рнули  в
сторону - туда, где под обрывом оврага чернела дверь землянки.
   Сперва Климченко показалось, что тут штаб и,  прежде  чем  расстрелять,
его допросят. Но, осмотревшись, он усомнился в этой своей мысли.  Землянок
было всего две; ни телефонов, ни  обычной  штабной  суеты  не  замечалось.
Немец открыл выкрашенную под дуб, видно снятую в каком-то доме,  дверь,  с
крохотным, врезанным в верхней филенке окошком и зашел в землянку. Следом,
подталкиваемый   конвоиром,   вошел   Климченко,   и   дверь,    скрипнув,
захлопнулась.
   Он ступил на шаткие, наспех настеленные  доски  пола,  в  лицо  ударило
жаром накаленной железной печки. В землянке слегка  попахивало  дымом.  На
застланном шерстяным одеялом столе лежали бумаги. Рядом  мигала  крохотная
стеариновая плошка. Моложавый офицер в коротком, с разрезом сзади  мундире
подскочил к вошедшему и щелкнул каблуками. Пока они тараторили  о  чем-то,
Климченко осмотрелся. Сзади сквозь филенчатое окошко проникал слабый  свет
пасмурного дня. Вместе с огоньком в  плошке  он  скудно  освещал  переднюю
стену землянки, в несколько рядов заклеенную одним  и  тем  же  платком  с
изображением широколицего красноармейца, который хлебал что-то из плоского
котелка, глуповато при этом улыбаясь немцу в каске, стоящему рядом с такой
же неестественной, деланной  улыбкой  на  лице.  Под  платком  повторялись
надписи на русском и немецком языках. Плакат  этот  озадачил  Климченко  и
окончательно убедил его в том, что тут не штаб.  Но  тогда  что?  Гестапо?
Какой-нибудь пропагандистский  отдел?  От  этих  догадок  становилось  все
тягостнее в душе.
   Пока немец в мундире о чем-то докладывал, высокий в шинели,  не  снимая
черных перчаток, перебрал на столе бумаги и начальственным тоном  произнес
длинную фразу. Второй немец  сразу  взглянул  на  Климченко,  и  лейтенант
догадался, что речь шла о нем.
   Гитлеровцы переговаривались уже втроем.  Солдат-конвоир  снял  с  плеча
сумку Климченко и, вынув из-за пазухи, подал  бритоголовому  пачку  бумаг.
Климченко  узнал  среди   них   красную   обложку   своего   командирского
удостоверения, комсомольский билет, удостоверение  о  наградах,  расчетную
книжку, справки о ранениях. Тут  было  все,  что  месяцами  лежало  в  его
карманах, кроме часов и  алюминиевого  портсигара  с  табаком,  о  которых
конвоир, очевидно, предусмотрительно умолчал.  Офицер,  брезгливо  скривив
топкую  губу  на  белом,  хорошо  выбритом  лице,  без  особого   интереса
перелистал документы и бросил их на стол. Несколько бумажек,  не  долетев,
затрепыхались в воздухе; их услужливо подобрал с  пола  другой,  в  тесном
мундирчике.
   Наконец начальник что-то  приказал,  раза  два  прошелся  по  землянке,
прогибая половицы, и, не взглянув на Климченко, вышел. Конвоир с автоматом
также последовал за ним и стал за дверью. Сквозь  чисто  протертое  стекло
лейтенант увидел его плечо с погоном, козырчатую шапку, дальше  был  виден
брезентовый край кузова с пятнистым осенним  камуфляжем  и  буквой  "Z"  в
белом квадрате.
   Ожидая, что будет дальше, Климченко взглянул на  того,  кто  остался  с
ним, и заметил, как покорно-угодливое выражение его  лица  уступило  место
самовольной уверенности.
   - Ну, лейтенант, начнем разговор? - на чистом русском языке спросил он,
и от этой неожиданности Климченко оторопел. Немец, словно и рассчитывая на
это, снисходительно заулыбался,  вынул  из  кармана  блестящий  портсигар,
раскрыл его и, стоя посредине землянки, протянул Климченко:
   - Куришь?
   Услышав такие неожиданные здесь слова, лейтенант вдруг утратил всю свою
выдержку, пошатнулся и, чтобы не упасть, оперся локтем о  стену  землянки;
изображения солдат на плакатах запрыгали в его глазах. Немец, заметив  его
состояние, нерешительно прикрыл портсигар.
   - Э, да ты, оказывается, ранен! Что ж они не сказали? Ну, это  пустяки,
подлечим! Садись вот! - Он схватил из  угла  крепко  сколоченный  табурет,
поставил на середине землянки, и лейтенант обессиленно сел.
   Немец раскрыл дверь, что-то крикнул во двор, в ответ послышались голоса
и торопливый топот ног. От свежего воздуха, хлынувшего снаружи, в землянке
сразу похолодало, и Климченко постепенно овладел собой.
   Немец отошел от порога,  прикурил,  подождал,  пока  где-то  поблизости
простучали сапоги, и в землянку ввалился грузный, немолодой уже ефрейтор с
сухим, желтым лицом. От него остро запахло дустом и  еще  чем-то,  похоже,
лекарством. Недовольно ворча, он начал сдирать с Климченко  перепачканный,
изодранный в клочья полушубок. Лейтенант вяло подчинялся  его  настойчивым
движениям: ему уже было безразлично, что сделают  с  ним.  Он  хотел  лишь
покоя и невидящим взглядом смотрел, как по доскам вокруг  табурета  тяжело
ступают  поношенные  сапоги.  Руки  немца,  бесцеремонно  поворачивая  его
голову, пролязгали ножницами, и на  пол  упали  светлые,  спутанные  пряди
волос. Затылок, видно, был сильно разбит и болел, но Климченко терпел все,
только раз вздрогнул, когда рану обожгло лекарство. Вскоре, однако,  немец
проворно обмотал голову желтоватым бумажным бинтом и собрал в  сумку  свое
снаряжение. Все это время тот, в мундирчике,  сидел  на  углу  стола  и  с
добродушной ухмылкой наблюдал за ним, пока санитар не вышел, прихлопнув за
собой дверь.
   - Ну, так лучше? - просто и  будто  с  сочувствием  спросил  человек  в
мундире, когда они остались вдвоем. - Это излечимо. У немцев медицина, как
у нас говорят, на высоте. У нас, - значит,  у  русских.  Не  удивляйся.  Я
русский. Как и ты. Москвич. На Таганке жил.
   Климченко  уже  перестал  удивляться  и  заметил  про  себя,  что  тут,
очевидно, ко всему  надо  быть  готовым.  Нарочитая  доброжелательность  и
заботы этого человека наводили лейтенанта  на  мысль,  что  ждет  его  тут
нелегкое. Но чувство  открытой  враждебности  к  этому  "русскому"  как-то
начало ослабевать, и он, сам не  заметив  того,  почувствовал  себя  будто
наравне с ним. Правда, лейтенант помнил, что это ничего еще не означает  и
что надо держать ухо востро.
   - Интересно, а ты откуда будешь? - спросил его "русский".
   - Там написано. Наверно же, грамотный? - ответил Климченко, взглянув на
стол с разбросанными на нем документами.
   Человек в мундире,  улыбнувшись  неодобрительно,  но  терпеливо,  повел
русой бровью.
   - Ну конечно, там все написано! У нас, то есть  у  вас,  на  этот  счет
полный порядок. Как говорят, ажур. И где родился, и  где  женился,  и  где
крестился, и был ли за границей, и имел ли колебания. Я это знаю, - совсем
как-то просто и даже, как  показалось  Климченко,  с  дружелюбием  в  тоне
сказал он. - Сам был такой! - Он с ухмылкой остановился перед Климченко  и
выпустил над его головой струйку дыма.
   "Что за тон? Чего ради?" - думал  Климченко.  Утрачивая  безразличие  к
своей судьбе, зародившееся в нем там, в траншее, он  вдруг  задумался  над
тем, что бы все это  могло  значить?  Раздетый,  в  одной  гимнастерке,  с
кубиками в петлицах (погоны только недавно ввели, и он  еще  не  успел  их
получить), без ремня, с  перевязанной  головой,  он,  как  арестант  перед
следователем, сидел в  непривычно  обставленной  землянке  и  настороженно
слушал. А человек в немецком мундире с удовлетворенным выражением на лице,
что-то соображая, оглядывал его.
   - Орденишко давно получил? - кивнул он на его Красную Звезду.
   - Осенью, - сказал Климченко.
   - За оборону, наступление?
   - За окружение.
   - Ну что ж, это похвально. Заслуженный, боевой офицер, - что-то имея  в
виду, сказал человек и быстро предложил: - Может, все же познакомимся? Я -
Чернов. К сожалению, не Белов, но что поделаешь, - засмеялся он, и  внутри
у Климченко что-то словно оборвалось: такой открытой  показалась  ему  эта
улыбка, что не хотелось думать, что перед ним враг. "А может,  он  тут  по
заданию наших работает? Может, разведчик? А  вдруг  он  выручит?.."  -  на
какое-то мгновение мелькнула у него мысль. Во все  глаза  глядя  на  этого
человека, Климченко  старался  что-то  понять,  а  тот,  стоя  напротив  и
покровительственно усмехаясь, мягко продолжал:
   - Можешь называть меня Борисом.  Ведь  мы,  почитай,  ровесники.  Ты  с
какого года? - Не ожидая ответа, он заглянул в удостоверение на столе. - С
двадцать первого. Ну, а я с девятьсот семнадцатого. Так сказать,  ровесник
Октября...
   Он бросил за печь сигарету и впервые сел  на  свое,  видно,  постоянное
место за столом. Затем, растопырив  пальцы,  осмотрел  ногти  и  маленьким
ножичком стал  подрезать  их.  Климченко,  напряженно  морщась  и  чего-то
ожидая, пристально следил за его легонькой ухмылкой, которая  блуждала  на
белом, в меру  упитанном,  свежевыбритом  лице.  Казалось,  такой  человек
никому и никогда в жизни не сделал ничего плохого.
   - Полагаю, мы  сговоримся.  Ты,  наверно,  думал,  что  а  плену  сразу
расстрел?  Глупости.  Ты  же  не   комиссар.   Немцы   уважают   достойных
противников. Строевых командиров. Работяг войны. Специалистов. Немцы к ним
относятся, я бы сказал, по-рыцарски. Да ты и сам  уже  успел  убедиться  в
этом. Так ведь?
   Климченко молчал.
   - Ну что замкнулся? - оторвав  взгляд  от  ногтей,  сдержанно  упрекнул
Чернов. - И чего так смотришь?  Опомниться  еще  не  можешь?  Это  ничего,
пройдет.
   - Что вам нужно? - меряя его недоверчивым взглядом, спросил лейтенант.
   Чернов облегченно откинулся на спинку стула.
   - Вот это деловой разговор. - Он несколько преувеличенно  и  потому  не
совсем естественно обрадовался, вышел из-за стола и присел на его  уголке.
Вытянув вперед ногу в начищенном  щеголеватом  сапоге,  пошевелил  носком,
помолчал, собираясь, очевидно, сообщить главное.
   - Очень даже немного. Я думаю, тебе не меньше нас жалко  своих  солдат.
Не так ли? Через день-другой их погонят в наступление, и всем будет капут.
А зачем? Не довольно ли России лить кровь? - спросил он. Казалось,  Чернов
искренне  переживал  то,  что  говорил,  и  Климченко  снова  с  некоторым
любопытством взглянул на него. - Зачем бессмысленные  жертвы?  Сколько  их
уже принесла Россия! Революция, классовая  борьба,  войны.  Одним  словом,
лейтенант, вот что... Нужно  выступить  по  звуковещательной  установке  и
поговорить со своими. Нет, нет, не пугайся, выдумывать ничего не  придется
- есть готовый текст.
   "Вот оно что, теперь все ясно!" Тягостное напряжение у Климченко  вдруг
спало, впервые он повернулся на табуретке и вздохнул. Чернов  встал  из-за
стола и подошел к нему ближе:
   - Так как? Рисковать тоже не придется. Динамик - на передовой, мы  -  в
траншее. Несколько слов к конкретным лицам. Это  подействует.  Это  всегда
действует.
   - Ах вот вы о чем! - сказал Климченко,  взглянув  в  улыбчиво-спокойные
глаза Чернова. - Нет, ничего не выйдет! Ищите другого.
   Климченко понял все - ничего нового в этом для него не было. Когда-то в
дождливую беспросветную ночь под Вязьмой он уже слышал  подобную  агитацию
по радио. На опушке в беспомощной ярости матерились бойцы,  слушая  брехню
какого-то перебежчика, который сутки назад был с ними рядом  и  вместе  из
одного котелка хлебал суп, а потом агитировал  их  переходить  на  сторону
фюрера.
   Опершись локтями о колени,  Климченко  низко  согнулся  на  табурете  и
опустил голову, готовый ко всему. Чернов умолк, перешел на другую  сторону
стола и сел, загадочно поглядывая на него. В печке  догорали  дрова,  жара
спадала, и от двери потянуло холодом. Лейтенант передернул плечами.
   - Так, так, не хочешь, значит? Ну  что  ж...  -  неопределенно,  что-то
обдумывая и разложив на столе руки, сказал Чернов.
   На дворе - слышно было - переговаривались  солдаты,  хлопали  дверцы  в
кабинах машин, где-то вдали ахнули два взрыва. Огонек в плошке тихо мигал.
Вдруг он резко вспыхнул, едва не погас - сзади стукнула дверь.
   В землянке появился тот, долговязый, приведший его сюда. Климченко,  не
оборачиваясь, узнал его по кожаным бриджам (теперь он был  без  шинели)  и
медленно поднял голову. Чернов что-то  буркнул,  выскакивая  из-за  стола.
Вошедший недобрым, испытующим взглядом уставился на пленного. Не  сводя  с
Климченко взгляда, он вынул из кармана портсигар и щелкнул им перед  самым
лицом пленного. Климченко отвернулся. Немец что-то коротко и строго сказал
Чернову, тот подскочил к Климченко, и лейтенант, получив в челюсть сильный
удар, отлетел к стене. В левом его ухе при этом, кажется, что-то  лопнуло,
и голова наполнилась болезненным острым звоном.
   Когда он медленно, держась за стену, поднялся, Чернов  негромко  сквозь
зубы процедил:
   - Отказываться у немцев не принято. Ясно?
   Климченко сжал  челюсти  и  подумал:  "Вот  где  ты  открываешься,  гад
ползучий!" С минуту он стоял у стены под взглядами  двух  пар  разных,  но
по-прежнему, как ему казалось, совсем невраждебных  глаз.  Было  обидно  и
больно, но опять почему-то не хотелось верить тому, что тут произошло: так
обычно и просто смотрели на него эти глаза. Потом высокий, все  в  тех  же
черных перчатках, медленно подняв сигарету, мизинцем бережно стряхнуло нее
пепел. Он и Чернов выглядели столь спокойными, рассудительными, что  можно
было подумать, будто оба они шутят.
   - Ты будешь испольняйт немецки бефель? - без угрозы,  спокойно  спросил
немец.
   - Я не предатель.
   - О, - только и сказал офицер и почти незаметно  одним  глазом  моргнул
Чернову. Тот подошел  и  так  же,  как  в  первый  раз,  не  размахиваясь,
по-боксерски коротко и сильно ударил Климченко в челюсть. Лейтенант  снова
отлетел  к  стене;  падая,  он  задел  печь  -  в  трубе  густо   зашуршал
посыпавшийся с потолка песок. Немец процедил:  "Гут"  -  и,  сжав  тонкими
губами конец сигареты, вышел из землянки.



        "5"

   Как только дверь  за  офицером  захлопнулась,  Чернов  спокойно,  будто
ничего между ними и не произошло, подошел к Климченко:
   - Ну как?
   - Сволочь ты, а не  земляк!  Кол  тебе  в  душу!  -  сказал  лейтенант,
сплевывая на пол кровавую слюну.
   Чернов, почти не обращая  внимания  на  его  бранные  слова,  хитровато
улыбнулся:
   - Ну не сердись! Чепуха. Это так, для порядка. Иначе... Сам  понимаешь:
начальство!
   Он подхватил Климченко под руки, рывком поставил его на  ноги,  сапогом
пододвинул табурет:
   - Садись!
   Лейтенант сел и искоса поглядывал на своего  палача,  острые  подвижные
глаза которого то и дело косились на двери землянки.
   - Сам понимаешь. Приходится. Иначе скомандует и  все:  конец.  Так  что
иногда лучше ударить. Правда, ведь?
   Чернов начал ходить по  землянке.  Казалось,  ничто  не  способно  было
вывести его из душевного равновесия, таким он  был  неторопливо-уверенным,
расчетливым, аккуратно, почти что элегантно одетым...  На  его  стриженном
под бокс белесом затылке шевелилась розовая складка.
   - Между прочим, тебе, можно сказать, повезло. Не каждому  дается  такая
возможность - реабилитировать себя. У немцев  заслужить  доверие  нелегко.
Зато они ценят преданность. Сужу по собственному опыту.  Я  тоже,  знаешь,
когда-то ждал пули. Пришлось доказать кое-что. И вот видишь, вместо пули -
мундир! - Он с удовлетворением ощупал свой коротенький  френчик  с  узкими
серебряными погонами. - Правда, при Советах  чин  побольше  бы  был,  -  с
какой-то ухмылкой добавил он.
   "Что  за  намеки?   Кто   он   такой?   Политрук?   Командир?   Штабист
какой-нибудь?.." - думал лейтенант. И вдруг его будто осенило что-то, и он
понял, что перед ним хитрый враг и что никакой он не москвич, хотя, может,
когда-то и жил там.
   - Зря стараешься, - злобно сказал Климченко. - Не на того напал!
   Чернов вдруг остановился и круто повернулся к пленному.  Выражение  его
лица не изменилось, только левый глаз  как-то  недобро  округлился,  и  он
несколько тише, чем обычно, будто затем, чтобы не услышал снаружи часовой,
сообщил:
   - А вообще ты того... Не слишком ерепенься. Учти: выбор у тебя не очень
богатый. Либо ты выступишь, либо в землю ляжешь. Сегодня же!
   После всего, что случилось, угрозы могли только взорвать,  и  Климченко
вскочил с табурета.
   - Ну  и  пусть!  Стреляйте!  Все  равно  пристрелите!  Не  к  своим  же
отпустите? Не верю я вам. Сволочи вы все!
   Чернов холодно усмехнулся.
   - Не горячись. В конце концов мы сможем сделать что надо и  без  твоего
участия. - Он выждал немного, хмуря  белесые  брови,  потом  повернулся  и
спокойно  занял  за  столом  свое  место,  с  какой-то   многозначительной
важностью взял вынутый из сумки листок - список  личного  состава  первого
взвода автоматчиков. - Командир отделения Голанога  Иван  Фомич,  ефрейтор
Опенкин Петр Петрович, красноармеец Сиязов, Гаймадуллин... Имя и  отчество
не проставлены - непорядок. Чирков,  Федоров,  Хиль,  всего  двадцать  два
человека. Выбывшие отмечены? Отмечены, а как же!  Ну  вот.  Командир  роты
также известен - Орловец. Остальное  и  сами  сделаем.  Только  ты  тогда,
понятное дело, пеняй на себя. Немцы тебя сотрут в порошок.  Да  и  на  той
стороне все в квадрат возведут. Понял?
   - Как это?
   - А просто. Подумай, поймешь.
   Климченко растерялся; ошеломленный еще  не  до  конца  осознанной,  но,
безусловно, какой-то сверхнаглой затеей этих сволочей,  он  во  все  глаза
смотрел  на  Чернова.  А  тот,  уже  сменив  свое  радушное  выражение  на
угрожающее, сложил список взвода и сунул его под сумку.
   - Вот так! - сказал он и откинулся к стене. - Ну что, решаешь?
   "Что они надумали? Что сделают?" - билась в голове безысходная мысль, и
постепенно вырисовывалась догадка, от которой его бросило в жар. Климченко
вскочил и, пошатываясь, шагнул к столу.
   - Не имеете права! Провокаторы! Сволочи продажные!
   - Тихо! - строго сказал Чернов и встал за столам. Рука его твердо легла
на сумку,  под  которой  находился  список.  -  Тихо,  лейтенант!  Сначала
подумай. Поостынь.
   Климченко осатанело глядел ему в глаза - на этот  раз  уже  холодные  и
жестокие. Несколько секунд  они  так  и  стояли  -  один  против  другого,
разделенные только столом, и тогда к лейтенанту впервые пришло  отчетливое
понимание того, что эти звери сделают с ним все, что захотят. Это оглушило
его, и он беспомощно  опустил  руки,  понурил  голову.  Почувствовав,  как
запрыгали в глазах черные бабочки, вернулся на прежнее место.
   Какое-то время оба молчали. В землянке стало прохладно,  печка  уже  не
светилась огнистыми щелями. Скупо серела  заклеенная  нелепыми  плакатами,
стена, на которой шевелилась головастая, до самого потолка  тень  Чернова.
На дворе, видно,  темнело,  слышны  были  ленивые  шаги  часового,  где-то
дальше, безразличные ко всему, разговаривали, смеялись солдаты и  тоненько
наигрывала губная гармошка.
   "Сволочи! Что делают, сволочи! И надо же было вчера отметить выбывших -
убитых  и  раненых.  Тухватуллин,  кажется,  только  не   отмечен.   Ночью
подстрелили, не успел вычеркнуть. Нет, этого допустить нельзя. Но как?.."
   И  Климченко  понял,  что  единственный  выход  у  него   -   схитрить,
утонченному коварству врага противопоставить такую же изощренную хитрость.
Однако ему, человеку прямому и открытому, не  так-то  легко  было  сделать
это. Главным теперь для него был список - лейтенант ясно понимал это.  Ему
тяжело было заставить себя не смотреть  на  этот  прижатый  сумкой  листок
бумаги, и все же он каждой частицей тела ощущал его там и  даже  опасался,
что Чернов мог по  какому-нибудь  движению  догадаться  о  зреющем  в  нем
намерении. Недаром,  видно,  его  посадили  на  середине  землянки.  Точно
рассчитать бросок к столу было трудно: теперь  он  не  чувствовал  в  себе
необходимой для этого ловкости. Надо было что-то  придумать,  и  Климченко
решил оттянуть время.
   - А что я должен говорить там? - мрачным,  но  несколько  более  ровным
голосом спросил он.
   Чернов повел бровями, коротко взглянул на него:
   - Вот давно бы так! Это очень просто. Прочесть вот эту  бумажку...  Где
она тут у меня затерялась? А