йдут. А ты говоришь - тыл.
 Он  держал Ваню  за  локоть.  Так уж получается на войне,  что в  самые
опасные места посылаешь самых дорогих тебе, самых верных людей.
 -- Возьмешь пару бутылок  с  зажигательной смесью. Новый у нас старшина
приблудился, у него возьмешь.
 А  совсем другие  слова надо было бы говорить  сейчас. Только эти слова
почему-то  всегда говорить  неловко. Он  все держал Ваню  за  локоть,  и тот
чувствовал себя стесненно.
 Помахивая  в  руке  гитарой,  подошел  Орлов, герой дня. Услышав, о чем
разговор, покровительственно оглядел Ваню, подмигнул:
 - Когда ни помирать, все равно день терять - так говорю?
 Беличенко  не любил  развязных  людей. Он  сердито подождал, пока Орлов
уйдет, тогда уж простился с ординарцем.
 - Ну, иди,- сказал он.- Помни: ждать буду. Иди.
 Горошко  понимал,  что  это означает:  поджечь  скирды и  осветить  все
вокруг,  когда  пойдут танки.  Когда танки идут, все живое  стремится  стать
незаметным. О  плохом Ваня не думал, но вообще-то всякое бывает на фронте. И
поэтому, найдя старшину, он первым делом сказал доверительно:
 - Старшина, я тут гимнастерку комбата отдал одной венгерке стирать. Еще
когда мы  только стали тут. Шерстяная гимнастерка,  новая совсем.  В  случае
чего, забеги возьми, я дом укажу.
 Новый  старшина,  принявший остатки  хозяйства, был  рыжеусый,  бравый,
гвардейского  вида. Ничем он не  напоминал Пономарева.  И  только одно у них
было общее: так же, как Пономарев, он больше всего на свете не терпел потерь
и убытков. Вот эту  черту сразу  заметили бойцы,  и как-то даже приятна была
она им  сейчас. Та  самая черта, за которую при жизни больше всего в душе  и
вслух ругали Пономарева.
 Услышав, что недостает еще гимнастерки,  старшина,  весь  день видевший
одни убытки и разрушения, набросился на Горошко, не разобрав дела:
 - То есть как так отдал? Как так возьми, говорю?
 Горошко  поглядел  - не  в себе  человек.  И пошел искать  кого-либо из
разведчиков. Встретился Сeмынин, самый здоровый и самый ленивый из всех. Три
дня  назад Горошко  поссорился  с ним:  Семынин  закоптил  его  котелок и не
почистил. В другое время он бы не обратился к нему - характер у Вани был. Но
сейчас  выбирать не приходилось.  И, давая понять,  что  прошлое забыто,  он
рассказал ему свое дело и попросил:
 - Будь  другом,  забеги,  если  отходить  станете.  А  то  гимнастерка,
понимаешь, новая, комбат как раз любит ее.
 - А сам-то ты что? - удивился Семынин.- Сам чего не можешь?
 Горошко потупился.
 - Да видишь, так дело выходит... Словом, не по пути мне.
 - В штаб, что ли, опять отправляют?
 - Ага.
 - Так ты так бы и сказал. Ладно уж, возьму,- согласился Семынин, потому
что в общем-то он был человек великодушный.
 И Горошко ушел.  Он вылез  за бруствер окопа, глубже натянул  ушанку  и
бегом, пригибаясь, двинулся по полю навстречу стрельбе. Над полем, как искры
на ветру,  в разные  стороны летали трассирующие пули. Но не столько берегся
он  пуль,  как опасался,  не  упасть  бы.  С ним были  стеклянные  бутылки с
зажигательной смесью, а он не доверял им.
 При свете  взлетавших  ракет с  батареи еще  некоторое время была видна
перебегавшая,  все  удаляющаяся   одинокая  фигура.  Расчеты  обоих  орудий,
стоявших метрах в полутораста друг от друга, смотрели вслед Горошко и, когда
смыкалась  темнота,  ждали,  чтобы  вновь  взлетела  ракета. Но  вот  ракета
взлетела, а поле было пусто, только впереди орудий качались под ветром кусты
и тени их  на снегу. Горошко пропал.  Успел добежать или немецкая пуля нашла
его? Стога все не загорались, и только усилившаяся стрельба приблизилась как
будто.  Менявшийся ветер носил  над полем рокот  моторов танков, они  слышны
были то с фланга, то рядом совсем, то исчезали.
 Стоя возле орудия, Беличенко прислушивался к голосам солдат. Они сидели
на земле в окопе, пушка заслоняла их, и он только слышал разговоры.
 - Это нас приказ ссадил с машин,  а  то были бы  мы сейчас за Дунаем на
формировке,  в  баньке парились бы.  А вы  б тут воевали,- оживленно говорил
разбитной  солдатик,  пришедший  вместе  с  Архиповым.   Как  бы  платя   за
гостеприимство, он ко всем поворачивался, довольный, и голос его то затихал,
то усиливался.- Это  на  полчаса  приказу опоздать или  бы немец  погодил  с
наступлением - и все, читали бы мы про вас сводки. Мы уже по машинам сидели.
 Заряжающий Никонов - комбат определил его по  густому, табачному голосу
- спросил:
 - Чего же вы сюда  шли в таком разе? Семеро вас осталось, ни начальства
над вами, ни приказа - топали б за Дунай. Кто вас неволил?
 - Кто? - бойко, весело засмеялся пехотинец.- Будто сам  не знаешь  кто?
Я, если знать хочешь, имею право вовсе не участвовать.
 - То есть как же это ты имеешь право?
 -  А так. Могу на  законном основании сидеть в тылу.- Он подождал, пока
всем любопытно станет.- У меня грудь куриная.
 Солдата  с "куриной"  грудью и Беличенко  встречал впервые.  Ему  стало
интересно. Но он  продолжал стоять  на  своем месте  и  слушать. А там сразу
несколько голосов спросили озадаченно:
 - Чего это?
 - Грудь, говорю, куриная. Можете пощупать, если сомневаетесь.
 Стало тихо. Видимо, в самом деле щупали.
 -- Меня четыре медкомиссии отставили,- весело хвастался пехотинец, пока
остальные удостоверялись на ощупь.
 Потом незнакомый голос, принадлежавший человеку пожилому, сказал:
 - Грудь куриная, а не летаешь. Так, может, ты несешься?
 И все засмеялись.
 "Все  же веселый  мы народ,- подумал  Беличенко.- Из  тех,  что  сейчас
смеются, после боя, может, и половины не останется. И  знают  они это, и все
же  шутка у нас  не переводится. А  если  в душу к  любому заглянуть, что он
несет в ней?.."
 Словно подтверждая eго мысли, тот же пожилой голос заговорил:
 - А  вот  мне, ребята, через свой дом  припало идти. Как посмотрел - до
сих пор  вижу. Хутор наш на горе  стоит, место сухое,  веселое. Внизу речка.
Весной, как садам  цвести, не  хвалясь скажу, лучше нашего места не видел...
Вот так он одной улицей прошел - нет улицы. А по другой не успел факельщиков
пустить, тут наши его нажали.  Так  на  той улице  все  деревья  целые,  все
листочки на них  зеленые. Поглядел я, как мои четверо у соседей жмутся, да и
пошел  дальше войну догонять. Что сделаешь? А я плотник, я хороший  могу дом
поставить... Как они там без меня справляются?
 - Что дом! - перебил пехотинец с "куриной" грудью.- Это все  отец перед
войной копил, все  старался, хотел новый дом поставить. Пока строили, так он
вокруг  все похаживает до  подкладывает,  с плотниками говорит  уважительно,
чтоб  не  обиделись.  Отец хозяин был. Поставили,  первый раз печь затопили,
сели завтракать. Отец, как  полагается, поллитровку  на стол.  "Ну, говорит,
дом  поставили,  теперь будем жить". И только он  это сказал, девчонка  наша
вбегает с  улицы: "Батя,  война!" Было это двадцать второго июня, а еще июль
не кончился, мать уже на него похоронную получила. Мне лично домов не жалко,
мне только людей жаль.
 Ветер явственно донес рокот танковых моторов, и солдаты некоторое время
прислушивались.  Из темноты  по двое, по  одному  стали  выбегать пехотинцы.
Некоторые  на  бегу оглядывались, стреляли куда-то  назад и вверх  и  бежали
дальше, минуя батарею.
 - Что делают, что делают, сволочи! - наблюдая за пехотинцами, с  гневом
и презрением повторял Никонов.
 Солдаты  уже  не разговаривали, а стоя  смотрели на отступавшую пехоту.
Слева,  из-за садов,  осветив  их  короткими  вспышками, ударила  минометная
батарея, и  четыре  огненных разрыва встали впереди.  Минометчики  повторили
залп, еще и еще. Оттого, что бойцы у пушек ничего не делали, а только ждали,
тревога, возникшая при виде отступавшей пехоты, усилилась.
 Телефонист, до  сих  пор сидевший  спокойно,  стал  вызывать  командира
батальона.
 - "Каспия"! "Каспия"!  - повторял он все  более, встревоженным голосом.
Ему страшно  было  идти  под разрывы, откуда  бежали пехотинцы, и  все  свое
желание жить он вкладывал в это "Каспия".
 Но Беличенко глянул на него, и связист строго сказал напарнику:
 - Посиди-ка, я сбегаю.
 И, взяв катушку в одну руку, побежал по проводу, тяжело топая сапогами,
носки которых он ставил вовнутрь.
 Тоня видела, как  Беличенко поглядывает на часы,  уже несколько  раз он
оборачивался, будто ища  кого-то, и, тотчас же забыв, начинал опять смотреть
на  поле  впереди  орудий.  Брови  сдвинуты,  глубокая  поперечная   морщина
разделила их, рот отвердел, и все лицо жесткое, неприязненное. Господи, если
бы он понимал, какой он родной сейчас.
 -  Ты  что?  -  спросил Беличенко, заметив  ее  рядом  и глянув на  нее
рассеянными глазами.
 Вдруг  далеко впереди вспыхнуло, огонь взлетел по соломе вверх и исчез.
На горящем снегу стояла скирда, белый дым густо валил от нее. Опять пыхнуло,
и  опять дым  задушил  огонь.  Но вот пламя  дохнуло из  середины,  охватило
скирду, и лица бойцов на батарее смутно осветились. Это Горошко подал о себе
весть.
 Отовсюду к горящей скирде  потянулись трассы пуль.  И  несколько  групп
пехотинцев,  попавших  в свет,  пригибаясь,  шарахнулись в  стороны, стреляя
назад.  Из темноты, сбоку, будто  огненный  глаз засверкал.  Веер светящихся
огненных  нуль  рассеялся над головами бегущих,  и все услышали грубый  стук
танкового пулемета.
 - Танки! - оборачиваясь,  закричал наводчик, мгновенно побледнев,  одни
темные глаза остались на лице.
 С внезапно вскипевшей злобой Беличенко оттолкнул его.
 - На танки не глядят, их бьют!
 Вспыхнула  другая скирда, и  стал виден танк, озаренный сбоку.  Он  шел
стороной,  длинная  пушка его,  красная  от  пламени,  покачивалась.  И  еще
несколько танков показалось на свет, гусеницы их кроваво  блестели.  Впереди
падали и догорали на снегу ракеты.
 Беличенко  выбрал первый. Неотрывно следя в  панораму, наводил  орудие.
Воротник  гимнастерки давил горло. Расстегнул его, всей  потной шеей  ощутив
холод и ветер.  Стало легче  дышать.  От  напряжения глаз  заливало  слезой.
Беличенко отер его, поглядел  на темное, давая  глазам успокоиться, и, когда
вновь глянул  в  панораму, танк наползал на  перекрестие. Он взял  небольшое
упреждение и выстрелил.
 Рявкнуло,  оглушило  орудие. Открыли  замок,  н  теплый  пар,  пахнущий
порохом, пронесло мимо лица.
 - Снаряд! - крикнул Беличенко.
 Окутавшись  бензиновым дымом, взрычав так, что здесь было слышно,  танк
развернулся на орудие, стреляя из пушки.
 Беличенко стоял  уже  без  шинели,  без  пояса,  в  одной  расстегнутой
гимнастерке и кубанке на потной голове.
 Крепко расставив ноги, прижавшись  бровью  к глазку  панорамы, целился.
Вдруг  все закричали,  раздался  взрыв,  и снег перед  танком осветился.  Но
Беличенко не успел ничего понять: в этот момент он выстрелил. Весь подавшись
вперед, душевным усилием помогая снаряду лететь, он увидел, как сверкнуло  и
взвихренный снег накрыл  танк.  Когда облако осело,  танк  стоял  совершенно
целый, только  башня  покривилась. Беличенко разогнулся. На поле  горели еще
два танка, и множество копен,  прежде не  видных,  выступили теперь на свет.
Еще вставали запоздалые разрывы, но ни танков, ни пехоты немецкой не было. И
пелена  страшного напряжения  упала с глаз.  Беличенко  вытер лоб  кубанкой,
снова надел ее:
 - Дайте закурить.
 Он наклонился над солдатскими ладонями, пахнущими от снарядов железом и
порохом,- в них бился зажатый огонек - и  радостной была первая  затяжка.  А
вокруг,   светя   папиросками,  солдаты   громкими   голосами   рассказывали
подробности боя. Беличенко слушал с недоверчивой улыбкой: он ничего этого не
видел.  Он  этот раз был за  наводчика  и из всего боя  видел танк  в стекле
панорамы.
 Опершись  спиной о щит  орудия,  который во  многих  местах был  пробит
крупными  осколками,  он  стоял горячий, в  распоясанной  гимнастерке, точно
хорошо поработавший плотник.  Но чья-то рука уже застегивала пуговицы у него
на  груди.  Конечно  же,  это  Тоня. Кроме  пуль,  танков,  снарядов  и мин,
оказывается, есть  на фронте  и  такая  опасность: простудиться.  Он  сверху
смотрел на ее  подымавшуюся от  пуговицы к пуговице руку.  А Тоня, пользуясь
моментом, накидывает ему на плечи шинель.
 - Ты  потный, остынешь.-  Смотрит повязку.-  У тебя  кровь  на бинтах,-
говорит она.
 В самом дело, кровь. И он начинает чувствовать, как болит рука.
 Он берет у телефониста  трубку  и  вызывает Назарова. До второго орудия
метров сто пятьдесят, так что голос слышно и в трубку, и простым ухом.
 - Назаров? Живой? Хорошо  стрелял... За танк спасибо. Нe ты подбил?.. А
кто?
 И  Тоня, и батарейцы смотрят  на Беличенко и  ждут.  Им тоже  интересно
знать, кто  подбил второй танк. Но комбат сузившимися  глазами глядит поверх
голов и вдруг кричит яростно:
 - Танки слева! По танкам слева прямой наводкой...
 Пехотинец  бежал,  согнувшись,  метя по  снегу  полами  шинели,  сильно
припадая на левую ногу. Лицо смято страхом, глаза одичалые.
 - Стой! - крикнул Горошко.
 Пехотинец  обернулся, выстрелил назад куда-то и побежал дальше. Горошко
дал над его головой очередь.
 - Стой!
 Пехотинец как бежал - присел, увидев Горошко, охотно  спрыгнул к нему в
окоп. Сел на землю, озираясь.
 - Куда бежал?
 - Все бегут...
 При  свете  горящей скирды  Горошко разглядел его. Солдат  был смирного
вида. Глубоко насунутая  ушанка примяла уши, они покорно торчали вниз  лицо
небритое, глаза томящиеся, светлые.
 -  Как  то  есть  все бегут?  -  продолжал  сурово допрашивать Горошко,
поскольку дальше собирался попросить закурить.- Я вот не бегу.
 - А ты что же делаешь здесь? - робко спросил пехотинец.
 - Наблюдаю.- И Горошко широко показал рукой.
 На пехотинца это произвело сильное впечатление. Раз среди такого страха
и  грома человек сидит,  приставленный к делу, значит,  знает. И  даже  само
место, где он сидел, показалось надежным. Он охотно подчинился.
 - Закурить есть? - спросил Горошко.
 - А увидит.
 - Кто?
 - Да он.
 -  Разуй глаза. Где  он?  Нет,  ты  выгляни, выгляни.  Но  пехотинец не
выглянул. Он и так насмотрелся достаточно, век бы всего этого нe видеть.
 - Милый  человек!  - сказал он с чувством,  радуясь внезапно обретенной
безопасности.- Мы же все пуганые,  стреляные.  Одно слово:  пехота... Комбат
кричит: "Пропускай танки над собой!" Артюхов, сосед мой, высунулся из  окопа
с гранатой -  тут его танк и срубил пулеметом. Я уж сжался, сижу. Как его не
пропустишь? Господи, ведь этак один раз испытаешь,  другой раз не захочется.
Как он надо мной пронесся, как опахнул жаром.
 И в робких глазах его опять плеснулся пережитый ужас.
 - Вот ведь как ты немца боишься,- сказал Горошко.- А  он, между прочим,
сам тебя боится. Пехотинец принял  это, как  вроде бы посмеялись над ним. Он
ничего не ответил.
 -  Ладно уж, кури,-  разрешил Горошко,  возвращая кисет.- Я тебя, можно
сказать, ради табака и остановил. Вижу,  солдат шибко  бежит и не в себе как
будто, ну, думаю, этот не успел табачок свой искурить.
 Горошко щелкнул зажигалкой,  поднес огонек  пехотинцу и  следом  за ним
прикурил сам. Они сидели  в одном  окопе,  два солдата. Тревожное, озаренное
небо было над ними, и воздух вздрагивал от мощных толчков. Горошко несколько
раз  затянулся  и выглянул пехотинец  остался  сидеть,  как сидел, во  всем
охотно положившись на него, поскольку на себя самого не полагался.
 Отсюда бой был виден иначе, чем с батареи. Метрах в пятидесяти от окопа
жарко горела скирда  соломы. За ней  по самому краю поля  мчались три низких
танка,  точно  три  дымовые  завесы,  оставляя  за  собой  взвихренный снег,
освещавшийся пламенем. А  навстречу им  длинными  молниями  попыхивали залпы
орудий.
 Собственно,  Горошко  мог бы  уже  возвращаться:  стога он поджег.  Hо,
обученный действовать  в одиночку,  надеяться  главным образом на себя  и на
свой автомат, он не очень смущался, что вокруг уже не было наших. Поглядывая
с  интересом  на  появившиеся  в  пламени  пожара  каски  немецкой  цепи, он
рассчитывал, что уйти успеет.
 Подпустив немцев поближе, он дал по ним очередь.
 - Что ж ты? Кaк же ты проглядел, а?  Отражать теперь надо, - вскочив, в
растерянности говорил пехотинец, суетясь и забывая про свой автомат.
 - Стреляй! - крикнул Горошко. Лицо его дрожало вместе с прижатым к щеке
прикладом,  один  глаз при  свете  пламени блестел зло и  весело.-  Стреляй,
говорю!
 Вот  тут,  за  их  спинами,  словно  несколько  паровозов  сразу  стали
выпускать  пары,  "катюша"  дала  залп  через  город.  Воздух  над  головами
наполнился  шумом: это,  набирая высоту, неслись огненные кометы.  Пехотинец
упал, но Горошко, сразу сообразив, дернул его:
 - Бежим!
 Под прикрытием  залпа  они выскочили  из окопа,  перебежали  освещенное
место  и  уже  в  кукурузе упали.  Когда  оглянулись назад, в стороне немцев
возник город из огня и клубящегося над ним  раскаленного  дыма. Потом земля,
на  которой  они  лежали,  задрожала, как  живая,  и  грохотанием наполнился
воздух.
 Горошко  глядел  на  все  это азартными глазами  и откусывал  зажатый в
кулаке снег.
 - Господи, идем, что тут смотреть,- тянул его пехотинец.- Небо вон и то
все в огне. Идем, пока живые.
 Огненный город погас так же мгновенно, как и возник.  Только белый дым,
разрастаясь, подымался в небо.
 - Ты  сколько воюешь? -  спросил Горошко и опять  откусил снег крепкими
зубами. Ему было жарко, снег таял от его горячей руки.
 -  Месяц   воюю.   Месяц  целый  без  отдыха,-  пожаловался  пехотинец,
беспокойно оглядываясь.
 Над ними шелестели мертвые листья кукурузы, все вытянутые ветром в одну
сторону. Слабо  освещенные  отблеском пожара, они  казались теплыми. Горошко
глянул на  пехотинца и при этом  смутном свете увидел его томящиеся глаза. И
хотя пехотинцу  было порядком за сорок, девятнадцатилетний Ваня почувствовал
вдруг ответственность за этого человека, словно был старше его.
 - Пойдем, - сказал он, встав с земли, и поправил на плече автомат.
 И они пошли под уклон, скользя  сапогами, хватаясь за стебли  кукурузы,
чтоб не упасть. Низкое зимнее небо было багрово освещено с земли, на которой
шел  бой.  По  временам за  бугром  вспыхивало  ярче,  кукуруза  наполнялась
множеством тревожно шевелящихся тeней, и грохот раздавался позади.
 - Пойдем, пойдем уж, - торопил пехотинец, полагая, что они удаляются от
боя, а на самом деле вслед за Горошко шел на батарею, в самый что ни на есть
бой. Но если бы даже узнал он, куда идет, вряд ли  бы он решился отстать  от
Горошко: одному eму сейчас было еще страшной.
 Они подходили уже к садам,  и там вовсе  близко  было до батареи, когда
чуткое  ухо  разведчика среди  звуков  боя отличило  с  наветренной  стороны
негромкие  голоса  и  приглушенное рокотание  мотора,  работавшего  на малых
оборотах.
 -  Пойдем,  чего  тебе  тут  интересного?  -  видя,  что  Горошко опять
останавливается, испугался пехотинец.
 Но  тот скинул с плечи автомат и на  мягких ногах  неслышно перебежал к
кустам,  присел и увидел,  как с бугра,  хорошо заметный на  озаренном небе,
спускается темный танк. Вокруг него  суетились черные фигуры людей. "Немцы!"
Пока батарея вела бой, они неслышно выходили ей в тыл.
 На  гребне показалась еще пушка,  задранная в небо, и блеснули гусеницы
второго танка, переваливавшего бугор. Горошко схватил пехотинца  за отвороты
шинели, притянул к себе, заговорил, дыша в лицо ему:
 - Слушай меня. Вспышки видишь? Это наша батарея стреляет. Они там ведут
бой,  а  тут им  танки  с  тыла  заходят.  Понял? Тише,  говорю! Понял,  что
получается? Беги  на батарею, скажи, а я пока  задержу их. Беги все  садами.
Потом овражек будет, он тебя и выведет на батарею.
 Он говорил это и изредка встряхивал пехотинца, чтоб тот лучше  понимал.
Как только отпустил его, тот зашептал жарким, захлебывающимся шепотом:
 -  Бежим  вместе. Вместе  мы  скоро! Их вон сколько,  что ты против них
можешь? Бежим, милый человек.
 -  Ты пойдешь или нет? - спросил Горошко  и  вскинул автомат.- Пойдешь,
говорю?
 Пехотинец хотел еще  сказать что-то,  но вместо этого сморщился