горько,
повернулся и побежал,  пригибаясь, А Горошко уже знал,  что будет  делать. С
ним нe было ни гранат,  ни бутылок  с горючим  -  один автомат был с ним. Он
будет стрелять и перебегать с места на место, завяжет бой. Танки не  захотят
себя обнаружить. А в случае чего он подожжет стожок сена у самых садов.
 Горошко лег в кустах, разбросав ноги. Под  локоть  ему попался камушек.
Он отбросил его, чтобы руке был упор. Немцы сбегали с бугра и сразу исчезали
в темноте, как  только головы их  опускались ниже  грeбня. Но  те, что вновь
появлялись  на  бугре,  были  хорошо видны на  фоне  зарева.  И  Горошко дал
очередь.
 Перебегая,  он  обнаружил,  что  пехотинец  бежит  за ним  следом,  как
жеребенок за маткой. Боялся ли он  один или его не хотел бросать, Горошко не
понял и понять  нe успел. С танка ударил пулемет, снег под ногами  замелькал
красным, зеленым, синим. Когда Горошко поднялся и побежал, пехотинец остался
лежать лицом вниз. Ваня окликнул его  тот не отвечал и не  шевелился. Опять
ударил пулемет с танка. Огненные струи  прижали Горошко к земле, перед лицом
мгновенными вспышками освещались маленькие елочки, торчащие из-под снега.
 Теперь  он  полз  к  стогу. Лежа надергал сена  -  оно  резко  пахло на
морозе,- достал зажигалку. Огонек задувало  ветром.  И едва только  мелькнул
он, как  на свет  ударили из автоматов. Немцы подбегали, и передние были уже
близко. Лежа на животе, Ваня  дал  по  ним очередь.  Внезапно автомат смолк:
кончились патроны.  Он  взглядом  смерил расстояние  до убитого пехотинца  и
понял, что  если  и  успеет взять  у него автомат,  то  стог  уже не  сможет
поджечь. Тогда он, расстегнул телогрейку и, заслонясъ  от ветра, зажег пучок
сена. Крошечные огоньки врозь побежали по сухим травинкам и  погасли один за
другим.  Спеша, Ваня полез  в  карман гимнастерки. Пальцы его наткнулись  на
какие-то бумаги. Это были те самые письма, которые Ваня  писал  Клаве и двум
другим  девушкам, всем одинаково  сообщая,  что,  пока годы его полностью не
ушли, он  желает найти в жизни настоящего друга. Он скрутил из них  бумажный
жгут,  поджег.   Он   не  шевелился,   пока  бумага  не  разгорелась.  Потом
ослепленными со  света  глазами глянул в темноту  и увидел  бегущих  с бугра
немцев. Они показались  ему огромными. Но  нему ужe стреляли со всех сторон.
Один  немец вбежал  и круг света  с прижатым к животу  автоматом. Всей своей
напрягшейся незащищенной  спиной Ваня почувствовал,  как  сейчас выстрелят в
него, и жизнь, как крик, рванулась  в нем.  Но он пересилил  себя, осторожно
поднося к сену  огонь. Немец дал очередь, отпрыгнул в тень и оттуда еще  раз
дал очередь.
 Последним  своим  усилием  Ваня  поправил  огонь.  И  этот  свет,  ярко
вспыхнувший  и  осветивший всю его  девятнадцатилетнюю  жизнь, был увиден на
батарее.
 Назаров говорил по телефону, как вдруг услышал:
 - Танки слева!
 Еще не видя танков, Назаров  вслед за комбатом  прокричал команду:  "По
танкам слева прямой паводкой Огонь!" - оглянулся с  трубкой в руке и заметил
пламя нового горящего стога.  И в  тот же момент низко над окопом разорвался
снаряд. Назаров пригнулся. Стоявший поблизости замковый загреб рукой воздух,
подзывая его, сел на станину.  Назаров подбежал,  но тот  сполз  на колени и
ткнулся лбом в  ноги ему. Растерявшись,  Назаров под мышки тянул его  вверх,
зачем-то пытаясь посадить  обратно на станину.  Замковый был грузен,  он все
тяжелее сползал вниз, ужe опирался о землю подгибавшимися в локтях  руками и
ладонью одной из них  вдавливал  огонек cобственной цигарки. Лопнул над ухом
второй снаряд, и наводчик отскочил от орудия, размахивая рукой и дуя на нее,
словно ожегся.  Кисти на  руке не было.  Бросив замкового - у того  сразу же
подогнулись руки, он упал,  ударившись подбородком о землю,- Назаров кинулся
к орудию.  Вшестером,  взявшись за  станины, они развернули его. Но  высокий
бруствер окопа не давал стрелять.
 И тут Ряпушкин,  исполнявший  при Назарове должность ординарца, схватил
лопату и выскочил на бруствер. Разорвался снаряд поблизости, осколок звякнул
по железу, чуть не выбив лопату из  рук Ряпушкина. Тот испуганно пригнулся и
стал  быстро и  яростно  раскидывать  землю. Остальные снизу, из-за укрытия,
смотрели, как он,  расставив ноги,  работает под обстрелом.  Только наводчик
стоял посреди окопа, побелевшими пальцами левой руки сжимал правую, раненую,
держа  ее высоко над головой. К нему подбежал Бородин. Оглядываясь в сторону
немцев, словно  боясь не успеть, он снял со штанов тоненький  ремешок и, как
веревкой,  сильно  перекрутил  наводчику  руку у запястья, чтобы  остановить
кровь.
 А Ряпушкин все работал один на виду у немецких танков, и расчет смотрел
на него. Так бывает перед атакой: уже все готовы, и нерны напряжены  у всех,
но кто-то должен первым  оторваться от земли.  И  Назаров  почувствовал  это
состояние  солдат.  Он сдернул  с себя шинель и, возбудив  себя  этим резким
жестом, выскочил с лопатой на бруствер. За ним выскочили остальные.
 Оттого  что  орудие  Беличенко  начало  стрелять  в  это  время,  танки
перенесли огонь на него,  и  снаряды рвались теперь далеко  от  окопа. Бойцы
быстро  расчистили  бруствер,  у  панорамы  за  наводчика стал  Бородин.  Он
стрелял, подолгу  целясь, тщательно наводя, и с каждым его промахом, по мeре
того как танки приближались, тренога и напряжение на огневой росли.
 Никогда  еще Назаров ничего  так  горячо не желал  в  жизни, как сейчас
одного-единственного удачного  попадания. И дождался  наконец. Под гусеницей
сверкнуло, раздался тяжкий взрыв, и танк стал.
 В первый  момент, когда  Назаров  оглянулся,  он  не  сразу понял,  что
происходит вокруг. Какие-то люди, сгибаясь под тяжестью труб, бежали садами.
Потом он сообразил, что это минометчики соседней батареи. Они отходят.
 - Стой! - закричал Назаров, с пистолетом выскочив наперерез им.-  Стой!
- Он выстрелил над головами.- Мы с тяжелыми пушками стоим, а вы отступать?
 Он чувствовал, что, если они не остановятся, он будет стрелять в них. И
неожиданно и больно ударил  его приказ комбата сняться  с огневых  позиций и
срочно отходить.
 То,  что  в  восторге  боя,  по  молодости, не  понимал Назаров,  видел
Беличенко. Для батареи это была последняя возможность отойти.

ГЛАВА XI
 НОЧЬ КОНЧАЕТСЯ

 Только теперь, когда они покидали  город, Беличенко расставался с Ваней
Горошко.  Он видел  смерть его: когда вспыхнул  стог сена, все  поняли - это
сделал Ваня.  Но в тот момент  сам он стрелял по танкам, и все они еще  были
вместе, в  одном бою. Теперь он  уходил из города живой, а Горошко оставался
там навсегда.
 Улица,  по которой шла батарея, горела с одной стороны. В  окнах черных
каменных  стен  вихрилось  светлое  пламя,  от нестерпимого жара  вспыхивали
деревья на тротуаре.
 Раненые  сидели  на пушках, лицами к огню,  и  пожары отражались  в  их
глазах. Вынужденные полагаться на чужую защиту, они тревожно оглядывались по
сторонам.
 В  подъезде одного  из горевших  домов головой на улицу  лежал немец  в
каске, с автоматом.  Одежда на нем тлела.  Один из раненых  спрыгнул, взял у
него автомат и после долго не мог влезть на пушку, забегая то с  одной, то с
другой стороны.
 Беличенко  шел у второго орудия. В коротком  подпоясанном ватнике, неся
левую руку на перевязи, он повесил автомат за плечо, и на его  сильной спине
он казался маленьким, как пистолет. Он  вел батарею,  но и мыслях то и  дело
возвращался к Ване,  и один  раз воспоминание  больно  поразило его. Подошла
Тоня, держа что-то в руках.
 - Саша,- позвала она, показывая ему это.
 Беличенко увидел свою шерстяную гимнастерку, посмотрел на  нее и ничего
не понял. Он глянул на лицо Тони, похудевшее за эти дни, вытянувшееся.
 - Ваня отдавал стирать ее,- сказала она.- Когда уходил, просил Семынина
забрать. Говорил: комбат любит эту гимнастерку.
 Вот  и нет  Вани Горошко, а Беличенко все  еще  чувствует на  себе  его
заботу.
 Тоня  всхлипнула,  продолжая идти  рядом,  и слезы  текли по ее  щекам.
Беличенко  глянул на  раненых,  сидевших  наверху  они как будто ничего  не
видели, все  смотрели в другую  сторону. Он понимал:  плачет она не только о
Ване, но и о Богачеве, о Ратнере - обо всех,  кого перевязала она за эти дни
и кого  предстояло  ей еще  перевязать. А  может  быть, оттого  она  плакала
сейчас, что была измучена физически.
 Люди находились  в той крайней  степени усталости, когда сильней  всего
сон. Раненые спали, сидя на орудиях. Всякий раз, когда близко проезжали мимо
горящего дома, от сильного света, от жара, который  они чувствовали  лицами,
раненые просыпались, мутными глазами смотрели на огонь и засыпали снова.
 Уже начиналась окраина города, когда заднее  орудие  вдруг  дернулось и
встало внезапно.
 От  толчка  раненые посыпались  с него,  один упал  на  перебитый пулей
локоть, задохнувшись от боли, вскочил и, молча унося прижатую к животу руку,
кинулся в сторону. Это  под  трактором подломились  мостки, и  он боком всей
тяжестью сполз в кювет.
 Из кабины, ступив валенком на гусеницу, выпрыгнул тракторист Московка -
в ватном  промасленном  бушлате, закопченной  ушанке  с незавязанными ушами,
черный при свете пожара. Торопясь, зачем-то снял с головы шапку, стал на нее
коленом и начал заглядывать под трактор.
 Другой тракторист, Латышев, широколицый, угрюмый, вдруг медведем  попер
на подходивших бойцов:
 - Чего, чего идете? Чего не видели?
 Во всех батареях трактористы и шоферы  держались независимо, как особое
племя  технических специалистов.  Беличенко  знал характер каждого и  обычно
старался ладить с ними. Но сейчас разозлился:
 - Ты бы тогда был умный, когда  трактор вел. А теперь  тебе самое время
помолчать.
 Он  слез в  кювет,  обошел  трактор  вокруг.  Спрыгнул туда и  Назаров.
Трактор сидел глубоко и, накренившись, косо стрелял из выхлопной трубы синим
дымком.
 - Подгоняй второй трактор! - крикнул Беличенко.
 -  Трактор давай сюда!  - закричали, замахали руками бойцы, и некоторые
побежали навстречу,  рады  случаю  делать что-нибудь,  только  бы  выбраться
скорей.
 Подогнали.  Подцепили  стальной трос. Оба трактора  взревели  моторами,
из-под гусеницы одного летела земля, он глубже осаживался, гусеницы другого,
высекая огонь,  скребли по булыжнику,  и он боком сдвигался все ближе к краю
кювета. Один за другим моторы заглохли. Стало неожиданно тихо. И все ощутили
в тишине, что немцы где-то рядом. Когда тракторист неловко лязгнул по железу
заводной рукояткой, сразу несколько человек оглянулись на него.
 Теперь не заводился  увязший трактор. Уже лазили  в мотор. Московка раз
за разом с отчаянием рвал рукоятку. Трактор только всасывал воздух.
 Растолкав всех, к Беличенко подошел Семынин.
 - Немцы там шебаршатся,- негромко и в  нос,  чтобы  кругом не  слышали,
сказал он Беличенко. Но все прислушались: Семынин ходил в боевом охранении.-
Застукали меня вот на той улице.
 - Ты  как  сюда шел?  -  быстро спросил  Беличенко.  Семынин  обиделся,
толстые двойные губы его стали еще толще.
 - Что ж,  я их на батарею поведу? Увел, а  после  дворами  -  сюда. Вас
издали слышно. За танки принять можно. Вот они и опасаются.
 Когда Беличенко поднял голову, все смотрели на него. Он чувствовал, как
измучены  люди. И оттого, что  в душе  он  жалел их  и боялся поддаться этой
жалости, он сказал жестким тоном приказа:
 - Будем тащить орудия  одним трактором. Не возьмет сразу - будем тянуть
по очереди.
 Он знал, какую тяжесть взвалил на людей, и не оставлял им права выбора.
Так  в  трудные  моменты  легче.  Потом  оглянулся вокруг,  встретил глазами
Назарова.
 - Останешься здесь, лейтенант,- сказал он.- Трактор надо вытащить.
 В  это  время другой трактор, зацепив сразу две пушки, пытался сдвинуть
их. Бойцы, налегая на колеса, и плечом и криком помогали ему.
 - Сам видишь,- сказал Беличенко.
 Сейчас он уйдет, а Назаров останется, и в трудный, в опасный момент над
ним  будет один приказ: его совесть. Но  он уже  видел Назарова в бою, знал,
что  на него можно  положиться. И  Беличенко говорил с ним, как с человеком,
равно отвечавшим за все.
 - Ну, а если немцы - тогда подожжешь трактор.
 И  батарея ушла. Некоторое время оставшиеся смотрели  вслед  ей,  потом
Латышев, крякнув, полез в мотор, и все взялись за работу.
 А  батарея  тем временем двигалась по городу. Трактор тянул одну пушку,
расчет  другой,  оставшейся  посреди  улицы,  слушал  удалявшиеся  лязганье,
тарахтенье и  выхлопы,  и  чем дальше все это удалялось, тем  тревожнее было
оставшимся людям.  Они  слушали неверную тишину, оглядывались,  и постепенно
чувство заброшенности и  оторванности от всех овладевало ими. Пушка  стояла,
уронив на булыжник мостовой стрелу с железной кованой серьгой на конце.
 Но вот  трактор возвращался, бойцы заранее подхватывали стрелу на весу,
волнуясь,  держали  ее, чтобы  прицепить орудие в  тот самый  момент,  когда
подойдет  трактор. Потом  они проходили  мимо первой  пушки, и теперь уже ее
расчет провожал их глазами.
 На  перекрестке  двух   улиц,  предупрежденный  разведкой,  двигавшейся
впереди,  Беличенко  внезапно  встретил  комбата в высокой  папахе с красным
верхом, того самого комбата, чья батарея  была  уничтожена в  первое утро. С
бойцами, заглушив моторы тракторов, он стоял  под  стеной каменного дома. То
ли они  трактор Беличенко издали приняли по звуку за  танк,  то ли просто не
решались идти вперед, но они  стояли здесь. И чем дольше они стояли так, тем
страшней  становилось  завести  моторы,  нарушить   тишину,  в  которую  они
напряженно вслушивались и в которой чудились им немцы.
 Даже разведку не выслали вперед, боясь oторваться друг от друга.
 Комбат шагнул навстречу Беличенко:
 - На огневой у меня немцы? Не видел?
 За его  вопросом, в голосе, каким  он спрашивал, Беличенко почувствовал
тайную надежду:  вдруг  окажется  так,  что можно  не идти  туда?  Беличенко
посмотрел на него, на  бойцов,  на тракторы и  понял, почему  они  здесь. Их
послали обратно за пушками. В бою, когда танки шли на них и часть людей была
перебита,   а   остальные  бежали,  наступил  момент,  когда  бессмысленным,
преступным делом показалось  спасать искалеченные пушки. Но все  это,  такое
убедительное и понятное  в бою, пока смерть стояла  над людьми, теряло смысл
за  чертой города. Там не  было немецких танков,  там оставался и властвовал
один  неумолимый факт:  командир батареи бросил свои пушки.  Он  был жив, он
вернулся,  а  пушки  его  остались  у  немцев.  И  это  было  сильней  любых
оправданий. С  той же  неумолимостью  ему сказали: иди и  не возвращайся без
пушек. И  вот  он шел.  И бойцы,  которых  пожалел  он  в  бою,  не заставил
вернуться, когда они бежали к садам, а он, сжавшись, сидел за колесом пушки,
теперь его же винили во  всем. И тем не менее, хотя Беличенко сам видел, как
этот комбат погубил батарею,  ему сейчас по-человечески было его жаль. А чем
он мог помочь?
 - Слушай, комбат,- сказал он,- у тебя  два трактора. Мы одним тянем две
пушки. Дай трактор.
 На минуту  в глазах  комбата  мелькнула надежда. Он  подумал,  что если
поможет выйти этой  батарее, то и с него таким образом снимется вина, но тут
же понял бессмысленность этой надежды. Уже тем, что  батарея Беличенко, двое
суток после  него державшая южную окраину, вышла из города, не бросив пушки,
этим самым подписывался  ему приговор. И, устыдившись  минутного  малодушия,
поняв,  что за просьбой Беличенко стояло:  "Все  равно  ведь  пушек  вам  не
спасти", он махнул трактористам:
 - Моторы!
 Какая бы судьба  ни ждала его, он шел ей навстречу.  И в этом одно было
ему горьким утешением: он от своей судьбы не прятался.
 Без зависти - чего уж сейчас завидовать! - он сказал Беличенко:
 - Не могу, капитан. Дал бы трактор, да видишь сам...
 И они пошли навстречу пожару, откуда отходили сейчас последние бойцы.
 Многие  в  батарее  до этой встречи  осуждали Беличенко  за то,  что он
приказал одним трактором тянуть две пушки. Они осуждали его потому,  что они
были люди  и им хотелось жить,  а всегда как-то легче, когда есть виноватый.
Теперь они смотрели на него с доверием и надеждой.
 В том же боевом охранении, что и Семынин, но только, правее батареи шел
Орлов.  Он шел  узкой  улицей, стиснутой  домами, мрачноватые  шпили которых
вонзались  в  небо.  Улица  была  завалена рухлядью,  выброшенной  из  окон:
домашние вещи, подушки валялись на мостовой, свисали с чугунных балконов.
 На тротуаре стояла немецкая легковая машина с распахнутыми дверцами. Из
нее свешивались  через подножку  руки и голова  шофера с  крепким затылком и
волосами, упавшими на глаза. И, как  всегда вокруг  немецких машин, валялось
здесь множество всяких вещей и тряпок, словно вывернули на мостовую сундук.
 Потом  дома  пошли  ниже,  улица  раздвинулась,  и  Орлов  увидел следы
недавнего  боя. Шага  два  не  добежав до  раскрытой двери  дома,  лежал  на
тротуаре, на боку,  убитый  пехотинец с котелком и  хлебом  в руках. Котелок
выплеснулся  и примерз,  а хлеб он так и не выпустил  из руки. Ни крови,  ни
следа пули  Орлов не увидел на  нем ребячье  лицо убитого  было удивленным.
Если бы его в этот раз не убило, а ранило только, он бы понял, что на фронте
с  пулями вперегонки не играют. Но он ничего этого понять не успел. Он  даже
не износил своей шинели - она была новая, недавно со склада.
 Здесь бой шел упорный  множество автоматных гильз валялось на земле, и
воронки от мин зияли одна на другой. Видно было, что пехота держалась до тех
пор, пока не пошли на нее танки.
 Орлов  шел  по  следам гусениц.  Несколько раз  пехота наша,  отступая,
пыталась  зацепиться, и  там,  где  она  завязывала бой, оставались  убитые.
Последний бой произошел в конце улицы,  над оврагом.  У низкорослого деревца
лежал  спиной на своем вещевом мешке пехотинец. Грудь его выгнулась, широкий
небритый  подбородок  торчал и  небо. Правая нога пехотинца,  перебитая выше
колена, неестественно подогнулась под спину.
 Орлов прошел шагов двадцать  и увидел  брошенное противотанковое ружье.
Следы  от  него  вели к  оврагу,  и  глинистый край  был осыпан. А по другую
сторону дороги стоял наш пулемет  и около него - раздавленный пулеметчик. Но
и  танк далеко не ушел. Он  стоял  в кустах  над оврагом.  Орлов огляделся и
понял все, что произошло здесь. Пэтээровец бросил ружье и спрыгнул в  овраг,
а пулеметчик остался. Он был один, он мог уйти  -  кто  ему  судья? Но он до
последнего  стрелял по смотровым щелям, убил танкиста и сам погиб. Ярость ли
так была велика в человеке или такое крепкое сердце? Орлов всмотрелся ближе.
Лицо  пулеметчика  было  искажено, но  все же разглядеть можно. Обыкновенное
немолодое лицо под усами запеклась кровь.
 Вчера  только Орлов  сам подорвал гранатой немецкий танк. Но то было на
глазах у всей батареи. На глазах у людей, в азарте, Орлов был готов умереть,
хотя любил жизнь и знал многие ее радости. А вот так, одному...
 И, главное,  никто не узнает после. Два дня  пролежит здесь пулеметчик,
потом немцы сгонят окрестных жителей с  лопатами, и те зароют его где-нибудь
и  место заровняют.  И хотя Орлов никогда никому не  признался  бы в этом, в
душе  он считал, что  прав пэтээровец. Тот - жив. Он вернется в часть, и как
расскажет  о  себе, так о нем и будут  судить. Еще, может быть, и  наградят,
потому что рота воевала стойко - это сразу было видно.
 Орлов  оглянулся,  и  вдруг ему  стало  страшно  рядом  с  раздавленным
пулеметчиком.
 С  этого  момента  он  уже не  шел  параллельными улицами,  высматривая
немцев, как ему положено было в боевом охранении, а жался к батарее. И когда
он увидел немецкий танк и  автоматчиков, осторожно пробиравшихся  следом, он
кинулся  к своим  не для того, чтобы предупредить  об опасности, а у них ища
защиты.
 Среди людей, оставленных Беличенко у трактора, был писарь Леонтьев.
 Стоя коленями на гусенице, сунув головы в мотор, трактористы копались в
нем.  Они  отвинчивали  непонятные Леонтьеву детали,  смотрели  их  на  свет