  земля
рушилась сверху.  Тоня поднялась -  песок  ссыпался со  спины,  с  воротника
шинели.  Близко от себя  Беличенко увидел ее лицо, бледные,  под  цвет лица,
губы и несмело улыбавшиеся ему глаза, из которых еще не ушел страх.
 - С тобой я смелая,- сказала она.- С тобой я ничего не боюсь.
 Ветер отнес  дым, и стало  светло. Но  никто за артподготовкой не видел
рассвета и как-то даже не вспомнил теперь об этом.
 Беличенко  рукой  поискал  в  земле  засыпанный  телефон.  Трубка  была
разбита. Он все же подул в нее - телефон не работал.
 - Ставь стереотрубу! - приказал он Богачеву.
 Тот, сощурясь,  глядел в сторону немецкой передовой, крупные ноздри его
хрящеватого носа жадно хватали воздух.
 Перчаткой постегал себя по плечам, сбивая пыль, и размашисто зашагал по
траншее.
 В соседней щели послышались голоса.
 - Дай  перевяжу,- сказал сержант и  осторожно  поинтересовался: - Рация
цела?
 - Навылет пробило. Вот он мне  сюда, осколок, в плечо  вошел, а  она за
спиной была.
 Проходя по траншее,  Беличенко  увидел обоих радистов. Молодые ребята с
тонкими шеями, они сидели на земле. Радист - голый до пояса, тело по-зимнему
белое,  раненое плечо, сразу похудевшее,  жалко вздернуто. Тоня перевязывала
его, и он весь сжимался от боли.
 Сержант зализал  цигарку, дал  радисту в рот, поднес прикурить. Тот  на
правах потерпевшего принимал ухаживания.
 -  Теперь ты в госпиталь  поедешь,- сказал  сержант и вздохнул.- Месяца
небось на три... Войну уже не захватишь...
 Но,  увидев Беличенко, незнакомого  капитана, оробел и  сделал движение
встать.  Тоня тоже  повернула  голову,  встретилась глазами  с  Беличенко  и
улыбнулась ему.
 В холодном  свете  утра далеко было видно  снежное поле и черные  круги
разрывов  на  нем. По полю  от передовой волокся дым. И от передовой же полз
раненый, приподнимался на руках, что-то кричал и падал.  И снова полз, слепо
тычась  в  стороны.  Другой  раненый,  в  распахнутой шинели  медленно  шел,
опираясь на  винтовку. Его несколько  раз  закрывало  разрывом, но  он вновь
появлялся сквозь дым, все так же медленно переставляя ноги.
 Артподготовка   продолжалась,   и  "хейнкели",  гуськом  заходившие  на
бомбежку,  теперь  посыпались из-за  облаков,  пикируя  на передовую. От них
плашмя  отрывались черные палочки увеличиваясь и воя, они неслись  вниз. На
НП вдруг  все  затряслось, задрожало, с брустверов потек песок. И  сейчас же
над высотой черными тенями скользнули наши штурмовики и скрылись в дыму.
 Еще  не  отбомбили  самолеты,  когда  Ратнер,  наблюдавший  в  бинокль,
обернулся со странным, будто повеселевшим лицом:
 - Танки!
 В стереотрубу Беличенко было видно, как они по  одному появляются из-за
гребня.  Стали  смолкать разрывы.  Теперь явственно  была  слышна  трескотня
пулеметов и автоматов: началась  атака.  Только раненый все так же  ковылял,
опираясь на винтовку. Ударила  мина вдогон, одна-единственная.  Когда ветром
отнесло летучий дымок, человека не было: на снегу серым пятном распласталась
шинель.
 Но отрываясь от стереотрубы, Беличенко достал папиросу,  крепко закусил
зубами.
 Опять низко над головой прошли наши штурмовики. Они теперь возвращались
и шли на большой скорости, не строем, прижимаясь к земле. Их стало меньше, а
у последнего тянулся за хвостом черный шлейф дыма.
 Беличенко  подал  команду. Телефонист повторял с  той же интонацией,  с
теми же движениями губ.
 Впереди НП  стояли  в укрытии  три  наши самоходки,  те  самые,  откуда
вечером  приходил  лейтенант-танкист с обожженной  щекой.  До  артподготовки
здесь  была посадка, она  маскировала,  но  сейчас  деревья  были  вырублены
осколками, и среди пней самоходные пушки стояли на оголенном месте.
 У  самоходок  спереди  -  подушка лобовой  брони,  сзади  и  сверху они
прикрыты  брезентом. Они хороши  в наступлении, когда устремляются в прорыв.
Сейчас  против них были тяжелые немецкие танки. Они  медленно шли,  и воздух
между ними и передовой будто сжимался.
 Средняя самоходка зашевелилась  вдруг, попятилась из укрытия - пушка ее
едва не чертила по земле. Постояв так,  она  сползла обратно в окоп  и сразу
открыла огонь по танкам. Она словно торопилась расстрелять снаряды.
 Танки стали. Длинные их стволы, утолщенные на концах, повернулись все в
одну  сторону.  Их было  шестнадцать,  и, в  сознании  своей  силы,  они  не
торопились.
 Забыв  прикурить, Беличенко сунул зажигалку  мимо кармана,  не заметил,
как она упала.
 - Огонь!
 Высоко  над головами прошелестели в воздухе снаряды, и  позади немецких
танков возникли на снегу два разрыва. Беличенко убавил прицел. Третий снаряд
потревожил танки. Они расползлись дальше друг  от друга, продолжая стрелять.
Теперь  уже   и  остальные  самоходки  отвечали  им,  а   откуда-то   справа
оглушительно   хлопала   дивизионная  пушка.  Постепенно   втягивалась   вся
артиллерия,  и  тяжелая  и легкая трудно  стало различать  свои разрывы. Но
танки,  не  отвлекаясь, продолжали  прицельно, сосредоточенно  расстреливать
самоходку. Сначала  беззвучно  взметнулся  огонь над ней, потом внутри стали
рваться  снаряды:  те,  что   она  не  успела  выпустить.  А   когда  взрывы
прекратились, над башней сомкнулось пламя.
 - Никто  не выскочил,- сказал Богачев хрипло.-  И на черта он мне вчера
про себя  рассказывал? Обнял вот  так  и рассказывает, и рассказывает... Про
друга  своего вспомнил, какого башней  перерезало.  Кто  знает,  в  какой он
самоходке был? А?..
 Ему не  ответили. У всех в глазах был отблеск пламени, в котором горели
сейчас люди.
 Беличенко сидел, сутулясь перед стереотрубой, вел заградительный огонь
рот  жестко  сжат, каждая складка  на лице  отвердела. Танки то скрывались в
лощине, то вновь появлялись на гребне от этого казалось, что их больше. Два
из  них  уже горели,  остальные  как будто  не пытались  пробиться.  И атака
пехоты, по всей видимости, тоже захлебнулась. Но справа и слева, на участках
соседних  дивизий, шел  сильный  бой. Земля  передавала  непрерывное  глухое
дрожание, иногда все сотрясалось, и слышно было, как там завывают самолеты.
 К  полудню пошел снег. Серое  пятно  -  распластанная шинель постепенно
белела, сливалась с окружающим,  и вскоре ее уже невозможно было разглядеть.
Снег  вначале был мелкий, потом повалил крупней. Потеплело. Опустилось небо,
белая даль придвинулась, мир стал тесней, и танки  теперь неясно маячили  на
гребне лощины. Казалось,  уже вечереет, а не было еще и трех часов. И каждым
в этом тесном  мирке овладело чувство оторванности. А справа  и слева бой не
утихал,   и  по  звукам  стрельбы  можно  было  определить,  что  немцы  там
продвигаются.
 И вдруг с соседней  высоты, которую обороняла пехота, раздались разрывы
мин, испуганная трескотня автоматов.
 Теперь все на НП смотрели в ту сторону.
 - Если пехоту выбьют оттуда,- сказал Беличенко,- нам здесь не усидеть.
 Богачев не ответил. Он знал, что идти туда, кроме него, некому, но идти
не хотелось.  После  вчерашнего у него было мутно на душе. Он перепил вчера,
и,  как  всегда, утром казалось,  что  говорил  много  ненужного,  стыдного.
Особенно же стыдно  было вспоминать, как он, третьим лишним при Беличенко  и
Тоне, кричал ч