траншее  на  самую  высоту  -
чуть ли не в то место, куда он так неудачно ворвался вчера. Где-то  совсем
близко, видно в том же самом  овраге,  была  его  рота,  и  ощущение  этой
близости вызвало нестерпимую тоску по всему родному, которое было для него
навсегда утрачено. Как о наивысшем счастье, мечтал он хотя  бы  один  день
провести там, хотя бы в одну атаку сходить вместе со всеми. Он бы не ругал
теперь  этого  нерасторопного  и  неуклюжего,  но,  по  существу,   совсем
неплохого Голаногу, готов был забыть все обиды на  ротного.  Он  бы  пошел
теперь с ними в любой бой, в самое пекло, лишь бы оказаться  среди  своих.
Где-то внутри шевельнулась в  нем  жалость  к  себе  за  такой  нелепый  и
неудачный конец.
   Они подошли к пулеметной ячейке, которая ближе других была к оврагу. Из
ячейки выглянул молодой пулеметчик небольшого роста, ладно сбитый крепыш в
длинной,  выпачканной  глиной  шинели.  Шварц-Чернов  что-то  сказал  ему.
Пулеметчик, оставив на бруствере свой МГ с лентой в  приемнике,  удивленно
посмотрел на пленного, потом окликнул кого-то, очевидно соседа по траншее.
Тот прокричал что-то дальше... Около них, скупо переговариваясь, собрались
солдаты. Задымили сигареты, и сладковатый, хмельной  на  холодном  воздухе
дым закружил Климченко голову.
   Шварц-Чернов терпеливо ждал, а  у  Климченко  все  внутри  сжалось:  он
чувствовал, что вот-вот настанет развязка.
   Наконец тот,  кого  ждали,  пришел.  Это  был  толстенький,  заспанный,
небритый  офицер.  Недовольно  и   бесцеремонно   уставясь   на   пленного
красноватыми, кроличьими глазами, он выслушал Шварца-Чернова, буркнул свое
"яволь" и хрипловато что-то  приказал  солдатам.  Те  передали  приказ  по
траншее.
   - Ну иди! - затаив что-то явно недоброе, кивнул  гитлеровец  Климченко.
Лейтенант почувствовал, что тот, самый последний для него  час  настал,  и
был готов, как подобает, встретить его.
   Но он не понял своего палача.
   - Куда?
   - Вылезай. Иди. Туда, к своим. Ты же хотел, кажется?
   - Как к своим?
   - Очень просто. Вылезай и топай. Чего испугался? Или, может, не хочешь?
   "Что он затеял?  -  лихорадочно  размышлял  Климченко.  -  Что  он  еще
подготовил? Смерть? Это понятно, но  почему  именно  такую?  Ну  что  ж...
_Пусть!_ Может, даже так и лучше - на  поле  боя,  на  глазах  у  своих...
Пусть!"
   Лейтенант шагнул мимо  Шварца-Чернова  и  грудью  ткнулся  в  бруствер.
Траншея была тут глубокая, а руки Климченко  были  заняты  брюками,  и  он
сорвался, ударившись подбородком. Это было унизительно:  сзади,  сдерживая
любопытство, стояли немцы, сопели, кашляли, топали сапогами - все  глядели
на него, и он в совершенной беспомощности вдруг растерялся. Тогда  молодой
крепыш-пулеметчик, чью ячейку они заняли, щелкнул пряжкой своего ремня  и,
сняв его с длинной шинели, подал Климченко. Мучаясь от стыда  и  унижения,
лейтенант даже не взглянул на него, машинально подтянул и  туго  подпоясал
брюки. Потом, напрягшись каждым мускулом, он оперся грудью  о  бруствер  и
вылез из траншеи.
   -  Зондерпривет  коллегам!  -  с   ухмылкой   бросил   ему   напоследок
Шварц-Чернов.
   Впереди распростерлась необъятная, притуманенная ширь поля, близкий,  у
подножия высоты, овраг, покатый склон с полегшей стерней  и  уходящая  под
самое небо весенняя даль. Это  предсмертное  приволье  неудержимой  тоской
резануло сердце. Климченко не мог ни понять, ни почувствовать даже откуда:
то ли из этого серого, печального, но такого до боли родного и  свободного
простора, то ли, может, из самой его исстрадавшейся души - вдруг  загремел
в нем где-то внутри удивительно чудесный хорал вечного, величественного  и
почти святого, перед чем человек и все  его  заботы  были  бессмысленны  и
ничтожны. В какой-то короткий миг Климченко почувствовал себя  муравьем  и
богом одновременно, будто с порога вечности на  секунду  заглянула  в  его
лицо великая, не познанная в жизни сущность бытия. На  несколько  коротких
секунд, утратив собственное ощущение, как бы растворившись в  небытии,  он
вознесся над этим простором, над огромной искровавленной землей, траншеей,
оврагом и даже собственной скорой гибелью. Правда, мимолетный взгляд туда,
назад, в одно мгновение низвергнул его к земле, к смерти, и он, отсчитывая
последние мгновения, шагнул с бруствера.
   Потом медленно, уже реально ощущая себя и все земное вокруг и  прощаясь
с жизнью, он пошел от траншеи в поле, вниз к  оврагу,  ожидая  всем  телом
очереди или, может, залпа и  зная,  что  все  кончится  как  нельзя  более
просто. Смерть слишком простая штука, на войне он убедился в этом и  давно
не боялся ее. Ему только  хотелось  теперь  не  прозевать  последний  миг,
отметить его, как точку, как последнюю грань жизни.
   Но выстрелов сзади все не было, и он шел  дальше.  Ветер  тугой  волной
толкал его в грудь, лохматил на голове волосы и концом  бинта  хлестал  по
щеке. Климченко сорвал его и вместе с окровавленным комком ваты отбросил в
сторону. Цепляясь за жнивье, повязка запрыгала на ветру.
   "Ну стреляйте! Стреляйте же, сволочи!.. Где же выстрелы?" - молил он.
   Выстрелов,  однако,  не  было.  Тогда  Климченко  остановился,  выждал,
оглянулся. Вдоль всей траншеи над бруствером  торчали,  шевелились  каски,
стволы винтовок, короткие дула автоматов. Видимо, то, что он  остановился,
не входило в их расчеты, и несколько голосов закричало:
   - Рус, шнель! Дом, дом шнель! Рус пуф-пуф!  -  Потом  раздался  хриплый
солдатский хохот.
   "Почему же они не стреляют? Почему не убивают? Чего медлят?"  Удивление
исподволь начало перерастать в тревогу, которую уже не могло  заглушить  и
безнадежное ожидание смерти. Встревоженный, он почувствовал,  что  все  не
так просто, что Шварц-Чернов что-то  затеял  -  не  худшее  ли,  чем  сама
гибель? Возбужденный и озадаченный, он был  не  в  силах  сообразить,  что
происходит. Он лишь чувствовал опасность сзади, все дальше отходил от  нее
и невольно прибавил шаг. В то же время он был твердо уверен, что  с  этого
склона они не выпустят его  живым.  Может,  впереди  минное  поле?  Может,
ударит вчерашняя автоматическая пушка?
   И он шел. Вот уже и дорожка с бурьяном в канавках, рядом  распластанное
тело в шинели - кто-то ихний. Но  Климченко  даже  не  взглянул  на  труп.
Неподалеку второй - с взъерошенными на спине остатками вещмешка. Лейтенант
узнал гармониста и запевалу Прошина.
   Он все быстрее шагал вниз, вниз к оврагу и, напрягаясь  каждым  нервом,
ждал. Но там, на высоте, молчали. До него долетали лишь  бессвязные  чужие
голоса и хохот.
   Наконец он отошел настолько, что убить его первыми выстрелами было  уже
не так легко. Он снова оглянулся - нет, за ним не бежали. И тогда все  его
существо вдруг окрылило  желание:  "Жить!  Жить!  Жить!"  Пригнувшись,  он
рванулся что  было  сил  вперед,  побежал  сверху  вниз  по  полю,  шатко,
неуверенно, от слабости почти не управляя телом и все  время  ожидая,  как
какого-то оправдания, как исхода мучительной  неопределенности,  выстрелов
оттуда, с высоты.
   Но выстрелов не было. Ни одного. Ниоткуда. Высота замерла,  притаилась,
стихла. Тогда его внезапно охватил мгновенный, не осознанный еще страх. Он
споткнулся - ослабевшие ноги не  держали  его.  Бессмысленным,  блуждающим
взглядом лейтенант глянул вниз, где  уже  так  близко  было  спасение,  и:
остановился как вкопанный.
   По всему берегу оврага, из траншей и окопчиков-ровиков  торчали  каски,
шапки автоматчиков. Он не видел еще ни их  лиц,  ни  взглядов,  но  что-то
страшное вдруг подсознательно передалось ему.  И  он  отчетливо,  как  это
может быть только за секунду до смерти, понял, что и  для  этих  людей  он
почему-то стал врагом.
   Это новое открытие ошеломило его. Что-то в нем сразу надломилось.  Ноги
сами рванулись в сторону. Не зная и не понимая, что случилось и что делать
дальше, он обежал по стерне кривую - безвыходную замкнутую  петлю,  -  еще
раз увидел молчаливую высоту и тогда окончательно понял, _что_ произошло.
   Климченко опустил руки; голова его бессильно поникла на грудь.  Шатаясь
от  ветра,  он  медленно  побрел  в  овраг.  Там  увидел  чьи-то  руки  на
свеженарытой земле, пустые закопченные гильзы, рассыпанные в сухой  траве,
клочок газеты, прибитый ветром в бурьяне.  Дойдя  до  обрыва,  он  немного
боком, чтоб не свалиться, ступил в него, потом,  едва  держась  на  ногах,
сошел вниз. Рядом были  люди.  Они  все  молчали.  Из-под  ног  лейтенанта
сыпался и шуршал по обрыву гравий. Потом в поле  зрения  Климченко  попали
знакомые валенки с желтыми старыми подпалинами, и  он,  вздрогнув,  поднял
голову: напротив стоял Орловец.
   Страшное, черное от густой  щетины  лицо  ротного,  на  котором  бешено
горели  глаза,  не  удивило  его  и  не  испугало.  Лейтенант  онемело   и
безразлично взглянул в гневную пропасть его зрачков. Он не удивился также,
когда в следующее мгновение с нестерпимым звоном в ухе полетел  на  землю.
Молча, затаив дыхание от боли в голове, он медленно встал и изо всей силы,
еще сохранившейся в нем, ударил ротного. У него не было уже ни злости,  ни
обиды,  было  только  прежнее  постоянное  ощущение  беды,   которая   так
несправедливо обрушилась на него и скинуть  которую  просто  уже  не  было
возможности. Он молча ждал за этим ударом другого -  более  сильного  или,
может, выстрела - в грудь или спину. Сзади и  по  сторонам  стояли  бойцы.
Кто-то из них зло крикнул:
   - Предатель!
   Он ждал этого выкрика, оправдываться у него не было сил,  да  он  и  не
находил слов, чтобы опровергнуть эту чудовищную несправедливость.  Впервые
со всей ясностью он понял коварный замысел Чернова-Шварца и с новой  силой
почувствовал, что действительно смерть теперь для него - роскошь.
   Но почему молчит, не стреляет в него Орловец, чего он ждет,  непонятным
окаменевшим взглядом уставившись в его лицо?  Лейтенант  поднял  глаза  и,
встретившись с этим взглядом, вдруг неожиданно для себя увидел в нем почти
что растерянность. Показалось, что ротный обо всем уже догадался, прочитал
на  окровавленном  лице  лейтенанта  его  страшную  беду,  и  теперь   ему
оправдываться уже и не надо. Тотчас  в  душу  хлынула  нестерпимая  обида,
Климченко расслабленно опустился на землю, зажал меж колен лицо и  выдавил
из себя полный отчаяния и боли стон:
   - Братцы мои!..
   Больше он ничего сказать уже не мог. Кругом гневно гудели бойцы.
   - Ти-хо! - покрывая гомон, вдруг крикнул Орловец. -  Молчать!  Коли  ни
черта не понимаете!..
   Тогда бойцы, видимо  что-то  почувствовав,  сразу  притихли.  Климченко
услышал ругань и угрозы уже по адресу немцев. В  безысходном  отчаянии  он
затаил дыхание, стараясь заглушить в себе свое горе, и услышал  поблизости
знакомый, такой рассудительный, родной голос Голаноги:
   - Что ж, сынок! Что теперь сделаешь! Стерпи! Как-нибудь...
   Эти сочувственные тихие слова пожилого человека, с которым у лейтенанта
бывало всякое - и плохое и хорошее, неожиданно словно восстановили  в  его
душе что-то сдвинутое, сбитое несчастьем со своего обычного места.  Может,
в этих словах отразился тот  трудный  всегдашний  Голанога,  терпеливый  и
добрый, с которым немало поборолся Климченко, и лейтенант теперь внутренне
рванулся в протесте против этого "как-нибудь". Он не  хотел  "как-нибудь":
либо он будет прежним для них, либо никаким.
   Протест превозмог все  другие  чувства.  Климченко  с  новой  силой,  с
окрепшей  вдруг  злостью  вскочил.  Жажда   доказать   свою   невиновность
неудержимо вспыхнула  в  нем.  Казалось,  он  нашел  выход.  Минуту  назад
метавшийся,  как  в  обмороке,   он   решился   на   единственно   верное,
избавительное... Он быстро  вскочил  -  глаза  его  пылали  бешенством,  -
рванулся к Голаноге и дернул за дуло его автомат:
   - Дай!
   Голанога  бессмысленно  моргнул  запавшими,  усталыми  глазами,  но   в
следующую  секунду  опустил  руку,  снял  с  плеча  автомат  и  отдал  его
взводному. Климченко, будто обезумев, рванулся по склону из  оврага  и  по
ниве устремился туда, вверх, к высоте.
   Сзади было  тихо-тихо.  Он  не  оглядывался  и  не  слышал  ничего:  на
мгновение все на обрыве  будто  онемели,  и  никто  не  задержал  его,  не
выстрелил, только через секунду  кто-то  выругался  и  затем  над  оврагом
взвился зычный молодой голос телефониста Капустина:
   - Сволочи! Это все они, сволочи!..
   Как-то подспудно лейтенант ждал чьего-то сочувствия,  жаждал  его,  сам
себе не признаваясь в этом. Горячая  расслабляющая  волна  окатила  его  с
головы до ног, и Климченко вдруг  почувствовал,  что  ожил,  воскрес,  что
появилась надежда. А сзади уже затопали ноги бегущих бойцов, - значит, его
не бросили, поверили ему, - все это быстро возвращало его к жизни.  Теперь
перед ним были только немцы, был  проклятый  Шварц-Чернов,  и  все  в  нем
устремилось туда - к отмщению, либо к смерти.
   Столь же быстро вдруг все оборвалось.
   - Отставить! Стой! Назад! - долетел откуда-то сзади крик Орловца, и уже
почти что выстроенная на бегу цепь дрогнула.
   - Климченко, назад! Все назад! Бегом!
   "Что это? Что это? Почему? Зачем?" - вдруг снова все  запротестовало  в
нем. Но за несколько последних минут он уже успел стать частью  целого,  и
теперь, как и все, он обязан был подчиниться  этой  команде.  И  Климченко
упал. Немцы еще не стреляли, но слаженный бег десятка людей, кинувшихся за
ним, уже нарушился. Некоторые попадали, а другие побежали обратно в овраг,
на краю которого стоял Орловец.
   Отдавшись щемяще-тревожному  чувству,  Климченко  встал  и,  волоча  за
ремень автомат, пошел полем вниз.



        "8"

   Климченко дошел до края оврага, где скрылся командир роты, и увидел его
уже внизу, у ручья. С ним стоял офицер в белом полушубке  с  пистолетом  в
опущенной руке. Оба они настороженно смотрели на лейтенанта.
   Почти физически ощутив что-то враждебное  в  этом  ожидании,  Климченко
медленно   спускался   с   обрыва.   Обессиленный,    растревоженный,    в
неподпоясанной гимнастерке, без шапки, с взлохмаченными  ветром  волосами,
он снова, и особенно остро, почувствовал свою униженность и свою  беду.  И
все же это было еще не самое  худшее.  Самое  худшее  произошло,  когда  в
человеке с пистолетом в руке он вдруг узнал капитана Петухова, офицера  из
штаба полка.
   Будто вкопанный, разрыв каблуками суглинок, лейтенант остановился.
   - Пойдешь в трибунал! - злобно сказал Петухов.
   - За что? - тихо, про себя, спросил  Климченко  кого-то,  но  никто  не
ответил ему, и тогда он выкрикнул громче: - За что?
   И опять ему никто не ответил - ни Петухов, ни Орловец, который, сдвинув
костлявое надбровье, хмуро глядел куда-то в сторону, ни  автоматчики,  что
встали на обрыве почти по всему склону и также следили за  ним.  Тогда  он
вздрогнул, поняв, что западня за ним навсегда уже захлопнулась.
   - За что? За что? - закричал  он,  едва  удерживаясь  на  голом  крутом
обрыве. - За что? Капитан, скажите.
   - Ладно, Климченко! Разберутся, - незлобиво сказал Орловец, сделал  шаг
навстречу, но потом снова вернулся назад и стал в стороне от Петухова.
   "Разберутся!.." Он уже знал, как  это  иногда  бывало.  К  тому  же  он
увидел, как Петухов, приподняв пистолет, снял курок с предохранителя.
   Климченко медленно опустил руку, автомат на ремне стукнулся прикладом о
землю, и он впервые почувствовал его тяжесть. В это время он ясно осознал,
что последняя его надежда оборвалась и все кончено.
   - Ты победил, сволочь! - сказал он, будто в тумане увидев  перед  собой
ледяные глаза Шварца-Чернова. Сказано это  было  совсем  тихо,  но  в  той
тишине, которая воцарилась в овраге, его слова были услышаны, и Петухов  с
властной решимостью махнул рукой:
   - Взять его!
   Два сопровождавших Петухова бойца  из  комендантского  взвода  неохотно
полезли на обрыв. Видно было, что они побаивались Климченко  и  все  время
настороженно поглядывали на него. Лезть по косогору было  неудобно,  бойцы
срывались и падали,  опираясь  на  руки.  Климченко,  стараясь  как  можно
быстрее на что-то решиться и боясь, что не успеет сделать этого,  негромко
крикнул:
   - Стой!
   Бойцы разом остановились,  один  опустился  на  колено,  второй  стоял,
широко отставив в сторону ногу. Климченко  немного  знал  их:  когда-то  в
Дворищах вместе  они  отбивали  вражескую  атаку,  спасали  штаб  полка  и
полковое знамя, которое тогда едва не попало к фашистам.  По  нахмуренному
выражению  курносых  лиц  было  видно,  что  хлопцам  не  очень   хотелось
ввязываться во все это дело.
   - Стой, хлопцы! - уже мягче сказал Климченко.
   Он начал успокаиваться и, чем дальше, тем все отчетливее  понимал:  что
вокруг происходит и что надо делать. Это придало ему уверенность, он обрел
душевную слаженность - способность победить что-то непобедимое в себе.  Но
в это время Петухов что-то крикнул бойцам  и  скорым  шагом  направился  к
обрыву.
   За ним шагнул Орловец:
   - Постойте! Вы что? У меня в девять ноль-ноль атака! Вы соображаете или
нет?
   Петухов не взглянул на ротного, сквозь сжатые зубы бросил:
   - Трибунал сообразит!
   Это было сказано только для  Орловца,  но  в  тревожной  тишине  оврага
Петухова услышали все, и в груди Климченко что-то безнадежно дрогнуло.  На
минуту в нем блеснула и погасла невольная признательность  к  ротному.  Но
тут же явилась мысль: "Нет, не надо! Не упрашивай! Бесполезно!.."
   Петухов долез до крайнего бойца и с упрямой суровостью на мясистом лице
толкнул его в шею. Парень упал на колени, встал и полез выше. И в  то  иге
время Климченко необыкновенно  обостренно  ощутил,  неизбежный,  казалось,
никем уже не отвратимый конец.
   Чтоб  не  передумать,  не  дать  в  себе  ослабнуть  чему-то,  как  ему
показалось, предельно ясному и единственно возможному, он перехватил рукой
автомат и приставил его будто специально для того скошенный дульный срез к
своей груди.
   - Стой! С ума сошел, что ли?!
   Но Голанога, стоявший сбоку и зорко следивший за  ним,  вдруг  с  силой
дернул автомат.
   Климченко застыл в смятении. Действительно, это было ужасно,  нелепо  -
убить себя, коли тебя не убили немцы!  Медленно  созревшая  его  решимость
была поколеблена. Но что же делать? Как быть дальше?
   Лейтенант выпустил автомат, который тянул к себе Голанога, и растерянно
оглянулся - по склону оврага, тревожно уставившись на него, стояли  бойцы.
Он так ничего и не решил, как вдруг где-то  за  оврагом  гулко  ударило  в
воздухе - раз, второй... В пасмурном  небе  над  головами  автоматчиков  с
тугим шорохом прошли снаряды и, крякнув, разорвались  над  высотой.  Через
несколько минут предстояла атака.
   Орловец торопливо взглянул на часы и решительно шагнул к Петухову:
   - Ты вот что! Кончай!
   Петухов недоуменно оглянулся:
   - Вы что?
   - А ничего. Убирайся к чертям! У меня атака! - мрачно сказал Орловец и,
не дожидаясь ответа, зычно подал команду: - Командиры взводов - по местам!
   - Ах так! -  круто  повернулся  к  нему  Петухов.  -  Покрываешь?  Кого
покрываешь? Ты ответишь за это!..
   - Ну и отвечу! - через  плечо  бросил  Орловец.  Видно  было:  он  едва
сдерживал себя. В другое время он ни за что не стерпел бы вмешательства  в
дела роты. Но теперь в роте произошло ЧП, и тут во  многом  он  чувствовал
себя скованным.
   Орловец снова взглянул на часы и затянул  ремень  на  своем  полушубке.
Потом, будто только заметив на склоне  отчужденно-растерянного  Климченко,
прикрикнул на него строго и буднично:
   - Чего встал? А ну марш к взводу!
   Климченко обмер - так неожидан был для него  этот,  в  сущности,  такой
обычный приказ. Лейтенант недоуменно поглядел на Орловца: к  нему  ли  тот
обращается? Но ошибки не было - ротный обращался к нему: сказал и пошел по
ручью вверх на середину цепи, будто сразу позабыв и о нем, и  о  Петухове,
который, с угрюмой яростью, оступаясь, быстро пошел прочь по оврагу.
   С громко стучащим сердцем Климченко повер