ерез стол: "Вот у кого  праздник!" - и  Тоня при всех обрезала
его. Он сейчас злился на них и на себя и не мог смотреть им в глаза.
 На высоте в снежной метели возникли люди. Они сбегали вниз.
 Некоторое  время  Богачев  вглядывался,  вытянув  шею,  и  вдруг  сразу
решился.
 - Возьму с собой Ратнера,-  быстро сказал он Беличенко.- И разведчиков.
Троих.
 Они  ушли по траншее друг за другом, и у каждого на  плече  дулом книзу
висел немецкий автомат. Они были oдинаковы со спины. У последнего разведчика
ремень  автомата зацепился за срезанный лопатой корень, торчавший из  земли.
Торопясь, он отцепил его, потом бегом догнал остальных.
 На повороте траншеи им встретилась Тоня.
 - Куда вы? - спросила она, прижимаясь к стене, чтобы дать им дорогу.
 - Идем с нами, Тоня,- позвал Ратнер.
 А  разведчик, шедший  последним, на ходу  обнял  ее, получил по  руке и
громко захохотал, довольный.
 Вскоре все  увидели, как  они,  рассыпавшись, мелькая  между уцелевшими
деревьями, бегут по посадке. Крайним слева огромными прыжками бежал Богачев.
В  руках его  -  ручной  пулемет с  плоским  круглым  диском, незакрепленные
подсошки качались  на  бегу. Рядом приземистый Ратнер  мел  по снегу  полами
шинели.
 Они скрылись  в овраге, потом  появились на другой стороне, все пятеро,
уменьшенные  расстоянием.   Навстречу  им   катились  с   высоты  пехотинцы,
оборачиваясь и отстреливаясь. Все сшиблись, смешались - сквозь падающий снег
невозможно было разглядеть, что сейчас там происходит.

ГЛАВА III
 ПЕРВЫЙ БОЙ

 - Лейтенант! Товарищ лейтенант!..
 Кто-то тянул Назарова за ногу. Он откинул с лица шинель, сел, озираясь.
Наверху  стреляли.  Разрывы  глухо  отдавались  под  землей,  и трудно  было
сообразить, далеко ли рвутся снаряды.
 Около  Назарова  ползал  на  коленях  солдат, искал  в  темноте шапку и
ругался шепотом. При  огне люди одевались поспешно и  молча, и землянка была
полна шевелящихся теней, множество черных рук махало по стенам.
 -  Вот ваши  сапоги, товарищ лейтенант,- сказал  тот  же  голос  и тише
добавил: - Немец наступает.
 Назаров вдруг почувствовал, как сердце заколотилось  под самым  горлом,
лицо  вспотело.  Срывающимися  мокрыми  пальцами  натягивал  он сапоги,  они
скрипели, не лезли на влажную портянку.
 -  "Лира"!  "Лира"! - взывал в  углу  телефонист.- Почему не отвечаешь?
"Лира", это - "Коленкор"! "Лира"! "Лира"!..
 Разрывы над головой,  шевелящиеся при огне люди и тени,  оторванный  от
всего мира голос телефониста под землей, и то, что сам он в такой момент без
сапог,  а  ночь  кругом  - все  это слилось для  Назарова  в страшное  слово
"немцы".
 Он  выскочил  из землянки,  расстегивая  кобуру  пистолета,  совершенно
забыв, что еще не успел получить оружия и кобура по-прежнему для виду набита
тряпками.
 Снаружи было морозно, ветрено. Деревья шумели. Обстрел не казался здесь
таким близким, даже  разрывов  не было  видно.  Глухой  слитный  гул шел  от
передовой, воздух в ушах дрожал, и снег осыпался с веток. Это  был тот самый
момент, когда немцы обрушили огонь на наблюдательный пункт Беличенко.
 Прислушиваясь  к  артподготовке, батарейцы  быстро,  без суеты  снимали
чехлы с пушек. Распоряжался старший сержант Бородин, исполнявший до Назарова
должность   командира   взвода.  Сутулый   от   большого  роста,   с  широко
поставленными, косившими врозь глазами, Бородин  в прошлой, мирной жизни был
председателем колхоза. Привычки  мирной жизни были неистребимы  в нем.  Он и
приказания отдавал не командным громким голосом, а по-домашнему.
 Назаров  оглядел  себя, расправил  складки под  ремнем  и,  вскочив  на
бруствер, приставил к глазам  бинокль. От нервного возбуждения, от того, что
он так сразу выскочил  из  тепла, Назарова била дрожь на утреннем холоде. Он
боялся, что  солдаты  увидят,  поймут неправильно,  и  ходил перед орудиями,
держась  прямо,  строго, высоко подымая плечи  в  погонах.  А на  душе  было
тревожно.
 Назаров ехал из училища с мечтой стать командиром взвода управления. Во
взводе  управления - разведчики, он  много читал  о  разведчиках и  хотел  в
разведку. Его  назначили командовать огневым взводом. Здесь, правда, нe было
разведчиков,  но  Назарову  нравилось это  название - "огневой взвод".  Он с
удовольствием  повторял про себя "огневой",  "огневики", "командир огневого
взвода". И  видел  себя  рядом  с пушками,  в расстегнутой  шинели,  всего и
отблесках пламени. Но вот он  -  командир огневого взвода, и сейчас начнется
бой, а  на  душе у него - растерянность. Страшился Назаров  не самого боя, а
что в этом бою вдруг  он окажется трусом и все это  увидя  и  поймут. "Пусть
лучше убьет сразу",- подумал он горячо.
 Между тем  в поле постепенно светлело,  и на опушке, где стояли орудия,
деревья  выступили  из  темноты.  Огневые   позиции  батареи   располагались
километрах  в  двух позади  наблюдательного пункта.  Отсюда  не  было  видно
передовой  и  всего,  что  там происходит,  только  отдаленный гул  разрывов
доносился  сюда,  и  по  нему  можно   было  определить,  какой   силы  идет
артподготовка.   Наконец  восстановили  связь,  телефонист  быстрым  шепотом
передавал  разговоры,  какие велись  по линии. Скажет  две-три фразы и долго
слушает,  а  солдаты, столпившись вокруг него,  терпеливо ждут. При  мутном,
свинцовом свете утра лица  их казались бледными, с резкими тенями, а иней на
стволах орудий - серым.
 Назаров не знал, удобно ли ему тоже остановиться и послушать, и потому,
проходя, всякий раз бросал на телефониста строгий взгляд.
 Время шло.  Старшина  батареи  Пономарев, стоявший с  кухней  и со всем
хозяйством неподалеку в  овраге,  прислал сказать, чтобы отправляли людей за
завтраком.  С  тем  высоким,  что  было  у  него  сейчас  на душе,  Назарову
показались странными разговоры о завтраке. И даже оскорбительными. К тому же
он был уверен, что поесть все равно не  успеют,  потому что вот-вот начнется
бой.  Но солдаты  охотно доставали  котелки, терли  их снегом,  и вообще все
заметно  оживилось. И  Назаров почувствовал: его  не поймут,  если он подаст
команду  "Отставить!",  все удивятся и решат, что  младший лейтенант  просто
нервничает.
 -  Так  надо  послать...- начал  он, оглядываясь,  и увидел заряжающего
Карпова. "Вот  Карпов пойдет",-  хотел сказать  он,  потому  что  за  сутки,
проведениые  в  полку,  никого,  кроме  Карпова,  запомнить  не  успел.  Но,
встретясь  глазами с заряжающим -  тот  уже заранее улыбался,  понимая,  что
сейчас именно его пошлют,- Назаров покраснел.
 Тем временем Бородин распоряжался:
 - Ряпушкин, Козлов, собирайтесь. Кто от твоего орудия,  Федотов?  Давай
посылай.
 Для  командира взвода  завтрак  принес  Ряпушкин, маленький  услужливый
солдат. Он исполнял  должность ординарца при всех прежних командирах взводов
и  по привычке, просто потому, что это как-то само собой  разумелось, взялся
исполнять ее при Назарове.
 Назаров узнал в нем солдата, который деликатно тянул его за ногу. Он не
помнил, с каким лицом вскочил тогда, и  оттого, что  Ряпушкин мог видеть его
страх, почувствовал неприязнь к нему.
 - Поставьте котелок здесь,- сказал он строго.
 Ряпушкин, не стукнув, поставил котелок на землю, рядом с ним перевернул
каску вверх дном, и Назаров сел на нее.
 Ели,  настороженно  поглядывая на  телефониста. Он  выбил  в  бруствере
лунку, установил в ней котелок и тоже ел, стоя в ровике, а телефонная трубка
на  марлевых тесемках  покачивалась  на  ухе.  Вдруг  он  схватился за  нее,
поперхнувшись, страшно округляя глаза, заорал чужим голосом:
 - Батар-ре-е!..
 Перепрыгивая  через котелки,  все  бросились  к  орудиям.  В рассветном
сумраке Назаров, бледный, подняв  руку,  стоял  позади  окопов,  и командиры
орудий на  два голоса нараспев повторяли  за  ним команду. Они  одновременно
махнули рукавицами:
 - Ор-рудие!
 Воздух толкнулся  в уши, на  миг осветились  пламенем  напряженные лица
солдат  и  стволы  ближних  сосен.  Вслед  за тем  замковые  весело  рванули
рукоятки, и горячие гильзы, дымясь, со звоном откатились к их ногам.
 - Огонь! - кричал Назаров яростно.
 -  Ор-рудие! - каждый своему расчету кричали сержанты, мощно раскатывая
"р". И пыль все выше подымалась над орудийными окопами.
 От грохота  пушек, озарявшихся пламенем, оттого,  что кругом  все  были
заняты  горячей работой и многие скинули  с себя шинели, а главное,  потому,
что  все  эти люди и  пушки  подчинялись  его голосу,  его  команде, Назаров
находился в восторженном состоянии. Он  чувствовал себя сильным, был уверен,
что  немцы бегут, а  до сознания никак не доходило,  почему  это  все  время
уменьшают прицел.
 Вдруг он увидел, как  заряжающий Карпов вместе со снарядом, который  он
нес, ничком  лег на землю  и закрыл  руками  затылок. И остальные врассыпную
кинулись  от орудий, попадали на землю.  Назаров оглянулся.  Из-за  верхушек
сосен выскочил самолет, и впереди пушек с грохотом взлетела земля.  Назарова
сбило с ног, ударило головой о станину. Слепой от боли,  он вскочил.  Другой
самолет  низко  прошел над  окопами, строча из  пулеметов,  и  мерзлая земля
задымилась. Назаров побежал, споткнулся о снарядный ящик, упал, ушиб коленку
и опять вскочил. И тут увидел, что все лежат, только он один под  бомбежкой,
под обстрелом стоит  на  ногах. И радость, более сильная, чем страх, горячей
волной омыла его.
 - Подъем! - закричал он счастливым голосом.- К ор-рудиям!
 Один  за  другим  солдаты  поднимались  с   земли,  отряхивали  колени.
Телефонист  перчаткой пытался  счистить с шинели опрокинувшийся суп, но  суп
примерз. Только Карпов остался лежать, закрыв руками затылок. Его оттащили в
ровик, другой номер поднял лежавший на земле снаряд, вогнал в пушку.
 Теперь вели беглый огонь. Назаров  командовал, стоя на снарядном ящике.
Он  не стыдился  уже ни  молодости  своей, ни своего  звонкого  голоса. И на
огневой позиции все время держалось веселое настроение.
 К полудню  повалил снег.  Стало  плохо видно. С наблюдательного  пункта
передали команду: "Отбой!"
 Тот же  Ряпушкин  принес  обед.  Назаров сидел в  расстегнутой  шинели,
золотые  пуговицы на его гимнастерке были почему-то измазаны в  глине он не
отчищал их. Зажав котелок в коленях, он  ел,  и все ели и были голодны, один
Карпов  лежал  в  ровике  на  земле,  в  мокрой от  пота, замерзшей .на  нем
гимнастерке. Назаров все время чувствовал, как он там лежит: ведь только что
Карпов был жив... Но все ели суп, принесенный в том числе  и на Карпова, как
на живого, и говорили громкими после боя голосами.

ГЛАВА IV
 ОШИБКА

 К полудню, когда стихло немного, старшина Пономарев отправился на НП. В
другое  время он  бы  послал с обедом  повозочного.  Но сегодня,  после того
обстрела,  которому  подвергся командир  батареи на  наблюдательном  пункте,
неудобно  было  ему,  старшине,  отсиживаться  на  огневых  позициях рядом с
кухней. И вместе с обедом он отправился сам.
 В  своей длинной шинели, взятой на рост больше из  тех соображений, что
ею теплей укрываться, со строгим, голым и как бы помятым лицом, на котором и
в  сорок три года почти ничего не росло, он шел впереди, недоступный никаким
посторонним чувствам, кроме чувства долга. Сзади тащился с термосом на спине
и  котелками в обеих  руках повозочный Долговушин,  молодой  унылый  парень,
назначенный нести обед на НП в целях воспитания.
 За  год  службы  в батарее Долговушин переменил  множество  должностей,
нигде не проявив способностей. Попал он в полк случайно, на марше. Дело было
ночью.  К  фронту  двигалась  артиллерия, обочиной,  в  пыли,  подымая  пыль
множеством  ног,  топала  пехота.  И,  как   всегда,  несколько   пехотинцев
попросились на пушки, подъехать немного. Среди них был Долговушин. Остальные
потом соскочили, а Долговушин уснул. Когда  проснулся, пехоты  на дороге уже
не было. Куда шла его рота, какой ее номер - ничего этого он не знал, потому
что  всего  два  дня  как  попал  в  нее.  Так   Долговушин  и  прижился   в
артиллерийском полку.
 Вначале  его  определили  к Богачеву  во  взвод  управления  катушечным
телефонистом. За  Днестром, под Яссами, Богачев  всего  один раз взял его  с
собой   на  передовой  наблюдательный  пункт,  где  все  простреливалось  из
пулеметов и где  не  то  что днем,  но  и ночью-то головы  не  поднять.  Тут
Долговушин по глупости  постирал с себя все и остался в одной шинели,  а под
ней - в чем мать родила. Так он и сидел у телефона, запахнувшись, а напарник
и бегал и ползал с катушкой по линии, пока его  не ранило. На следующий день
Богачев выгнал Долговушина к  себе во взвод  он  подбирал людей, на которых
мог положиться в бою, как на себя.
 И  Долговушин  попал  к огневикам. Безропотный, молчаливо-старательный,
все  бы хорошо, только уж больно бестолков оказался.  Когда выпадало опасное
задание, о нем  говорили: "Этот не  справится".  А  раз не справится,  зачем
посылать? И посылали другого.  Так Долговушин откочевал в повозочные.  Он не
просил, его перевели. Может быть,  теперь, к концу войны,  за неспособностью
воевал бы он уже где-нибудь на складе  ПФС, но в повозочных суждено было ему
попасть  под начало  старшины Пономарева.  Этот  не верил  в бестолковость и
сразу объяснил свои установки:
 - В армии так: не знаешь - научат, не хочешь - заставят.- И еще сказал:
- Отсюда тебе путь один: в пехоту. Так и запомни.
 -  Что  ж пехота?  И  в  пехоте люди живут,-  уныло отвечал Долговушин,
больше всего на свете боявшийся снова попасть в пехоту.
 С тем старшина и начал его воспитывать. Долговушину не стало житья. Вот
и сейчас он тащился на НП, под самый обстрел, все ради того же воспитания.
 Два километра  - не  велик  путь, но к  фронту, да еще под обстрелом...
Опасливо косясь на дальние разрывы, он старался не отстать от старшины.
 Не прошли и полдороги, а Долговушин упарился под  термосом: по временам
он начинал  бежать,  спотыкаясь огромными сапогами о мерзлые кочки при этом
суп взбалтывался.
 Снег  все шел, хотя  и редкий уже. На правом фланге догорали два танка.
Издали  нельзя  было  разобрать чьи.  Мазутно-черные,  тонкие у  земли дымы,
разрастаясь кверху и сливаясь вместе, подпирали небо.
 Где  овражком,  где   перебегая  от  воронки  к  воронке,  Пономарев  и
Долговушин добрались  наконец до наблюдательного  пункта батареи. Вся высота
была  взрыхлена  снарядами,  засыпана выброшенной взрывами  землей. В  одном
месте ход сообщения  обрушило  прямым попаданием, пришлось перелезать завал.
Здесь же, в первой щели, лежал убитый. Лежал он неудобно, не как лег бы сам,
а как втащили его сюда. Шинель со спины  горбом наползла на  голову, так что
хлястик оказался  выше лопаток, толстые  икры ног  судорожно напряжены.  При
зимнем  рассеянном свете тускло блестели стертые подковки  ботинок.  Не видя
лица, по одному тому, как ловко, невысоко, щеголевато были намотаны обмотки,
старшина определил в убитом бывалого солдата.
 Дальше  наткнулись  на  раненых. По всему проходу они сидели  на земле,
курили, мирно разговаривали.  От близких разрывов и посвистывания  пуль, при
виде убитого,  раненых и крови  на бинтах Долговушину,  пришедшему  сюда  из
тыла, представилось, что  вот  тут и  есть  передний край.  Но  для  раненых
пехотинцев, которые шли сюда с передовой, эта высота с глубокими, не такими,
как  у них там,  траншеями  была  тылом. Они  пережидали  здесь артналет,  и
оттого, что никого  не убило, не задело, место это казалось им безопасным, и
уже не хотелось уходить отсюда до темноты.
 Завидев артиллерийского  старшину,  они стали поспешно подбирать  ноги.
Пономарев  шел  хозяйски, со строгим, замкнутым лицом - начальник. В душе он
всегда  чувствовал,  что  вот  люди  воюют,  а  он в  тепле,  при  кухне,  с
портянками,  тряпками,  ботинками - тихое  тыловое житье на фронте. Сегодня,
когда начали наступать немцы и в батарее уже были убитые, это чувство было в
нем особенно сильно и он был особенно уязвим. Ему казалось, что эти раненые,
пережившие и страх  и боль, потерявшие  кровь, именно  это  должны видеть  и
думать,  глядя на него, идущего  из тыла, от кухни, конвоиром при термосе  с
супом. Потому-то и шел он со строгим лицом.
 Hо пехотинцы опасались главным образом, как бы их  не погнали отсюда, с
чужого НП, и услужливо подбирали ноги.  Только молодой, рыжеватый,  красивый
пехотинец,   нянчивший  на  коленях  свою   толсто  забинтованную  руку,  не
посторонился и ног не убрал, предоставляя шагать через них. И пока Пономарев
перешагивал, он снизу вверх вызывающе глядел на него.
 Послышался  вой  мины.   Удивительно  проворно   Долговушин  присел,  а
Пономарев под взглядами пехотинцев (может быть, они и не  смотрели вовсе, но
он это всей спиной чувствовал) с ненавистью пережил его трусость.
 Они свернули  за поворот. Из дыма показалась Тоня, ведя опиравшегося на
нее разведчика. Он ладонью зажимал глаза, она что-то говорила ему и пыталась
отнять руку, разведчик тряс головой, мычал.  Пономарев пропустил их и увидел
Беличенко, быстро шагавшего по траншее навстречу.
 - Ага,  старшина! Давай  корми людей быстро, скоро он  опять  начнет. И
Богачеву отошли. Вон на ту высоту, видишь? Он теперь там с пехотой сидит.
 В белой, испачканной землей кубанке, сдвинутой  на потный лоб, о мрачно
блестевшими  из-под нее глазами,  большой, разгоряченный,  комбат  подошел к
ним. Телогрейка его,  перетянутая широким ремнем,  была  разорвана на плече,
оттуда  торчала грязная  вата глянцевая, темная от времени кобура пистолета
исцарапана  о стенки окопов. Он первый, сутулясь, шагнул в блиндаж. Старшина
задержался пошептаться  с Горошко: там, где касалось обеспечения комбата, он
политично действовал через ординарца.
 Когда вошла Тоня, Пономарев скромно сидел у двери на уголке нар, свесив
ноги в крепких яловых сапогах с яловыми голенищами до колен. Другие старшины
щеголяли в  хромовых сапожках, шили себе офицерские шинели. Пономарев ничего
неположенного себе  не  позволял. Он ходил в солдатской шинели,  но хорошего
качества,  и  сапоги  у  него  были  довоенные,  неизносные. Теперь  ставили
кирзовые голенища,  а  таких, как  у него,  яловых, таких  теперь не  найти.
Понимающие люди знали: им цены нет.
 Небольшой, жилистый, с ничего не выражавшим лицом, какое бывает у людей
осторожного  ума,  он  походил  сейчас  на  гостя,  приехавшего  из  деревни
проведать  родню и  привезшего с собой  гостинцы  и  многочисленные поклоны.
Такой, если и не одобряет чего-либо, разумно умалчивает об этом. Старшина не
одобрял Тониного присутствия здесь. Однако свое неодобрение выказывал только
тем, что в разговоре обходил Тоню взглядом, словно ее тут не было вовсе.
 Все время,  пока  Беличенко ел,  он продолжал сидеть  у  дверей на  тот
случай, если бы, например, комбат захотел справиться  о батарейном хозяйстве
или  отдать  какие-либо   хозяйственные  распоряжения.  Такие   распоряжения
Пономарев всегда  уважительно  выслушивал,  зная,  что  начальство не любит,
когда ему возражают, а дальше поступал по своему разумению.
 - Целы у  Афонина глаза,- сказала Тоня,-  землей  запорошило.- Взглядом
хозяйки она быстро оглядела стол.- А что же ты комбату водки не нальешь?
 Горошко  молча  налил  водки,  после  этого  отошел  в  угол  и  оттуда
презрительно наблюдал, как она хозяйничает.
 Обычно Беличенко  посмеивался над ним: "Никак две  хозяйки не  уживутся
под одной крышей". Сейчас он  ел рассеянно, прислушиваясь к звукам  снаружи.
Даже водку выпил без охоты, медленно и прикрыв глаза, как пьют усталые люди.
Он рано положил ложку, встал, зализывая цигарку.
 Наверху разорвался снаряд, все подняли головы. Горошко вскинул на плечо
ремень  автомата, готовый  сопровождать,  не  спрашивая.  У Беличенко  глаза
ожили. Хлопая себя по карманам, он искал зажигалку. Он не помнил, что уронил
ее около стереотрубы.
 - Вот ваша зажигалка,-  сказал Ваня, подав. Разве ж  мог он  допустить,
чтобы у комбата пропала такая нужная  вещь? Когда шли танки, было не до нее,
но после Ваня зажигалку нашел и спрятал.
 Беличенко зак