,  раскладывал  по  всем  дырам
халата. Вечером угощали Сергея.
     - С бураков поправляются, Руссиновский! - шутил щербатый Петренко, -  и
ощущение  бананов  другое.  Бураки  способствуют  организму  обретать  нечто
лошадиное...
     До вечерней покамерной поверки заключенные должны успеть сделать уборку
в камере, вынести в уборную парашу, получить "ужин", съесть его и  к  десяти
часам выстроиться по ранжиру у стены.  Поверяющий  надзиратель,  с  чувством
достоинства и превосходства,  тыкал  пальцем  в  грудь  каждого  и,  отметив
наличие  заключенных,  гордо  покидал  камеру.  И  тогда  наступали  роковые
пятнадцать минут ожидания свистка  отбоя.  Это  были  самые  жуткие  минуты!
Затаив дыхание, все смотрят на дверь. Вот-вот отворится она  -  и  назовутся
несколько фамилий. Сдав вещи, те люди переводились в камеру смертников, а  в
четыре часа пятнадцать минут утра за ними приезжали из гестапо...
     Никто из заключенных тридцать девятой  не  знал  своей  участи,  и  как
только раздавались начальные всхлипки свистка, напряженные до крайности тела
невольно расслаблялись, люди глубоко и устало дышали:
     - Сегодня живы!
     После свистка  молча  расползались  по  нарам,  цокала  выключаемая  из
коридора лампочка, и в наступившей  темноте  слышались  глубокие,  вызванные
мучительным раздумьем вздохи.
     - Не спишь, Петренко?
     - Как и ты.
     - Говорят,  немцы  при  расстреле  на  коленки  ставят  и  поворачивают
затылком к себе...
     - Разве это меняет дело?
     - Да не то! Видно, совесть их,  што  ль,  начинает  мучить...  все-таки
глядеть в глаза...
     - Совесть? У немцев? Ты сам додумался до этого или как?
     - Сам.
     - Дурак!
     - Может быть... А слушай, Петренко... ты как будешь...  ну,  стоять  на
коленях... или...
     - Умру стоя!..
     - И я...
     Успокоенный на этот счет Муса поворачивался на другой бок и  принимался
в темноте трещать сырыми бураками...
     На пятый день заключения Сергея,  в  послеповерочные  минуты  ожидания,
загремел замок тридцать девятой камеры.
     - Бакибаев Муса! Молчание.
     - Серебряков Владимир!
     - Петренко Иван!
     - Григоревский Антон! Сдать все!..
     Дверь захлопнулась. Онемев, все продолжали стоять, как и прежде. Что  и
кому можно было сказать теперь? Пошатываясь, первым вышел из строя Петренко.

     ...В городе не  по-ноябрьски  ярко  светило  солнце.  Нарочно  стараясь
продлить время, Сергей лениво волочил деревяшки по мостовой.  В  трех  шагах
сзади шел с автоматом немец. От угла парка улица уходила вниз, к  мосту,  и,
перебежав его, круто поднималась в гору. Мимо  Сергея  тряслись,  ежеминутно
понукаемые, извозчичьи клячи. Заламывая поля  шляп,  удивленно  пялились  на
Сергея выдергивавшиеся из пролеток седоки.
     У подъезда гестапо стоял новенький  жукообразный  лимузин.  От  входных
дверей  до  его  задних  колес  расхаживал  часовой  с  неимоверно   длинной
винтовкой. Конвоир ввел Сергея на второй этаж.
     - Зетц  хир!  {Садись  сюда!}  -  указал  он  на  стул  в  коридоре  и,
нерешительно щелкнув пальцами в дверь, скрылся за нею. Но  через  минуту  он
вернулся и все тем же бесстрастным тоном, не глядя на Сергея, приказал:
     - Комт! {Иди!}
     В обширной, заставленной коричневыми шкафами комнате было  мало  света.
Комната выходила окнами на северную сторону дома  и  располагалась  в  самом
конце коридора. Сергей не заметил, как вышел его  конвоир  и  он  остался  с
двумя сидящими, видимо, в ожидании его, офицерами.  Две  фуражки  лежали  на
столе,  обращенные  к  Сергею  кокардами,  изображающими  череп  с  зияющими
отверстиями  глазниц  и  скрещенными  костями  под   ним.   Офицеры   дымили
сигаретами, не обратив ни малейшего внимания на вошедшего. Сергей равнодушно
оглядывал комнату, засунув руки в карманы длиннополого халата. Идя сюда,  он
был уверен, что увидит какие-нибудь приспособления для пыток. На самом  деле
в комнате ничего подобного не было. В середине самого интересного разговора,
как это казалось Сергею по интонациям, один из гестаповцев  быстро  повернул
голову к Сергею и сказал:
     - Садись, товарищ!
     Слова родной речи трепыхнулись испуганным голубем и потерялись в потоке
гортанных непонятных звуков продолжавших разговаривать немцев.
     - Сидеть не могу.
     - Почему же?
     - Раны там, - занес назад руку Сергей.
     - Ах, это то, что в лесу?
     - Нет. Палач в тюрьме...
     - Ты - Петр Руссиновский? Это... это с группой в десять?
     - Один.
     - В Рокишкисе?
     - В Купишкисе.
     - В августе?
     - Двадцать шестого октября.
     - Ты не похож на русского... Арийский лоб, но худой. Пожалуйста, ром!..
А сколько времени?
     - Двадцать пять дней.
     - Это какого же числа?
     - Мм... в сентябре.
     Допрашивающий сидел за столом боком и ни разу не  взглянул  на  Сергея.
Зато второй не спускал с него белесых навыкате глаз, которые "говорили", что
он ни слова не понимает по-русски. Он сторожил мимику лица Сергея.
     - Нет, нет. Лет сколько?
     - Двадцать тр...
     "Дурак, -  мелькнула  запоздавшая  мысль,  -  за  двадцать  пять  дней,
проведенных в лесу, такая борода не вырастет у двадцатитрехлетнего..."
     - Двадцать восемь.
     Допрашивающий  снял  с  рогаток  чернильницы  неотточенный  карандаш  и
осторожно поставил  его  вертикально  на  столе.  Наблюдающий,  качнув  себя
вправо, поднялся со стула и, заложив руки в карманы, шагнул к выходу.
     - Как это было в самом начале?
     - Нас вез...
     Вдруг мысль вьюном ускользнула  из  памяти.  В  ушах  разлился  тягучий
монотонный  звон.  Перед  глазами  патефонной  пластинкой  заходил  огромный
радужный круг, и, уцепившись за  него,  Сергей  завертелся  на  нем,  потом,
оторвавшись, тихо и плавно полетел в темноту...
     Крупные капли воды скатывались с головы на халат и, убыстряя ход, мягко
падали на пол. Теперь голова допрашивающего была вровень с  глазами  Сергея.
Но гестаповец сидел на прежнем месте, не меняя позы.
     "Ах, я ведь сижу!" - догадался Сергей.
     Размеры своей головы он никак не мог охватить теперь памятью. Казалось,
она заполнила всю комнату, выпятилась в окно, вобрала в себя шкафы, стулья и
стол, на котором стоял теперь  кувшин  с  водой  и  лежала  рядом  резиновая
дубинка. "Это они меня бананом... но почему же я не  помню,  когда...  и  не
больно?" - удивился Сергей.
     - Так... Значит, ты говоришь, отдал парашют крестьянину... А потом что?
     Сквозь лениво гудящий  звон,  разлитый  в  голове-комнате,  в  уши  еле
проникал звук голоса гестаповца. Казалось, тот говорил с Сергеем по телефону
на огромном расстоянии.
     - Потом? А-а, вот вы...
     И голос не его был, не Сергея. Наверное, рот свесился  за  окно  и  там
дребезжит треснувшим армейским котелком.
     - Да, да! Куда шел ты потом?
     - В .. знаешь?
     - Что-о? Это как?
     Гестаповец оживился и, резко ерзнув на стуле, в  первый  раз  уставился
зелеными глазами на Сергея. На его длинной шее  смешно  дергалась  жила,  по
синеве бритых щек запрыгали желваки.
     - В сентябре попал в плен... везли. Я двадцать пять дней бежал... Все!
     Побледневшие щеки гестаповца отчетливо выдавали ставший  багровым  нос.
Медленно поднявшись со стула, он перекинул через стол туловище:
     - Я тебя вижу насквозь, мерзавец!
     - Скверное удовольствие для тебя!..
     - Где бежал?
     - Близ... мм-м... Шяуляя.
     - Альзо! - вдруг крикнул фашист, и кто-то сзади легко и  быстро  вырвал
половицы из-под ног. Опять куда-то боком полетел  Сергей,  раздвигая  мягкую
волокнистость оранжевых нитей, что надвинулись на него...
     И вновь, стоя уже у стены, Сергей глотал струи воды, стекавшей по щекам
и лбу. Она холодным кинжалом раздваивала спину, сбегая струйкой с  головы  к
ногам. Дуло браунинга сычиным  глазом  уставилось  в  лоб  Сергея.  Глаз  то
отодвигался, то льнул совсем близко к телу, и Сергей бессмысленно глядел  то
в него, то в рот гестаповца, что-то неслышно кричащий...

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

     Каждый день в шесть часов утра  двор  тюрьмы  заполнялся  заключенными.
Приходил конвой, зачитывались фамилии, и серая толпа, построенная  по  пять,
покидала тюрьму, направляясь на сахарный завод. В первые дни фамилия  и  имя
"Руссиновский Петр" по нескольку раз повторялись начальником конвоя.
     - Где Руссиновский? Где он? Где Петр Руссиновский?
     Забывал Сергей свое новое имя и, спохватившись, кричал:
     - Я!
     Паневежис по утрам спал. За поузоренными легким морозом окнами  плавала
в спальнях серая  предрассветная  звень  тишины  и  покоя,  курились  топкие
кровати горячим дыханием разморенных тел и терпким запахом молодоженства.
     -  Ттр-ррум-ттр-ррум-ттр-ррум-ттр-ррум!   -   чешут   клумпы   булыжник
мостовой, похожий на спины еще не проснувшихся черепах.
     - Ттрум-ттр-ррум-ттр-ррум-ттр-ррум! - и шевельнет рыжими ушами уснувшая
среди улицы пегашка с малость подгулявшим извозчиком; сплюснет нос о  стекло
окна неспокойно спящая по утрам девушка,  прикрывая  ладонями  тоскующие  по
ласкам груди. И опять:
     - Ттр-ррум-ттр-ррум-ттр-ррум-ттр-ррум...
     На правой стороне шоссе, убегающего  из  города,  у  опушки  небольшого
леса, который пересекала железная дорога, пачкал утро копотью труб  сахарный
завод. Пять водомойных  канав,  глубиною  в  восемь  метров,  были  засыпаны
сахарными  бураками.  Поодаль,  у  линий  железных  колей,  кучились   бурты
подвозимой в вагонах свеклы. На ее выгрузке и складывании в  бурты  работали
заключенные. На восемнадцатитонный вагон полагалось три  человека.  Время  -
час. Не выполнившие эту норму лишались баланды, которую привозили из  тюрьмы
на завод.
     После допроса вот уже десятый день  шел  Сергей  на  работу.  На  вагон
становился с  двумя  однокамерниками  -  замполитрука  Устиновым  и  старшим
сержантом Мотякиным. С самых первых дней оккупации фашистами Литвы Устинов и
Мотякин, служившие в Либаве, отстали от разбитого наголову своего  батальона
и бродили в лесах близ Паневежиса, охотясь  на  эсэсовцев  и  полицейских  и
скрываясь от них. А когда зимой стало невтерпеж оставаться в лесу, пошли  по
поселкам выискивать прибежища у крестьян. В сорока верстах от Паневежиса,  в
небольшом лесном хуторке, приютил их  литовский  крестьянин.  Месяц  жили  в
погребе из-под картошки, потом "присобачились", как говорил старший сержант,
и познакомились с каждым домом. За веселый разбитной характер  Мотякина,  за
его чечетку под собственные губные трели-рулады и за  сапожничье  мастерство
Устинова крепко  полюбились  хуторянам  "гражус  бальшавикай..."  {"Красивые
большевики" (лит.).}. А тем временем друзья выкопали в лесу свои винтовки  и
начали прогуливаться за десять километров от хуторка, подстерегая  на  шоссе
фашистские одиночные автомобили  и  мотоциклистов.  Завелись  у  них  вскоре
автоматы  немецкого  образца  и   даже   формы   в   чине   "герр   оберет".
Немногочисленная молодежь хуторка скоро  научила  их  незатейливой  мудрости
литовского языка, а замполитрука по старой привычке  начал  посвящать  ее  в
основы марксизма-ленинизма. К лету 1942 года в  лесном  хуторке  жил,  а  на
шоссе действовал крошечный отряд мотякинцев...
     Да трудно скрыть  молодой  пыл  нерастраченной  юности!  Попадало  ведь
иногда в подбитом автомобиле кое-что по мелочи, и, как ни  старался  Мотякин
уничтожить это там же на месте, в  лесу,  приносили  ребята  домой  шнапс  и
сигареты, не упускали случая хвастануть. Частенько зеленую тишь ночной улицы
хуторка вдруг  распарывала  огненная  грохочущая  струя  автоматной  очереди
вернувшегося с  задания  хуторянина.  Скатывались  тогда  с  печей  старики,
залезали под постели бабы, пряча в подолы детей...  И  однажды  на  рассвете
дождливого августовского утра сенной сарай приютившего партизан  крестьянина
окружила немецкая полевая жандармерия. Мотякин и Устинов были схвачены, "как
жирные перепелки", по злому определению старшего сержанта. Семья крестьянина
была расстреляна на месте, а дом сожжен...
     С августа до ноября девять раз ходили друзья в  гестапо.  Израсходовали
они там не один кувшин воды, вылитый им на головы для приведения  в  чувство
после бананов, ознакомились со  всеми  видами  пыток,  побывав  не  в  одной
"студии". Но ни один из мотякинцев не  был  выдан  и  назван.  Знали  ребята
библейское изречение: "Язык мой - враг мой" -  и,  закусив  его  в  подъезде
гестапо, освобождали в тридцать девятой камере.
     Выгружая свеклу из вагона, Мотякин не переставал  шутить,  приставая  к
серьезному меланхоличному Устинову.
     - Как ты думаешь, - громко произносил он и - тише:  -  комиссар,  какую
конкретную пользу приносим мы Родине, тем что киснем в тюрьме, а?
     Устинов молчал.
     - Ужели  ваш  аналитический  ум  комиссара  утратил  прежнюю  логику...
либавскую, например?
     Устинов молчал. Тогда Мотякин отшвыривал  вилы,  выбирал  три  огромные
свеклины и, вручая Сергею и Устинову, а одну оставляя себе,  глубокомысленно
заявлял, подняв указательный палец вверх:
     - Находясь в застенках гестапо, - произнося это  слово,  Мотякин  делал
ударение на "о", - и кушая вот эти бураки, мы, товарищ  комиссар,  подрываем
экономическую базу врага в его тылу!..
     Конвоировали заключенных эсэсовцы и полицейские. Была их  целая  толпа,
вооруженных  винтовками  и  автоматами,  злых  и  вечно  полупьяных.  Партия
заключенных шла, имея на флангах двадцать конвойных,  с  фронта  и  тыла,  -
шесть. Мысль о побеге в дороге была, таким образом, явно несостоятельна. А в
заводе некоторые шансы на побег все  же  были.  Распределив  заключенных  по
работам, начальник конвоя уходил в склад сахара. Конвойные же  рассаживались
у костров близ забора, огораживающего двор завода. Они тщательно следили  за
забором, обыскивали порожние вагоны, уходящие с завода, и  издали  наблюдали
за работой заключенных.
     Сергей, Устинов и Мотякин несколько  дней  разрабатывали  план  побега.
Каждая мельчайшая деталь  была  предусмотрена  и  обсуждена:  неудачников  в
побеге убивали на месте или же заковывали в цепи. Было  решено:  как  только
смолкнет гудок завода, означающий шесть  часов  вечера,  Устинов  и  Мотякин
ложатся в бурт, а Сергей забрасывает их бураками.  Розыски  будут  недолгие,
заключенных  не  решатся  задерживать  в  заводе  до  наступления   темноты.
Дождавшись ночи, Устинов и Мотякин уходят через  забор  в  лес.  Сергей  же,
которого некому зарыть в свеклу, подлезет под уже заранее осмотренный вагон,
устраивается там на  тормозных  тросах  и  ожидает  вывоза  себя  с  завода.
Встречаются в лесу по условному свисту...

     ...Было ветренное и морозное утро. Черной  бездной  зияло  над  тюрьмой
небо, рассвет торопился погасить в нем трепещущие синим огнем звезды. Рьяный
холод залезал под тонкие вытертые халаты, распластывался на костлявых спинах
заключенных. В ожидании  конвоя  было  разрешено  толкаться,  разговаривать,
переругиваться. В воздухе мешался  литовский,  польский,  русский  разговор;
теснились в кучу - теперь все равные в  серых  халатах  -  политзаключенные,
беглецы из лагерей, парашютисты, сочувствующие Советской власти,  укрыватели
"товарищей"... и прочие и прочие...
     Мотякин  "стрелял"  окурки.  Увидев  красную   точку   самокрутки,   он
бесцеремонно раздвигал толпящихся, подходил к курящему и после вступительной
речи возвращался, бережно неся окурок между пальцами.
     - По разу потянуть вам, - говорил он  Сергею  и  Устинову.  Сам  он  не
курил. Мотякин был в особенно приподнятом настроении, убежденный, что это  -
последнее утро, встречаемое им в тюрьме, - в это день решено было бежать...
     А вышло иначе. Начальник конвоя не зачитал фамилию Сергея. Он не шел на
завод и возвращался в камеру.
     - На допрос пойдешь, - шепнул Мотякин. - Мы возвращаемся...  Завтра  ты
отдохнешь от бананов, а послезавтра...
     Потому ли, что где-то далеко-далеко сверкнула бледная искра надежды  на
жизнь, что в опустошенное тело ум впрыснул ампулу живительного раствора  под
русским названием ненависть и борьба, -  только,  шагая  в  гестапо,  Сергей
чувствовал какую-то смутную тревогу. Состояние это усилилось, когда  конвоир
повел его по узкому коридору первого этажа, а не на второй, как прежде.
     "Развинтились, проклятые! - обозлился Сергей на свои  нервы.  -  А  ну,
взять себя в руки!"
     "Есть взять, товарищ лейтенант!.."
     В комнате стояли два стола и сидели два гестаповца в штатском. Оба  они
говорили по-русски, но не так совершенно, как прежде  допрашивающий  Сергея.
По тому, как были они вежливы, предупредительны и внимательны, Сергей понял,
что будет что-то новое, им еще не виданное здесь.
     - Ви бежаль, что кушаль котель, я?
     - Да.
     - Ми понимайт. Ви - юнга... мелет еще. Ви любийт сфобот, прирот, я?
     - Как и вы.
     - О, корошо, корошо... Ви курите? Пошалюйст, фот... Ми вам не будем уже
тюрьма... ви будете у нас, корошо? Ми не будем работайт... будем  поекайт  в
лес... ви рассказайт, кде шифет ваша  што  бежаль...  рассказайт,  кто  даль
кушайт... Корошо, я?
     Мысли Сергея кипели.  Рождалась  соблазнительная  идея:  "А  что,  если
поехать с ними в лес?.. Два - это немного... но если только два!"
     - Когда вам рассказать? - живо спросил Сергей.
     - О, сказайт сечас... поекайт зафтра. "А-а, подлюги, одного боитесь!" -
опечалился Сергей и ответил:
     - Я бежал один.
     - Ви рассказайт, кто кушаль дафаль!..
     - Я не заходил в дома. Я... воровал.
     - Што фарафаль?
     - Все... морковку, картошку...
     - Што есть - фарафаль?
     - Это значит вот так, - показал рукой Сергей.
     - О, ви не стелайт так. Ви  кушаль  клеп  и  млеко...  Тафаль  литофци,
корошо, я?.. Ми тафайт им марк, што они тафаль вам кушаль!..
     - Как жаль! Я этого не знал... Я бы не воровал, а заходил в дома...
     - Ви не мошна фарафаль! - обозлился гестаповец. - Ви кодиль дом!
     - Я не заходил в дома!..
     - Ви не кочет сказайт? Ми будем сечас расстреляй тебя!..
     - Я не заходил в дома!..
     - А-а, ферфлюхт, мистр-менш!
     Немцы любят и умеют бить жертву по щекам. Делают они это  расчетливо  и
аккуратно, как и все, что они делают...
     - Комт!
     Набрав полный рот кровавой слюны, Сергей по дороге харкнул ее на желтый
пол коридора. Гестаповец, шедший сзади, рванул его за рукав  халата,  клумпы
разъехались, и, потеряв равновесие, Сергей накрыл грудью свой плевок.
     - Кушайт! Кушайт! - наклонившись над ним, кричали фашисты, указывая  на
плевок. Путаясь в полах халата, Сергей пытался встать.
     - Кушайт! - и удары ног валили его вновь на пол. Тогда,  подложив  руки
под голову, Сергей растянулся ничком, широко раскинув  ноги.  Гестаповцы  на
минуту растерялись, а затем пришли  в  бешенство.  Теперь  они  уже  кричали
по-немецки и, ухватив за уши Сергея, били его голову о гудящий  лакированный
пол. На покоробленной желтой доске змеилась,  виляя,  живая  лента  крови...
Распахнув дверь комнаты налево, гестаповцы вволокли туда обмякшего Сергея. С
цементных синих стен пахнуло сыростью и холодом. Комната  не  имела  окон  и
освещалась большой электрической лампочкой. Подтащив Сергея к  острому  углу
противоположной стены, гестаповцы поставили его на колени.
     А-а, проклятый червь навозный.
     - Сечас рассказайт, кте кушаль!  Не  рассказайт  -  стреляйт!..  Айн...
Цвай...
     - Рассказайт!
     - Цвай!
     Сергей, прижав к носу рукав халата, чтоб задержать кровь,  стекающую  в
рот, равнодушно глядел на гестаповцев, выкинувших вперед правые руки и ноги.
Из кулаков их сжатых рук мерцали вороненые дула браунингов.
     - Драй!..
     Выстрелы были стройные. В шею, щеки и лоб со  свистом  брызнуло  что-то
больно щекочущее. Левый глаз застлала коричневая теплая пелена.
     - Рассказайт!
     Сергей неловко ткнулся вперед и встал на четвереньки.
     "Чем они стреляют? Я, кажется, жив... А-а,