и в небо первые цветы полей, перевязанные в  букет  широкой  кумачовой
лентой...
     На третий день после этого немцы выставили на кладбище часового.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

     Камера  Сергея  была  на  пятом  этаже  и  выходила  окном  на   город.
Взобравшись на стол, Сергей подолгу глядел на густо коптившие трубы  завода,
что наполовину виднелся в окно, на горящую  склень  озера  у  самой  тюрьмы.
Переводя взгляд на  город,  Сергей  видел  лишь  разноцветные  крыши  домов.
Казалось, будто город  накрылся  от  декабрьского  холода  огромным  детским
одеялом из лоскутков...
     Режим Шяуляйской тюрьмы мало чем отличался от Паневежской.  Те  же  сто
пятьдесят граммов хлеба в сутки и два раза баланда; так же не разрешалось за
целый день присесть на край нар. По субботам заключенных сгоняли в  тюремную
католическую церковь. Помещалась она на пятом этаже  в  обширной  и  светлой
комнате. В правом углу стоял довольно стройный орган. Под его звуки  хор  из
надзирателей под управлением тюремного палача пытался петь что-то жалобное и
проникновенное...
     Порядок расстрела в Шяуляйской тюрьме был иной.  В  тот  момент,  когда
огромный, крытый черным брезентом грузовик гестапо заезжал во  двор  тюрьмы,
по разным камерам надзиратели и жандармы  выискивали  тех,  кто  значился  в
списках. Им связывали позади  руки  мягкой  проволокой,  и  если  обреченный
сохранял мужество, то сам залезал в "Тетку Смерти", как заключенные называли
грузовик, а если кому изменяли силы - его легко  подхватывали  гестаповцы  и
забрасывали в автомобиль.
     Камера Сергея была обширной. Сидели в ней четырнадцать литовцев,  Попов
с Куликовым и молодая женщина с грудным  ребенком.  Камерная  печь  топилась
один раз в три дня. Постоянный холод  и  сырость  заставляли  заключенных  с
раннего утра до отбоя  становиться  в  круг  и  шагать,  шагать  по  камере.
Надзиратели разрешали женщине сидеть на нарах. Прижав желтую головку спящего
ребенка к груди, мать постоянно подолгу  глядела  бархатными  миндалевидными
глазами в одну точку. Потом, встряхнув головой,  словно  спугивая  надоевшую
муху, поправляла тряпье на ребенке  -  и  сколько  было  в  этих  осторожных
движениях непринужденного изящества, сдержанности и спокойствия!
     Ребенок плакал не всегда.  Иногда  этот  крошечный  девятнадцатый  член
камеры пробовал предъявлять свои права на жизнь  и  свободу.  Ворочаясь,  он
пытался высвободить руки из разноцветного  тряпья,  и  мать,  улыбаясь  ему,
говорила  тогда  с  ним  медленно,  слегка  заглушенным  голосом   и   почти
проглатывая букву "р". Однокамерники отвели ей место у самой печки. И  когда
днем, сидя на нарах, она вдруг в тревожной дреме закрывала веки с  длинными,
стрельчато   загнутыми   ресницами,   шагавшие    по    кругу    заключенные
останавливались, снимали с ног клумпы и, взяв их в руки, босиком  продолжали
путь...
     По утрам, получая пайки  хлеба,  семнадцать  "жертвовали"  на  ребенка.
Целая горка ломтиков в двадцать пять граммов вырастала на  коленях  женщины.
Тогда ее печальные глаза застилались влагой подступающих слез благодарности,
она отказывалась, просила, протестовала, но  семнадцать  человек,  внеся  ей
свою  долю,  как-то  неловко  ступая,  поспешно  отходили   в   сторону,   в
противоположный угол.
     По ночам нависшую глыбу тьмы и безмолвия часто колыхал  звонистый  плач
ребенка.
     - Покентек, мано ангелели! Нябяилгай текс мумс  лаукти!  {Потерпи,  мой
ангел! Нам уже недолго осталось ждать! (лит.)} - звучал нежный успокаивающий
голос.
     И женщина не ошиблась. На пятый день ее  заключения,  судорожно  прижав
притихшего ребенка, она - жена литовского красного партизана  -  спокойно  и
молча взошла по сходням в "Тетку Смерти"...

     Шел 1943 год. Попова и Куликова давно перевели в другую камеру.  Сергей
остался один среди литовцев. От постоянного  ли  недоедания  или  от  холода
распухли ноги. На сжиме  под  коленями  и  у  ступни  лопалась  кожа,  и  из
незаживающих ран сочилась красноватая жидкость. Часто кружилась голова и шла
кровь носом. Тело покрылось пузырчатыми струпьями. И однажды в середине  дня
Сергей услышал свою фамилию. Пошатываясь и волоча клумпы, он вышел в коридор
и спустился с надзирателем на первый  этаж.  В  вещевом  складе  ему  подали
ветхую красноармейскую гимнастерку и шлем.
     - А штаны получишь в лагере, - объяснил надзиратель.
     Январский день был чистым  и  глубоким.  Взбесившейся  кошкой  вцепился
мороз  в  колени  Сергея  и  начал  разрывать  их  невидимыми  когтями   под
кальсонами...
     Под вечер Сергей вошел в ворота первого лагеря военнопленных в  Шяуляе.
Через огромный двор, петляя между четырьмя бараками, вилась  лента  пленных,
построенных по два: было время получения  баланды  -  литрового  котелка  на
двоих.
     Бараки первого лагеря были обширные, с двумя линиями трехъярусных  нар.
Закрывались на ночь они замками; во дворе рыскали овчарки.  В  бараке,  куда
затиснулся на  ночь  Сергей,  по  пазам  неплотно  сдвинутых  стенных  досок
вытянулись желто-белые полосы льда  и  снега.  Около  единственной  железной
печки всю ночь напролет стоит очередь. Пленные держат в руках две-три щепки,
а в карманах две-три мерзлые картошки, добытые где-нибудь днем.  Не  имеющий
дров входит в долю  исполу,  то  есть  половину  имеющейся  картошки  отдает
обладателю щепки и таким образом приобретает право на печку.
     Сергей устроился на нижних нарах. Голову бросил кому-то на клумпы, ноги
затерялись где-то под худыми телами соседей, прижавшихся с боков  в  поисках
тепла. В пять часов  утра,  крестя  направо  и  налево  ремнями  и  палками,
"полицаи" произвели подъем. К тому времени во дворе уже  стояли  построенные
по четыре жители остальных бараков: предстояло  получение  шестисот  граммов
хлеба и котелка теплой воды на четверых.
     Жал мороз. В пролеты бараков, где стояли пленные, устремлялись  снежные
вихри. Ветер трепал полы шинелишек, давно потерявших вид и форму одежды, без
единой пуговицы и крючка. Сосед Сергея поминутно  выбегал  из  строя.  Цокая
клумпами и размахивая рукавами, он почти кричал от холода:

     В темноте никто не видит тут и там
     Приходи, кума, за хлебом - хлеба дам!

     Пока он отплясывал, строй подвигался на несколько шагов  вперед.  "Кум"
терял свою шеренгу и, видимо имея в виду Сергея, звал:
     - Эй длинный в кухвайке! Где ты?
     Ящик с хлебом стоял в пяти шагах от кухни. Подходившая шеренга в четыре
человека получала из рук "полицая" серый кирпичик и самостоятельно  забирала
котелок с водой, стоящий на окне кухни. Хлеб брал левофланговый, "чай" - кто
был справа. После  этого  четверка  отходила  в  сторону  и  принималась  за
дележку.
     Сергей не видел, кто взял хлеб. Задев его локтем, назад метнулся, держа
на отлете котелок с водой, "кум". В ту же минуту сосед Сергея  слева,  также
не принимавший участия в  получении  своего  дневного  пропитания,  закричал
истошным слезливым голосом:
     - Да дяржите ж их, граждане! Дяржите!
     - А пошто?
     - Всю корвегу хлеба унесли!.. Дяржитя-а!
     Обернувшись, Сергей увидел, что они остались вдвоем. Хлеб, "чай" и  два
человека из его шеренги исчезли, затерявшись в предрассветной мгле  и  толпе
до капли похожих друг на друга пленных...
     В семь часов утра к лагерю приходят конвоиры и уводят пленных на работы
в город. Оставшихся в лагере немцы разбивают на группы и до часу дня  гоняют
вокруг бараков. Тремя, четырьмя кучами по двести - триста человек  топчутся,
пошатываясь, по огромному кругу пленные. Немец зорко смотрит  за  теми,  кто
отвернул на уши от нестерпимого  холода  поля  пилотки  или  всунул  руки  в
карманы шинелишки. Такие отводятся в сторону, раздеваются догола и, опираясь
на руки и пальцы ног, пятнадцать минут "делают мост".
     - И скажи на милость, как любят они мучить людей! - печалятся в толпе.
     - И каждый день ить...
     - На то ен и немец... в прахриста мать!..
     - Хвиззарядка потому...
     - Грехи наши тяжкие. .
     В час дня топтанье по  кругу  прекращается.  Пленные  получают  котелок
баланды на двоих, тут же, на улице, съедают ее, а с двух до пяти часов вновь
принимаются ходить. За весь день никто не смеет зайти в барак....
     ...И вновь в мучительном раздумье Сергей начал искать  пути  выхода  на
свободу. И вновь по ночам, ежась от холода, раздирая тело грязными ногтями и
выковыривая впившихся в кожу паразитов, рисовал соблазнительные и  отчаянные
варианты побега. Знал: не один он лелеет эту мечту. Но не говорят  в  лагере
открыто о ней, носят эту святую идею осторожно  и  бережно,  выискивая  тех,
кому можно ее доверить.

     Шел март. Наступала весна 1943  года.  В  полдни  подсолнечные  стороны
бараков уже начинали нагреваться, длинней  и  голодней  становились  дни.  В
лагере подсыхала грязь. На раките,  что  была  заключена  немцами  в  лагерь
вместе с пленными, набухали лоснящиеся красноватые почки. Они были клейкие и
нежные, во рту отдавали горечью и тонко пахли лугом.
     "Бежать, бежать, бежать!" - почти надоедливо, в такт шагам,  чеканилось
в уме слово. "Бе-ежа-ать!" - хотелось крикнуть  на  весь  лагерь  и  позвать
кого-то в сообщники... Нужен был хороший, надежный друг.
     И лип Сергей к разговору кучки пленных, прислушивался к шепоту и стону,
ловя в них эхо своего "бежать"...

1943

ПОСЛЕСЛОВИЕ

     Автобиографическая повесть "Это мы, господи" была написана в 1943 году,
когда группа партизан, сформированная  из  бывших  военнопленных,  вынуждена
была временно уйти в подполье. Ровно тридцать дней  в  доме No  8  на  улице
Глуосню в литовском городе Шяуляй  писал  Константин  Воробьев  о  том,  что
довелось ему пережить в фашистском плену. Писал неистово, торопясь, зная что
смертельная опасность рядом и надо успеть.
     В  1946  году  рукопись  поступила  в  редакцию  журнала  "Новый  мир".
Поскольку автор представил лишь первую часть повести,  вопрос  о  публикации
был отложен до тех пор, пока не появится окончание. Однако вторая часть  так
и не была написана. В личном архиве писателя повесть целиком не сохранилась,
но отдельные ее фрагменты вошли как законченные и художественно  осмысленные
отрывки в некоторые другие произведения.
     Так получилось, что на целых сорок лет рукопись исчезла из поля  зрения
редакций и читателей. Лишь в 1985 году она  была  обнаружена  в  Центральном
государственном архиве литературы и искусства СССР, куда была в  свое  время
сдана вместе с архивом "Нового мира".
     Материал повести автор предполагал использовать в своей будущей  книге,
главной для  него,  которую  он  задумал  как  продолжение  повести  "Крик".
Написанная предельно просто и точно,  новая  книга,  по  словам  Константина
Воробьева, должна была стать "кардиограммой сердца". Автор предполагал  дать
ей заголовок "Это мы, господи!", хотя в архиве  писателя  имеются  и  другие
варианты названия.