х вот!  -  Он  отыскал  среди  бумаг  какой-то
листок и, привстав, через стол сунул его Климченко.  Лейтенант  недоуменно
прочитал первые строки.
   "Дорогие граждане, мои однополчане, - было напечатано мелким шрифтом. -
Бойцы и командиры... полка!  ("Вот,  сволочи,  и  место  оставили,  только
проставляй!") Обращается к вам бывший  командир  (красноармеец)"  -  опять
пропуск с многоточием.
   Климченко взглянул ниже: там также шли пропуски -  точки,  обращения  к
бойцам с предложением сдаваться в плен. Тут  же  предполагалось  напомнить
этим людям их конкретные обиды на Советскую  власть  и  перечислить  блага
плена: семьсот граммов хлеба, горячий обед, утром  кофе,  каждому  одеяло,
свобода от большевизма, для  верующих  по  желанию  -  костел,  кирха  или
церковь. В заключение -  бойцов,  места  жительства  которых  были  заняты
немецкой армией, обещали отпустить по домам.
   "Здорово расписали, складно, - подумал Климченко. - Так здорово, что  и
дурак не поверит". Стараясь быть более спокойным, он объявил:
   - Ладно! Черт с ним. Я согласен.
   - Ну вот и с богом! Поздравляю! - Чернов вышел из-за стола и пожал  его
руку выше локтя. - Как говорят, раскололся - и добро! Конечно, какой смысл
умирать из-за какого-то там идиотского принципа! Правда? Значит, так...  -
Он с удовлетворением, как после нелегкого, но уже законченного дела, потер
ладони.  -  Значит,  так...  По  российскому  обычаю  надлежит  размочить.
Как-никак все-таки людей от смерти спасаем.  Это,  брат,  не  измена.  Это
скорее доблесть!
   Он пружинисто присел на своих щегольских, с высокими задниками  сапогах
и вытащил из-под стола желтый, похожий на чемодан ящик. Щелкнул  замок,  в
ящике оказались какие-то свертки в  блестящем  целлофане,  бутылки,  банки
консервов.  Точным,  заученным  движением  Чернов  поставил  на  стол  два
алюминиевых стаканчика.
   Рядом, под сумкой, лежал список личного состава взвода автоматчиков.
   У Климченко расширились зрачки, когда он увидел  все  это.  Внутри  все
сжалось и похолодело,  мышцы  в  его  ослабевшем  теле  напряглись:  всего
два-три шага отделяли его от бумажки, которая сейчас могла круто  изменить
его судьбу. Это было так необычно, что просто не верилось. "Прошляпил  или
нарочно?" - напряженно пытался решить лейтенант. Он не сводил глаз с ящика
на полу, но искоса видел на столе сумку - в считанные  секунды  надо  было
принять решение.
   - Вот мы сейчас, как наши, то есть ваши, говорят, и обмоем начало твоей
новой службы! Коньяк!  Видно,  такого  не  пил?  -  с  доброжелательностью
радушного  хозяина  говорил  Чернов,  выкладывая  на  стол  провизию.   На
скатерти-одеяле  уже  лежали  несколько  банок   паштета,   пачка   галет,
завернутый в целлофан кусок колбасы.
   "Ошибка или провокация?" - сверлил голову лейтенанта все тот же вопрос.
И какой-то неведомый, но настойчивый советчик все время  твердил:  "Давай!
Скорей! Скорей! Ну что же ты?.. Сейчас... Сейчас..."
   Климченко  удобнее  расставил  возле  табуретки   свои   ноги,   слегка
наклонился, чтобы ловчее  было  прыгнуть  -  одной  рукой  он  намеревался
столкнуть сумку, другой - схватить список.
   Чернов тем временем выложил на стол две  солдатские  вилки,  склепанные
вместе с ложками, и снова запустил руку в ящик.
   Климченко подвинул на полу ногу, пригнулся всем телом  -  и  прыгнул...
Правой рукой он довольно ловко откинул в  сторону  сумку,  левой,  сбросив
колбасу, схватил сложенный вчетверо  листок  бумаги.  Чернов  недоумевающе
вскинул голову и почему-то вместо того, чтобы ринуться  на  него,  схватил
бутылку, которая падала со стола. А Климченко отскочил шаг назад и, рванув
печную дверцу,  сунул  бумажку  в  огонь.  Вместе  с  пламенем,  мгновенно
вспыхнувшим в печке, в нем взвилась торжествующая, победная радость. Но  в
этот момент сзади с какой-то непонятной истерической веселостью  захохотал
Чернов.
   Не догадываясь о причине  этого  смеха,  но  инстинктивно  почувствовав
неудачу, Климченко обернулся и,  мучительно  заломив  брови,  взглянул  на
Чернова. Тот вдруг оборвал смех, лицо его сразу одеревенело. Он сунул руку
в карман брюк и почти под самым носом Климченко мотнул в  воздухе  листком
бумаги:
   - Видал?
   Список личного состава взвода был в руках врага.
   Чернов  аккуратно  засунул  бумажку  в  нагрудный  карман,  старательно
застегнул пуговицу и сделал шаг  к  пленному.  В  его  расширенных  глазах
вспыхнула и погасла дикая нечеловеческая злоба.
   - Скотина, кого обмануть вздумал?!
   Бешеный удар в левую  щеку,  в  правую,  удар  в  подбородок  (кажется,
хрустнула челюсть), звон, треск в ушах, сноп  искр  из  глаз...  Климченко
откинулся к стене и, напрасно пытаясь прикрыться руками, быстро сползал на
пол. Тело помимо его воли стремилось сжаться,  свернуться  в  малюсенький,
тугой комок, чтобы как-нибудь выдержать безжалостные удары - в  голову,  в
лицо, живот, в грудь... Чернов бил яростно и молча, как можно бить  только
за личную обиду, за собственные неудачи,  за  непоправимой  зло  в  жизни,
вымещая все на одном человеке.
   Вскоре у Климченко перехватило дыхание, и он захлебнулся тягучей, вдруг
поглотившей все ощущения мутью.



        "6"

   Он снова очнулся, как и там,  в  траншее,  от  нестерпимой,  судорожной
стужи.
   Память его с  необыкновенной  ясностью  воспроизвела  последние  минуты
сознания. На этот раз он хорошо помнил, что с  ним  произошло,  только  не
знал, сколько прошло с тех пор времени и где он лежал. Вокруг было  темно.
Когда он повернулся огромным усилием больного, разбитого тела,  то  увидел
сбоку  окошко  -  крохотные  светловатые  квадратики  размером  не   более
спичечной коробки. Он оперся руками о пол - ладони ощутили шершавое железо
обшивки. Догадался, что лежит в машине. Тело его так  дрожало  от  холода,
что он едва совладал с этой дрожью,  пересиливая  непрерывные  мучительные
судороги.
   Климченко  сел,  сжавшись,  подвинулся   к   стене.   Железо   обшивки,
прогнувшись, брякнуло, и тогда он понял,  что  его  заперли,  видимо,  для
того, чтобы куда-то отвезти. "Хотя почему куда-то?" - невесело  усмехнулся
он. После того что  произошло  там,  в  землянке,  выкручиваться  ему  уже
больше, видно, не придется. "Вот сволочи! Надо же  было  так  перехитрить!
Взяли, как щуренка на блесну. Вот тебе  и  доблесть,  дурень  набитый!"  -
ругал себя Климченко, прижав к груди колени и локти, все еще  не  в  силах
унять дрожь. Лицо его,  казалось,  было  сплошным  струпом,  шатались  под
языком коренные зубы, левый  глаз  едва  раскрывался  -  заплыл  опухолью.
Болела челюсть под ухом, к ней невозможно было прикоснуться.
   "Видно, кулачных  дел  мастер  "землячок"  проклятый!  -  с  ненавистью
вспомнил он Чернова. - А как подъезжал! Как мягко стлал, чуть даже коньяку
не выпили. Вот тебе и "соотечественник"!"
   Вокруг стояла сонная, глухая тишина. Где-то в стороне, по-видимому,  на
дороге,  прогудела  машина,  с  передовой  донеслось  несколько   далеких,
ворчливых пулеметных очередей. После всего, что с ним стряслось, лейтенант
ждал уже самого худшего - конца, подготовил себя к нему  и  хотел  только,
чтобы он наступил по возможности быстрее и без особых страданий.
   "Ну вот и все!" - думал он. Сколько раз на войне  смерть  обходила  его
стороной, даже тогда, когда надежды на  жизнь  уже  не  оставалось,  когда
обычная солдатская гибель  в  бою  казалась  избавлением.  Это  постепенно
приучило лейтенанта к подсознательной надежде на  то,  что  самое  ужасное
минует его, что он уцелеет. Отчасти помогало: он переставал  остерегаться,
заботиться о себе, больше думал о людях, о деле. Так было в каждом бою,  в
каждой самой безнадежной ситуации. Но вот, кажется, настигла  костлявая  и
его.
   Отдавшись наплыву своих горестных мыслей, он не сразу обратил  внимание
на новые звуки, что родились в дремотной тишине ночи.  Сначала  лейтенанту
показалось,  что  это  был  разговор  где-то  там,  на  дороге,  затем  он
почувствовал в этом разговоре что-то совсем не немецкое и как  будто  даже
знакомое.  Это  сразу  взволновало.  Климченко  вытянул  шею,   вслушался:
показалось, словно где-то далеко-далеко говорят по радио. Так когда-то  до
войны было у  них  в  лагерях,  когда  под  выходной  день  он,  тогдашний
красноармеец пулеметной роты, стоял часовым на самом  дальнем  посту  -  у
склада ГСМ [горюче-смазочные материалы], а в столовой "крутили" картину.
   Далекие,  едва  доносившиеся  из  темноты   звуки   человеческой   речи
пробивались в кузов машины. Климченко затаил дыхание,  вслушался  и  вдруг
съежился в ужасе от страшной догадки.
   Далеко, на передовой, звучал динамик.
   Опираясь руками о настывшее железо пола, Климченко  рванулся  к  двери.
Тупая, неимоверная боль в боку сразу заставила его остановиться, но он все
же дополз до тусклой щели в пороге и замер. Динамик  звучал  с  переменной
громкостью, то затухая, то вдруг отчетливо  донося  слова.  Что  они  были
русскими, лейтенант  не  сомневался,  хотя  и  не  сразу  улавливал  смысл
сказанного. Он снова затаил дыхание и тогда услышал:
   -  ...красноармеец  Круглов,   младший   сержант   Агапитин,   ефрейтор
Телушкин...
   Они перечисляли фамилии его автоматчиков.
   Больше он не слышал уже ничего.  Он  вскочил  на  колени,  вскинув  над
головой руки, ударил ими в дверь. Железо громко брякнуло, и  он  изо  всей
силы начал молотить по нему кулаками.
   - Вы, сволочи, что вы делаете? Фашисты! Что делаете! Откройте! Откройте
немедленно! Откройте! - истошно кричал он.
   Но за дверью было по-прежнему тихо, никто не отозвался, казалось, никто
его тут и не слышит.
   - Не имеете права! Я не позволю!  Что  вы  делаете,  звери!  Гитлеровцы
проклятые! Гады!
   Он бил и бил в двери до острой боли в кулаках.  От  натуги  из  затылка
снова пошла кровь:  горячая  струйка  ее  тихо  скользнула  по  спине  меж
лопаток. Но Климченко уже  не  жаль  было  крови,  да  и  самой  жизни.  В
отчаянной судороге зашлось его сердце перед величайшей несправедливостью.
   - Откройте! Откройте! Откройте!
   Ему показалось, будто кто-то появился там, снаружи. Тогда он застучал и
закричал сильнее - бессвязно, задыхаясь от  гнева  и  обиды.  И  в  минуту
безмерного изнеможения услышал:
   - Хальт! Шиссен будэм делайт!
   - Ага! Шиссен! Черт с вами! Стреляйте! Стреляйте, сволочи!
   Послышался приглушенный говор, видимо, там совещались. Динамик  вдалеке
все еще звучал, но задыхавшийся Климченко не мог разобрать  ничего  -  так
сильно стучало в груди сердце и билась в висках  кровь.  Как  сквозь  сон,
донеслись выстрелы оттуда, с передовой: наверно,  в  ответ  на  пропаганду
ударили длинные и короткие  очереди  "Дегтярева".  Это  обнадежило,  и  он
застучал сильнее:
   - Сволочи! Гады! Что делаете! Откройте! Не  имеете  права!  Дайте  сюда
Чернова! Чернова сюда!
   Он и сам понимал, что его слова совершенно напрасны, ибо о каком  праве
можно говорить с этими людоедами, которые наверняка не послушают  его.  Но
это было единственно возможным протестом, так как сделать что-либо он  был
уже не в силах. И он бил и бил кулаком,  бил  здоровым  бедром,  коленями.
Необыкновенное душевное  напряжение  придало  ему  силы.  Изредка  снаружи
злобно рычали немцы. Черт их побери, он готов был принять  очередь  сквозь
дверь, это  его  не  останавливало.  Все  его  существо  жаждало  бунта  и
боролось.
   Наконец, он совсем обессилел, голос его стал слабым, хриплым, до  крови
разбитые о железо кулаки распухли.  В  его  будке-кузове  уже  посветлело,
серая мгла расступилась, и на пол из окошка легло пятно робкого  утреннего
света; ярче заблестела под дверью щель. А он все  бил  и  не  слышал,  как
снаружи нарастал  говор  людей,  вокруг  затопали,  откуда-то  приехала  и
остановилась  машина,  и  вот  уже  возле  его  уха  щелкнул  замок-засов.
Неожиданно дверь раскрылась, и он едва не выпал из кузова.
   На него пахнуло острой сыростью утра. На склоне оврага стыли  в  тумане
голые ветви ольшаника, в поисках пищи куда-то пронеслась стайка  воробьев.
Перед дверью стояли и смотрели на него  два  солдата  -  один  в  каске  с
автоматом на  груди,  другой  с  непокрытой  головой.  За  ними  толпились
по-разному  одетые  и  разные  по  возрасту  немцы,   которые,   одинаково
притихнув, с нескрываемым любопытством смотрели на него. Но  он  не  видел
никого: его взгляд, бегло скользнув по этому десятку людей, сразу замер на
фигуре  того,  кто  вчера  назвался  Черновым.  Нисколько  не  похожий  на
вчерашнего,   холодно-сдержанный,   в   высокой   офицерской   фуражке   и
подпоясанной шинели, он стоял возле входа в землянку  и,  засунув  руки  в
карманы, курил сигарету. Рядом были еще  два  офицера  -  тот,  вчерашний,
высокий, в обшитых кожей бриджах,  и  другой  -  низенький,  подвижный,  в
шинели с черным воротником.
   Климченко все это схватил одним взглядом, раздумывать ему было  некогда
- сразу же он ринулся из машины к Чернову.
   Конечно, его схватили за руки, заломили их за спину, скрутили. Он,  как
мог, рвался,  выкручивался,  отчаянно  сопротивляясь  их  грубой  силе,  и
кричал:
   - Звери! Сволота фашистская! И ты - гитлеровский прихвостень!  Сволочь!
Ублюдок!
   Чернов как-то многозначительно вытянул из карманов руки  и  неторопливо
пошел к машине. Ближние солдаты расступились, а он подошел к  Климченко  и
сильно ударил его по лицу. Лейтенант рванулся,  закричал,  но  его  крепко
держали. Тогда он в бешенстве вскинул ногу и едва не ударил ею  Чернова  в
живот. Тот ловко увернулся.
   - Абшнайден кнопфе! [Срезать пуговицы! (нем.)] - бросил он  кому-то  из
солдат и отошел на три шага.
   Двое из тех, что с ехидным любопытством смотрели на все это, подскочили
к пленному. Рыжий, в синем комбинезоне солдат щелкнул  большим  перочинным
ножом и сбоку, остерегаясь удара  ногами,  дернул  его  за  штаны.  Второй
обеими руками ловко обхватил его ноги. Климченко сначала не понял, что они
придумали, рванулся, но напрасно. Рыжий  резанул  брезентовый  поясок  его
штанов, и на землю одна за другой посыпались пуговицы, отлетел вырванный с
клочком материи крючок.
   - Гады! Что вам надо? Что вы делаете?  Убейте  сразу!  Ты,  сволота!  -
закричал он на Чернова. - Стреляй! Скорее, ну!
   Чернов криво усмехнулся, искоса взглянул на офицеров, стоящих у входа в
землянку, один  из  которых,  низенький,  пьяно  хохотал,  а  второй  лишь
брезгливо кривил губы, и процедил сквозь зубы так, что услышать  и  понять
его мог, видно, один только пленный:
   - Это для тебя слишком большая роскошь. Ты еще меня попомнишь!
   Вернувшись к землянке, он  о  чем-то  заговорил  с  офицерами.  Высокий
надменно шевельнул белыми бровями, низенький же,  явно  заинтересовавшись,
подошел поближе и некоторое время  слушал  Чернова.  Солдаты  издали  тоже
вслушивались в их разговор. Наконец, высокий  сказал:  "Яволь",  а  низкий
злорадно захохотал.
   - О, зер гут, гер Шварц! Яволь! Рус капут!
   По чьей-то команде те, что держали его, отпустили: в отчаянии  скрипнув
зубами, Климченко вынужден был обеими руками схватить свои брюки и держать
их так, унизительно и беспомощно. Душу его раздирало от гнева, бессилия  и
позора. Казалось, на минуту он захлебнулся в  немом  внутреннем  вопле.  А
рядом, злобно потешаясь, ржали десятка полтора немцев  и  злобно  хмурился
этот проклятый "Чернов", настоящую фамилию которого он только что узнал.
   Наконец Шварц-Чернов отошел от офицеров, передвинул  на  ремне  жесткую
кобуру "вальтера" и рывком расстегнул  ее.  Сбоку  к  Климченко  подступил
солдат, тот, что держал его за  руки;  второй,  раздетый,  бегом  бросился
куда-то; через полминуты, на ходу надевая шинель, он вернулся с винтовкой.
Климченко толкнули в спину и погнали.
   "Конец!"
   В который раз за эти сутки всеобъемлющей  скорбью  охватывала  его  эта
гнетущая мысль, и в который раз она не сбывалась! Но вот, кажется,  убьют.
Он подумал тогда, что они сделают это где-нибудь  в  овраге,  подальше  от
людей. Однако немцы вывели его на вчерашнюю  тропинку  и  погнали  по  ней
ближе к передовой. В нескольких шагах впереди  шел  Шварц-Чернов.  Он  все
время  молчал  и  не  оглядывался.  Сзади,  о  чем-то  переговариваясь   и
поочередно  затягиваясь  одним  окурком,  шли  конвоиры.  С  окровавленной
головой, в одной гимнастерке, пленный брел  медленно,  придерживая  руками
брюки.
   "Ну и придумали, сволочи! Не удерешь и не  ударишь.  Видна  выучка!"  -
думал лейтенант о Шварце. Голова его кружилась, повязка сбилась с  затылка
и держалась только за ухом, гимнастерка на плечах была забрызгана  кровью.
Ордена на груди уже не было, - видно, вчера отвинтили в землянке.
   На склонах оврага стыли  клочья  тумана,  низко  нависало  матово-серое
небо,  было  сыро  и  холодно.  Климченко   мучительно   захотелось   хоть
какого-нибудь конца, только бы скорее...



        "7"

   Тем же вчерашним путем его гнали на передовую.
   "Что им еще надо? Что они надумали, сволочи?" -  сильнее,  чем  боль  и
холод, начал изводить его этот вопрос. С отчаянием и ненавистью он  бросил
на ходу Шварцу-Чернову:
   - Ты, гад! Хватит мучить. Стреляй!
   Тот повернулся и, придерживая рукой фонарик, кожаным ушком пристегнутый
к груди, взглянул на него из-под влажного козырька фуражки.
   - Стрелять? Нет, стрелять я подожду. Я сначала  устрою  тебе  маленький
спектакль. Знаешь, как это у вас говорят: концерт самодеятельности.
   - Подлюга! Чего тебе еще надо?!
   - Скоро увидишь.
   Так они вышли из оврага в низину. В  сырой  от  тумана  траве  набрякли
влагой сапоги. Идти становилось  все  тяжелее.  Кругом  в  сером  туманном
мареве лежала весенняя земля.
   Шварц-Чернов молчал, то и дело бросая из-под козырька  быстрые  взгляды
по сторонам. С высоты изредка доносились  выстрелы  -  то  автоматные,  то
винтовочные, но они только свидетельствовали о затишье на  передовой.  Боя
там не было. Неопределенная тишина под высотой поразила лейтенанта угрюмой
неизвестностью. Думалось: "Что там случилось? Где рота?" Но оттого что  он
шел ближе к своим, становилось все-таки легче на душе, хотя он  знал,  что
помочь ему тут никто уже не сможет.
   Знакомой  тропинкой  они  вчетвером  дошли  до  начала  траншеи,   что,
извиваясь по склону, вела на высоту. Шварц-Чернов спрыгнул в траншею - тут
она была неглубокой - и быстро пошел, по-прежнему поглядывая по  сторонам.
Впереди еще раздалось  несколько  выстрелов,  вверху  с  тугим  жужжанием,
замирая вдали, пронеслись пули. Но это были наши  выстрелы  и  наши  пули.
Сердце пленного отозвалось на них тихой печальной радостью.
   Вскоре Шварц-Чернов догнал группу  солдат  с  поднятыми  воротниками  и
натянутыми на уши пилотками. Они прижались спинами  к  стене,  почтительно
пропуская офицера. В руках у  них  были  плоские  алюминиевые  котелки,  -
видно, с завтраком. На Климченко пахнуло запахом  кофе,  и  от  внезапного
ощущения голода у него помутилось в глазах.
   Под враждебно-любопытными взглядами  притихших  солдат  он  пошатнулся,
по-прежнему придерживая брюки, - темно-синие диагоналевые галифе.
   Траншея петляла изгибами и все дальше и дальше  взбиралась  на  высоту.
Шварц-Чернов начал понемногу пригибаться: где-то уже  совсем  близко  были
наши. Климченко гнуть голову перед своими  не  хотел,  раза  два  выглянул
из-за бруствера, но кто-то из конвоиров сзади прикрикнул,  и  Шварц-Чернов
зло оглянулся на него.
   - А ну ниже! - строго сказал он.
   Климченко позлорадствовал в душе над этой заботой о его безопасности. В
то же время его недоумение  от  необычности  намерения  этого  палача  все
возрастало, и как он ни старался, не мог сообразить, что  с  ним  порешили
сделать. "Может, все-таки  агитировать  заставят?  Так  я  им  поагитирую!
Запомнят, собаки!"
   Но агитировать ему не пришлось.
   Минуя  удивленных  его  появлением,  мерзнущих  в  застланных   соломой
стрелковых ячейках немцев, они взобрались по