ему-то назойливо сверлила мысль, хотя  теперь  его
охватило еще большее беспокойство: надо  было  как-то  атаковать  церковь,
пробежав через площадь, а это дело казалось ему нелегким.
   Автоматчики, не очень  слаженно  стреляя,  выбегали  из-за  деревьев  и
залегали под оградой. Дальше бежать  было  невозможно,  и  сержанта  очень
беспокоило, как выбраться из этого, опутанного проволокой  парка.  Наконец
его будто осенило, он выхватил из  кармана  гранату  и  повернулся,  чтобы
крикнуть остальным. Но что кричать в этом грохоте!  Единственно  возможной
командой тут был собственный пример, надежный командирский  приказ:  делай
как я. Лемешенко вырвал из запала чеку и бросил гранату под сетку ограды.
   Дыра получилась небольшая и неровная. Разорвав  на  плече  гимнастерку,
сержант протиснулся сквозь сетку, оглянулся - следом,  пригнувшись,  бежал
Ахметов, вскакивал с пулеметом  Натужный,  рядом  прогремели  еще  разрывы
гранат.
   Тогда он, уже не останавливаясь, изо всех сил рванулся вперед, отчаянно
стуча резиновыми подошвами по скользкой брусчатке площади.
   И вдруг случилось что-то непонятное. Площадь покачнулась,  одним  краем
вздыбилась  куда-то  вверх  и  больно  ударила  его  в  бок  и  лицо.   Он
почувствовал, как коротко и звонко брякнули о твердые  камни  его  медали,
близко, возле самого лица брызнули и застыли в пыли капли  чьей-то  крови.
Потом он повернулся на бок, всем  телом  чувствуя  неподатливую  жесткость
камней, откуда-то из синего неба взглянули в  его  лицо  испуганные  глаза
Ахметова, но сразу же исчезли. Еще какое-то время сквозь гул  стрельбы  он
чувствовал рядом сдавленное дыхание, гулкий топот ног,  а  потом  все  это
поплыло дальше, к церкви, где, не утихая, гремели выстрелы.
   "Где Бабич?" - снова вспыхнула забытая мысль, и беспокойство за  судьбу
взвода заставило его  напрячься,  пошевелиться.  "Что  же  это  такое?"  -
сверлил его немой  вопрос.  "Убит,  убит",  -  говорил  кто-то  в  нем,  и
неизвестно было - то ли это о Бабиче, то ли о нем самом. Он понимал, что с
ним случилось что-то плохое,  но  боли  не  чувствовал,  только  усталость
сковала тело да туман застлал глаза, не давая видеть - удалась  ли  атака,
вырвался ли из парка взвод...
   После короткого провала в сознании он снова  пришел  в  себя  и  увидел
небо, которое почему-то лежало внизу, словно отражалось в огромном  озере,
а сверху на его спину навалилась площадь с редкими телами прилипших к  ней
бойцов.
   Он повернулся, пытаясь увидеть кого-нибудь живого,  -  площадь  и  небо
качались, а когда остановились, он узнал церковь, недавно атакованную  без
него. Теперь там уже не было  слышно  выстрелов,  но  из  ворот  почему-то
выбегали  автоматчики  и  бежали  за   угол.   Закинув   голову,   сержант
всматривался, стараясь увидеть Натужного или Ахметова, но их не было, зато
он увидел бежавшего  впереди  всех  новичка  Тарасова.  Пригнувшись,  этот
молодой боец ловко перебегал улицу, затем остановился, решительно  замахал
кому-то: "Сюда, сюда!" - и исчез, маленький и тщедушный рядом с высоченным
зданием кирки.
   За ним побежали бойцы, и площадь  опустела.  Сержант  в  последний  раз
вздохнул и как-то сразу и навсегда затих.
   К победе пошли другие.
   1959 г.



        Василь Быков.
        Крутой берег реки

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том четвертый".
   Пер. с белорусск. - автор. М., "Молодая гвардия", 1986.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



   Обычно он появлялся тут на закате солнца, когда спадала дневная жара  и
от реки по ее овражистым,  поросшим  мелколесьем  берегам  начинало  густо
тянуть прохладой. К вечеру почти совсем  стихал  ветер,  исчезала  крупная
рябь на воде, наступало самое время ночной рыбалки. Приехавшие на автобусе
городские рыбаки торопливо растыкали  на  каменистых  отмелях  коротенькие
удилища  своих  донок  и,  тут   же   расстелив   какую-нибудь   одежонку,
непритязательно устраивались на недолгую июльскую ночь.
   Петрович выходил к реке из  травянистого  лесного  овражка  со  стороны
недалекой приречной деревушки и одиноко усаживался  на  краю  каменистого,
подступавшего к  самой  воде  обрыва.  Его  тут  многие  знали,  некоторые
развязно здоровались громкими голосами, задавали необязательные для ответа
вопросы, с которыми обычно обращаются к детям. Он большей  частью  молчал,
погруженный в себя, и не очень охотно шел к людям, предпочитая одиночество
на своем излюбленном, неудобном для рыбалки, заваленном  крупными  камнями
обрыве. Отсюда открывался широкий вид на весь этот помрачневший без солнца
берег, широкую излучину реки с порожистым перекатом посередине  и  высокой
аркой железнодорожного моста  вдали,  на  пологий  склон  противоположного
берега, густо затемневшего к ночи молодым  сосняком.  Чуть  выше  на  реке
фыркала-громыхала  ржавая  громадина  землечерпалки,  весь   долгий   день
беспрерывно вываливавшей на плоскую  палубу  баржи  мокрые,  растекавшиеся
кучи грунта; но баржа, видать, ему не мешала.
   Некоторое  время  спустя  из-за  бетонных  опор  моста,  плавно  обходя
перекат, выскакивала резвая голубая  "казанка".  Растягивая  на  всю  ширь
притихшей реки длиннющий шлейф кормовой волны, она за  перекатом  приметно
сбавляла ход и по обмелевшему каменистому  руслу  начинала  сворачивать  к
берегу. В "казанке" сидели двое - Юра Бартош, парень из соседней  деревни,
работавший в городе и наезжавший  в  знакомые  места  на  рыбалку,  и  его
городской друг Коломиец, с которым они приобрели в складчину  эту  голубую
"казанку", оснащенную мощным современным двигателем.
   Как и обычно, в тот вечер за рулем на  корме  сидел  Коломиец,  плотный
крутоплечий человек с большими руками  и  тяжеловатым  уверенным  взглядом
из-под  длинного  целлулоидного  козырька  надвинутой  на  лоб  спортивной
фуражки. Плавно сбавляя обороты "Вихря", он уверенно приближался к берегу,
на котором уже заметил одинокую фигуру Петровича.
   - А ну, подхвати! - заглушив мотор, крикнул он старику.
   В  наступившей  над  рекой  тишине  его   басовитый   голос   прозвучал
добродушной командой.
   - Ну зачем? - привстал за ветровым стеклом Юра. - Я сам.
   Он проворно перебросил через  стекло  свое  загорелое,  длинное,  очень
худое тело, легко спрыгнул на отмель, и  они  вместе  с  Петровичем  между
камней  втащили  на  берег  дюралевый  нос  лодки.  Затем,  пока  Коломиец
опрокидывал и зачехлял мотор, Юра  в  подкатанном  до  колен  синем  трико
выгружал из  лодки  рюкзаки,  донки,  плащи,  а  старик,  как  незнакомый,
безучастно стоял в стороне и пристально глядел через реку на тот ее берег,
словно рассматривал там что-то необычайно важное. Он сосредоточенно, почти
отчужденно молчал, и  они,  занятые  своим  делом,  не  обращали  на  него
внимания. Они уже знали, что  теперь  он  до  сумерек  будет  стоять  так,
уставясь взглядом в то место на берегу, где, выбежав из молодого соснячка,
обрывалась, словно уходя под воду, песчаная  лента  дороги  и  где  теперь
раскачивались на  поднятых  "казанкой"  волнах  две  примкнутые  к  бревну
плоскодонки. Там был лесной перевоз, но людей почти никогда не было видно,
лодками, кроме лесников, видать, редко кто пользовался.
   Когда нехитрое рыбачье снаряжение было  выгружено  на  берег,  Коломиец
сразу же, пока еще не стемнело, занялся  донками,  а  Юра,  поеживаясь  от
речной свежести, торопливо натянул на себя синий свитер.
   - Как с сушнячком сегодня, Петрович?
   Старик не  сразу  оторвал  от  противоположного  берега  свои  блеклые,
слезящиеся глаза и скрюченными ревматическими пальцами  больших  работящих
рук задумчиво прошелся по ровному ряду  пуговиц,  соединявших  лоснившиеся
борта заношенного военного кителя.
   - Мало хвороста. Подобрали... Вот вязаночку маленькую принес...
   Обтягивая свитер, Юра по камням взбежал на обрыв, оценивающим  взглядом
окинул тощую, перехваченную старой веревкой, вязанку хвороста.
   - Да, маловато.
   - Я так думаю, с вечера жечь не надо, - медленно, с  усилием  взбираясь
за ним на обрыв, тихо заговорил старик. - Под утро лучше.  С  вечера  люди
всюду, помогут... А как под утро поснут, кто поможет?
   Тяжело переваливаясь с ноги на ногу, он отошел на три шага от обрыва  и
сел,  расставив  колени  и  свесив  с  них  растопыренные,  будто   старые
корневища,  руки.  Страдальческий  взгляд  его,  обойдя   реку,   привычно
остановился на том ее берегу с лодками.
   - Оно можно и под утро, - согласился Юра. -  Но  в  ночь  бы  надежнее.
Может, я тоже подскочу, пошарю чего в овраге?
   - В ночь бы, конечно, лучше... А то как признают? Раньше вон хутор был.
А теперь нет. И этот мост новый... Незнакомый.
   - Вот именно.
   - Маленькое хотя бы огнище. Абы тлело - будет видать.
   - Должно быть. Так я сбегаю, пока не стемнело! - крикнул Юра с  обрыва,
и Коломиец внизу, цеплявший на крючки наживку, недовольно повернул голову.
   - Да брось ты  с  этими  костерками!  Пока  не  стемнело,  давай  лучше
забросим. А то костер - надобность такая! Вон кухвайка есть!
   - Ладно, я счас... - бросил Юра и торопливо полез  по  камням  вверх  к
зарослям ольшаника в широком овраге.
   Оставшись один на обрыве, старик молчаливо притих, и его обросшее сизой
щетиной лицо обрело выражение  давней  привычной  задумчивости.  Он  долго
напряженно молчал, машинально перебирая руками засаленные борта  кителя  с
красным кантом по краю, и слезящиеся его глаза  сквозь  густеющие  сумерки
немигающе глядели в  заречье.  Коломиец  внизу,  размахав  в  руке  концом
удочки,  сноровисто  забросил  ее  в  маслянистую  гладь  темневшей  воды.
Сверкнув капроновой леской, грузило с тихим плеском стремительно ушло  под
воду, увлекая за собой и наживку.
   - Ты вот что, дед! - резким голосом сказал  он  под  обрывом.  -  Брось
юродствовать! Комедию играть! Никто к тебе оттуда не придет. Понял?
   Петрович на обрыве легонько вздрогнул,  будто  от  холода,  пальцы  его
замерли на груди, и вся его худая, костлявая фигура под кителем съежилась,
сжалась. Но взгляд его по-прежнему был устремлен к  заречному  берегу,  на
этом, казалось, он  не  замечал  ничего  и  вроде  бы  даже  и  не  слышал
неласковых слов Коломийца. Коломиец тем  временем  с  привычной  сноровкой
забросил в воду еще две или  три  донки,  укрепил  в  камнях  короткие,  с
малюсенькими звоночками удильца.
   - Они все тебя, дурня, за  нос  водят,  поддакивают.  А  ты  и  веришь.
Придут! Кто придет, когда уже война вон  когда  кончилась!  Подумай  своей
башкой.
   На реке заметно темнело, тусклый силуэт Коломийца  неясно  шевелился  у
самой воды. Больше он ничего не сказал старику и все возился с насадкой  и
удочками, а Петрович, некоторое время посидев молча, заговорил  раздумчиво
и тихо:
   - Так это младший, Толик... На глаза заболел. Как стемнеет,  ничего  не
видит. Старший, тот видел хорошо. А если со старшим что?..
   - Что со старшим, то же и с младшим, - грубо оборвал  его  Коломиец.  -
Война, она ни с кем не считалась. Тем более в блокаду.
   - Ну! - просто согласился старик.  -  Аккурат  блокада  была.  Толик  с
глазами неделю только дома и пробыл, аж прибегает Алесь, говорит: обложили
со всех сторон, а сил мало. Ну и пошли.  Младшему  шестнадцать  лет  было.
Остаться  просил  -  ни  в  какую.  Как  немцы  уйдут,  сказали   костерок
разложить...
   - От голова! - удивился Коломиец и даже  привстал  от  своих  донок.  -
Сказали - разложить!.. Когда это было?!
   - Да на Петровку. Аккурат на Петровку, да...
   - На Петровку! А сколько тому лет прошло, ты соображаешь?
   - Лет?
   Старик, похоже, крайне удивился и, кажется, впервые  за  вечер  оторвал
свой страдальческий взгляд  от  едва  брезжившей  в  сутеми  лесной  линии
берега.
   - Да, лет? Ведь двадцать пять лет прошло, голова еловая!
   Гримаса глубокой внутренней боли исказила  старческое  лицо  Петровича.
Губы его совсем по-младенчески  обиженно  задрожали,  глаза  быстро-быстро
заморгали, и взгляд разом потух. Видно, только теперь до его  помраченного
сознания стал медленно  доходить  весь  страшный  смысл  его  многолетнего
заблуждения.
   - Так это... Так это как же?..
   Внутренне весь напрягшись в каком-то усилии, он, наверно,  хотел  и  не
мог  выразить  какую-то  оправдательную  для  себя  мысль,  и   от   этого
непосильного напряжения взгляд его  сделался  неподвижным,  обессмыслел  и
сошел с того берега. Старик на глазах сник,  помрачнел  еще  больше,  ушел
весь в себя. Наверно, внутри у него было что-то такое, что надолго сковало
его неподвижностью и немотой.
   - Я тебе говорю, брось эти забавки, - возясь со  снастями,  раздраженно
убеждал внизу Коломиец. - Ребят не дождешься. Амба обоим. Уже где-нибудь и
косточки сгнили. Вот так!
   Старик молчал.  Занятый  своим  делом,  замолчал  и  Коломиец.  Сумерки
наступающей ночи быстро поглощали берег, кустарник, из  приречных  оврагов
поползли сизые космы тумана,  легкие  дымчатые  струи  его  потянулись  по
тихому плесу. Быстро тускнея,  река  теряла  свой  дневной  блеск,  темный
противоположный берег  широко  опрокинулся  в  ее  глубину,  залив  речную
поверхность  гладкой  непроницаемой  чернотой.   Землечерпалка   перестала
громыхать, стало совсем глухо и тихо, и в этой тишине  тоненько  и  нежно,
как из неведомого далека, тиликнул маленький звоночек донки.  Захлябав  по
камням подошвами резиновых сапог, Коломиец бросился к  крайней  на  берегу
удочке и, сноровисто перебирая руками, принялся выматывать из воды  леску.
Он не видел,  как  Петрович  на  обрыве  трудно  поднялся,  пошатнулся  и,
сгорбившись, молча побрел куда-то прочь от этого берега.
   Наверно, в темноте старик  где-то  разошелся  с  Юрой,  который  вскоре
появился на обрыве и, крякнув, бросил к ногам трескучую охапку валежника -
большую охапку рядом с маленькой вязанкой Петровича.
   - А где дед?
   - Гляди, какого взял! - заслышав друга,  бодро  заговорил  под  обрывом
Коломиец. - Келбик что надо! Полкило потянет...
   - А Петрович где? - почуяв недоброе, повторил вопрос Юра.
   - Петрович? А кто его... Пошел, наверно. Я сказал ему...
   - Как? - остолбенел на обрыве Юра. - Что ты сказал?
   - Все сказал. А то водят полоумного за нос. Поддакивают...
   - Что ты наделал? Ты же его убил!
   - Так уж и убил! Жив будет!
   - Ой же и калун! Ой же и тумак! Я же тебе говорил! Его же  тут  берегли
все! Щадили! А ты?..
   - Что там щадить. Пусть правду знает.
   - Такая правда его доконает. Ведь они погибли оба в  блокаду.  А  перед
тем он их сам вон туда на лодке отвозил. И ждет.
   - Чего уж ждать?
   - Что ж, лучше ничего не ждать? Здоровому и то порою  невмочь,  а  ему?
Эх, ты!
   - Ну ладно, ладно...
   - Нет, не ладно! Пошел ты знаешь куда! Где мой рюкзак?
   Под заволоченным темнотой обрывом послышался тихий стук осыпавшихся под
ногами камней, резкий лязг цепи по гулкой обшивке лодки и несколько быстро
удаляющихся в ночь шагов. Когда они затихли вдали,  над  рекой  воцарилась
плотная ночная тишина. Едва поблескивая аспидной поверхностью, тихо  текла
в вечность река, и постепенно в разных  местах,  на  невидимых  в  темноте
берегах, близко и далеко зажигались рыбачьи костры. Среди них в этот вечер
не загорелся только один - на обрыве у лесного перевоза, где до утра  было
необычно пустынно и глухо.
   Не загорелся он и в следующую ночь.
   И, наверное, не загорится уже никогда...
   1972 г.



        Василь Быков.
        Западня

   -----------------------------------------------------------------------
   В кн.: "Собрание сочинений в четырех томах. Том второй".
   М., "Молодая гвардия", 1985.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 19 June 2002
   -----------------------------------------------------------------------



        "1"

   Первая  атака  сорвалась.  Охватив  подковой  высоту,  рота   пробовала
ворваться в траншею на самой ее вершине, но  не  дошла  даже  до  середины
склона. Шквальный огонь немецких пулеметов заставил автоматчиков залечь на
голом, скованном утренним морозом косогоре. Вскоре бойцы поняли, что здесь
им не удержаться, и перебежками вернулись туда, откуда начали атаку.
   Это был глубокий и голый овраг с редкими  пятнами  еще  не  растаявшего
грязного снега и замерзшим ручьем  посередине.  Он  укрывал  от  огня,  от
неослабевающего напора студеного мартовского  ветра  и  давал  возможность
подготовиться к новой атаке. Немного отдышавшись, ротный - капитан Орловец
- позвал к себе командиров взводов и, недовольный и  рассерженный,  ни  на
кого ни разу не взглянув, начал:
   - Бабы! Заморыши! Какой только дурак вам автоматы дал?!
   Натянув на голову воротник полушубка, он  лежал  на  склоне  оврага  и,
держа в зубах цигарку, высекал "катюшей" искру.  Обломок  напильника  тупо
лязгал о кремень: капитан большим пожелтевшим ногтем прижимал к нему  трут
- пучок белых ниток, выдернутых из брезентового  поясного  ремня.  Орловец
злился, не попадая по нужному месту, и слабая  зеленоватая  искорка,  едва
сверкнув под кресалом, тут же гасла. Трут никак не загорался.
   Капитану никто не отвечал - ни телефонист Капустин, курносый  глазастый
парень, который копошился рядом, у обшарпанного ящика УНФ, втянув от стужи
голову в широкий расстегнутый ворот шинели, ни молчаливый, хмурый  с  виду
младший лейтенант Зубков, сидевший несколько ниже ротного  на  поле  своей
еще не обношенной шинели с новенькими, но уже помятыми погонами. Молчал  и
лейтенант Климченко.
   - Черта с два от нее прикуришь! А  ну  высекай  сам!  -  рассердившись,
сказал Орловец и швырнул  связисту  его  незамысловатое  кресало.  Связист
молча отложил в сторону трубку и, заслонившись  от  ветра,  начал  лязгать
напильником о кремень. Капитан вынул изо рта цигарку:
   - Третий взвод отстал, первый растянулся, как кишка, порядка  никакого!
Вы командиры" или пастухи, черт бы вас  побрал?  -  говорил  он,  нахмурив
брови и рассерженно глядя на взводных. Зубков  от  этих  слов  еще  больше
сжался, а Климченко вдруг швырнул в овраг кусок мерзлой земли.
   - А что вы кричите? Мы что, в овраге отсиживались? Или  струсили?  Или,
заняв высоту, назад драпанули? Фашист вон подойти не дает... -  махнул  он
рукой в сторону высоты. - Его и ругайте!
   Капитан злобно взглянул на лейтенанта.
   - Ты это что? - выдавил он угрожающе и в то же время  будто  недоумевая
от дерзости подчиненного.
   Связист тем временем зажег трут и, приподнявшись на  коленях,  протянул
его капитану. Но Орловец в гневе будто не замечал этого, и ветер  напрасно
рвал в воздухе тоненькую струйку дыма.
   - Ты что, митинговать вздумал? - повторил он.
   Лейтенант поднял воротник своего иссеченного  осколками  полушубка,  из
дырок которого торчали серые клочья шерсти.
   - А то! Хватит  на  чужом  горбу  в  рай  ехать!  -  запальчиво  сказал
Климченко и отвернулся. На круглом молодом лице его, с крутым  подбородком
и шрамом под нижней губой, отразились  обида  и  злость.  Ротный  сполз  с
обрыва на каких-нибудь три шага и, перепоясанный  ремнями,  стал  напротив
взводного.
   - Это кто едет! Я еду? Да?
   - Да и вы не прочь! - бросил Климченко.
   Он не боялся капитана, хотя знал его крутой нрав, и держался  уверенно,
потому как сам воевал в этой роте всю зиму, знал каждого бойца так же, как
и они знали и ценили его. А Орловец  был  тут  человек  новый,  и  хотя  в
трусости его никто не упрекнул бы, но все же бойцы недолюбливали  капитана
за его излишнюю крикливость.
   Климченко искоса взглянул на ротного. Однако первая вспышка гнева в нем
уже миновала, и взводный, стараясь сдержать себя, начал каблуком сбивать с
обрыва  мерзляки;  комья  земли,  подскакивая,  наперегонки   катились   к
замерзшему ручью. Ротный, стоя рядом и сдвинув брови на худом, почерневшем
от стужи и щетины лице, скво