опали в  наш дом, но невдалеке разрушили здание на Невском,
где до войны была "культурная пивная".

     Утром я с трудом поднялся и пошел в редакцию газеты "Красный Балтийский
флот". В ней я не раз печатался. Рыжеватый редактор  полковник Осипов охотно
позвонил  ,в отдел снабжения воздушных  сил  и  уговорил комиссара отправить
меня за Ладогу. Тот велел прийти через час.
     Позавтракав с сотрудниками газеты, я отправился в Адмиралтейство.
     Комиссар отдела снабжения ВВС,  сожалея,  сказал, что устроить меня  на
самолет ему  не удалось,  но идет грузовая  машина в Новую  Ладогу. Она меня
перебросит по Дороге жизни за кольцо блокады, а  там я  смогу сесть  в любой
поезд. Железнодорожное движение уже налажено.
     Он  вызвал  техника,  с  серебряными  нашивками старшего лейтенанта,  и
сказал:
     - Посадите капитана в свою машину и доставьте в Новую Ладогу.
     - Но мы ведь с грузом... - попытался возразить техник.
     - Я вам сказал, повторяться не буду, - оборвал его комиссар.
     -  Есть,  -  унылым  голосом  ответил  техник,  и  лицо   его  выразило
недовольство.
     Когда мы вышли от комиссара, снабженец предложил:
     - Вы где-нибудь подождите часика два - три... Мы сразу не поедем, будем
колесить по городу. Потом вас захватим, скажите только адрес.
     Но я не поверил хитрецу. Опасаясь  остаться без  машины,  с  наигранным
воодушевлением сказал:
     -  Очень  хорошо,  что  будете колесить по  городу!  Хочу последний раз
взглянуть на Питер, может таким его больше не увижу.
     Техника мое решение  не обрадовало.  Он  насупился и больше со мной  не
разговаривал. Когда подошла трехтонка, снабженец буркнул:
     - Удобств не будет, забирайтесь наверх.
     Сам же он уселся в кабину с шофером и злобно хлопнул дверцей.
     Мы действительно  стали колесить по городу. Сначала поехали к Обводному
каналу, в район Красноармейских улиц.

     Сугробы  со многих улиц  уже были убраны и во дворах  наведена чистота.
Трубы нигде не  дымились, поэтому  небо над  Ленинградом было  необыкновенно
чистым, а воздух по - весеннему прозрачен.
     Наша  трехтонка  останавливалась  то  у   одних  ворот,  то  У  Других.
Озабоченный  техник  выскакивал  из  кабины,  убегал  в  глубину   дворов  и
возвращался, сгибаясь под тяжестью узла или мешка. Бросая  ношу  в кузов, он
считал своим долгом сообщить мне:
     - Для семьи капитана Куракина... А это для тещи Лещинского...
     Я  заглянул  в один из узлов. В нем упаковано было меховое манто. "Кому
же понадобились весной зимние вещи? Врет  снабженец  и фамилии выдумывает, -
решил я. - Теперь понятно, почему ему не хотелось, чтобы я ездил по городу".
     С  Обводного  канала  мы  поехали в Нарвский район, затем  покатили  на
площадь Труда  и на Васильевский остров. На набережной  Невы, пока снабженец
бегал  по своим делам, я спрыгнул с кузова, чтобы размять  застывшие ноги. У
меня не было теплой обуви, я отправился в дальний  путь  в ботинках. И носки
были не шерстяные, а  простые,  бумажные. Чтобы не обморозить ноги, я уселся
на гранитный парапет и стал переобуваться - натягивать на ноги запасную пару
носков. Тут на меня и наткнулся технический секретарь нашего политотдела.
     -  Вы  еще не  уехали? - удивился  он.  -  А на ваше место  уже  пришел
редактор москвич. Вчера я его ставил на довольствие.
     И старшина  принялся выкладывать новости. Оказывается, пасхальный налет
авиации нанес немалый урон. На Неве пострадало несколько кораблей. Досталось
и  крейсеру "Киров". У Горного института  убит  командир отряда быстроходных
тральщиков  -  капитан третьего ранга  Лихолетов. Он приходил на  БТЩ  - 205
отметить  присвоение  кораблю  гвардейского  звания.  Едва Лихолетов сошел с
тральщика, как началась тревога. Если бы он вернулся на  корабль, то остался
бы жить. Но капитан третьего ранга решил укрыться под аркой ворот на берегу.
Взрывной волной  железные  ворота  сорвало  с петель,  и  они начисто снесли
голову прославленному моряку.

     Нелепо  погибают люди.  Ведь Лихолетов  воевал на тральщике  в Испании,
благополучно прошел сотни миль по минным полям, а смерть настигла на суше. И
похоронят его теперь не в море, а в братской могиле на кладбище.
     С Васильевского острова мы поехали на Петроградскую сторону, а затем на
Крестовский остров и Елагин. Здесь получили  груз: дюралевые листы  и  части
моторов.  Пообедать  не удалось.  Ночью  в столовую военторга попала  бомба.
Вместо  павильона  с  круглыми  столами  и  разноцветными  табуретами  зияла
глубокая воронка, заполненная водой.
     За черту города мы выехали  в сумерки.  У Ржевки  я  увидел,  что могут
наделать несколько  вагонов снарядов,  когда  в них  попадет  бомба.  Вокруг
виднелись  дома   с  сорванными   крышами,  пустыми  окнами  и   осыпавшейся
штукатуркой.  Деревья стояли без  ветвей,  со сломанными  верхушками, словно
здесь прошел ураган невиданной силы и все сделал мертвым.
     Машина,  скрипя  и  покачиваясь  из  стороны  в  сторону,   неслась  по
колдобинам   сильно  разбитой   дорога.  Трясло  и   подбрасывало  так,  что
приходилось   напрягать   мышцы  и  сжимать  зубы.   Чтобы  не  отбить  себе
внутренности, я собрал мягкие мешки и узлы в один  угол и улегся на них. Эта
постель  не  только смягчала удары, но и спасала от холодного пронизывающего
ветра.
     Мы проехали мимо затемненных домов Всеволожской, где когда -  то я  жил
на даче, и покатили дальше. Ехали долго, наконец  вдали замелькало множество
огней,  словно мы подъезжали к  большому городу. Огни роились,  вытягивались
цепочками,  набегали  друг  на  друга  и  расходились. Это мчались  по  льду
Ладожского озера  тысячи автомашин: в Ленинград с грузами, из Ленинграда - с
эвакуированными ранеными и истощенными жителями. Чтобы не попасть в полынью,
грузовики  катили с  включенными фарами, освещая  перед собой  узкие полоски
льда. Зрелище было захватывающим. Я давно не видел такой массы живых огней.
     Мы тоже  включили фары  и осторожно  спустились  с крутой горы к озеру.
Здесь  под  шинами  заплескалась, забурлила  вода.  Весна делала  свое дело:
кромка льда была залита вешними водами. Шины утопали в них.

     Казалось, что грузовики плывут по широкой реке и она клокочет под ними.
На легковушке тут уже не проедешь: зальет мотор.
     Преодолев широкую полосу  воды, мы сперва выкатили на прозрачный лед, а
затем  - на выбеленный  снегам. Дорога была просторной  и  хорошо укатанной.
Машина неслась на такой  скорости, что свистело в  ушах, и совсем не трясло.
Столь гладких дорог мне еще не доводилось видеть.
     В  двух  или  в трех  местах  нас  останавливали  регулировщики в белых
халатах и  показывали  на  переносные дощатые мостки, по  которым  грузовики
объезжали загороженные полыньи, образовавшиеся после бомбежек.
     На  льду  озера было холодней, нежели  на берегу.  Здесь щеки пощипывал
морозец,  над  головой  в  чистом  небе сияли  звезды,  дышалось  легче.  Мы
вырывались из мглы блокады на просторы Большой земли. От этого сердце билось
учащенней и невольно думалось: "Теперь выжил, уже не задушат голод и стужа!"
     Минут через  тридцать  под кузовом  заплескалась и  забурлила вода.  Мы
очутились на другом берегу Ладожского озера.
     У   шлагбаума  контрольно-пропускного  пункта   проверили  документы  и
указали,  где  можно отдохнуть, обогреться и получить  по аттестату  горячее
питание.
     В левой  стороне  виднелось  несколько бараков, из  труб которых вились
дымки. К  ним  подходили машины с эвакуированными  ленинградцами  и  сдавали
пассажиров на попечение врачей  и санитаров. Мы,  чтобы не терять в очередях
временя, свернули на другую дорогу.
     Поздно ночью наш грузовик прикатил  в  какую  - то лесную деревеньку  и
остановился у  ворот  приземистой избушки.  Снабженец  выскочил из  кабины и
стуком в окно разбудил  хозяйку. В темном стекле мелькнуло  ее белесое лицо.
Разглядев позднего гостя, хозяйка кивнула головой в сторону ворот.
     Минуты через три ворота  заскрипели. Мы  въехали во двор и остановились
около хлева, попахивающего навозом и сеном.
     В избе от широкой выбеленной русской печи веяло приятным теплом. Я снял
шинель,  а затем  ботинки и стал двумя руками  растирать онемевшие пальцы  и
ступни, пока  не почувствовал  уколов  крови.  А мои  спутники тем  временем
таскали  узлы  в  так  называемую  чистую  половину  избы,  находившуюся  за
вылинявшей ситцевой занавеской.
     Моложавая  хозяйка вытащила  из печки чугунок с  горячим  картофелем  и
налила  нам  по большой  кружке  молока. Сдирая  с  дымящихся клубней тонкую
кожуру, мы  макали  картофелины  в крупную соль,  обжигаясь, ели  и запивали
молоком. Кажется,  я никогда  не испытывал подобного наслаждения  от простой
крестьянской еды, потому что давно не видел ни молока, ни картофеля.
     Чугунок мы опустошили очень быстро. От сытости осоловели, .потянуло  ко
сну.  Постелив  шинель  на  деревянную скамейку,  я  улегся  на  нее. А  мои
спутники, захватив с собой семилинейную керосиновую лампу, ушли с хозяйкой в
чистую  половину  избы. Сквозь  ситцевую  занавеску  до  меня доносились  их
приглушенные  голоса.  Что говорили мужчины, разобрать не  удалось,  зато  я
явственно слышал восторженные восклицания хозяйки:
     - Ой, ну и ну! Вот это да! Сколько же за такое картошки просят?
     "Видно,  бескорыстно  спасают знакомых от  голода, - решил я. -  Вместо
тряпок картошку и овощи привозят".
     Уснул  я мгновенно, а утром мои спутники  торопились в  Новую Ладогу. Я
лишь успел у хозяйки спросить:
     - Сколько я обязан за ночлег и питание?
     - Ничего не обязаны, - ответила она. - Поделилась чем могла.
     Чтобы не быть должником, я ей  оставил свою меховую безрукавку, которую
надевал под шинель. К чему она мне весной? Военному лишний багаж - обуза.
     На прощание снабженец предупредил хозяйку:
     - Сегодня же все  выменяй, блокадники ждут картофеля. Свекла и морковка
тоже пригодятся. Заеду вечером. Надо спешить, а то дорогу на озере закроют.
     Опасения  снабженца были не  напрасны. Когда с проселка мы выкатили  на
шоссе, то шофер  ахнул, увидев, что наделали  весенние  лучи солнца. По всей
длине  дорога покрылась лужами. Ноздристые  сугробы  на обочинах,  почернев,
интенсивно таяли.

     Наш  грузовик то  и  дело влетал в большие  пенистые лужи и  разметывал
грязь в  стороны.  Теплые брызги летели  в лицо, а я, стоя во весь рост  над
кабиной  в грузовике,  не ощущал  отвращения,  а наоборот,  ликовал, радуясь
весне и солнцу. Казалось, каждая жилка пьянеет во мне.
     Радостно было мчаться навстречу  теплому ветру и видеть над собой синее
безоблачное небо.
     В Новой  Ладоге снабженцы подвезли меня к  редакции авиационной  газеты
"За Родину". Прощаясь, техник хитровато прищурился и спросил:
     - Претензии будут?
     - Нет, - ответил я. -  Нашему брату - писателю полезны  всякие поездки.
Спасибо шоферу, умеет прокатить с ветерком.
     14  апреля. До  Москвы я добирался восемь суток. К  Волхову  доехал  на
автобусе, а там военный комендант станции проводил меня в теплушку, стоявшую
на  запасном  пути.  В ней  собрались  офицеры,  едущие  в  глубь страны  за
пополнением  для  армии  генерала Федюнинского. Все они после  ранений  были
выписаны из госпиталя.
     Посреди  теплушки  на  коротких  ножках  стояла  квадратная  печурка  с
коленчатой  трубой, выходившей наружу через  отверстие  в заколоченном окне.
Печурка  была уставлена  котелками  и  металлическими кружками:  офицеры  из
концентратов готовили себе ужин.
     Вагон тускло освещался двумя фонарями "летучая мышь".
     Я устал за дорогу,  да  и  на ужин мне  нечего  было готовить. Поэтому,
найдя свободное место на нарах, улегся спать.
     Утром наш вагон  прицепили к эшелону эвакуированных жителей Ленинграда.
В основном это были женщины неопределенного возраста. Детей и пожилых мужчин
ехало мало.
     На станциях, где  существовали питательные  пункты  для эвакуированных,
поезд задерживался надолго. Изголодавшиеся беженцы выскакивали из  вагонов с
кастрюльками,  мисками,  котелками,  чайниками  и  мчались  к  столовой. Там
занимали уже накрытые столики, а не успевшие захватить место выстраивались в
длинные очереди у раздаточных.
     В  таких  наскоро сколоченных столовых  обычно выдавался  только суп  с
кусочком хлеба.  Суп  был жидковатым, блокадники не могли им насытиться. Они
готовы были съесть по три - четыре порции. Боясь, что  это убьет  неразумных
пассажиров,  работники столовых пытались силой  выдворить  пообедавших, а те
отбивались, требуя добавок.
     Почти  на  каждой станции к теплушкам подходили санитары с носилками  и
снимали тяжело заболевших и умерших в пути.
     Никогда я так долго не добирался до Москвы. Видимо, во времена Пушкина,
когда ездили на перекладных, на подобное путешествие тратили меньше времени.
Прибыл я в наркомат предельно уставшим и голодным.
     Видя  мое  состояние, в  Главном  политуправлении  мне выдали талоны на
усиленное питание.
     Первым  делом я, конечно, отправился в столовую. Там заказал два первых
блюда, два вторых и три стакана компота. Но съесть все  это мне  не удалось.
За столом я потерял  сознание и попал в руки медиков.  Они выкачали  из меня
все, что я почти не разжевывая жадно глотал, иначе получил бы заворот кишок.
     Очнулся я  на  госпитальной  койке.  Два  дня меня  поили бульончиком и
рисовым отваром. А сегодня выписали, но посадили на строгую диету.
     Оказывается, я не исключение. Многие блокадники так же набрасывались на
еду и... попадали к медикам.
     Теперь  я в  столице. Здесь  тоже  слышу сигналы  воздушной  тревоги  и
бабаханье зениток, но они для меня - как эхо далекой войны. Кажется, что тут
жизнь абсолютно безопасна, хотя люди и в Москве погибают от бомб.
        "СНОВА В ЛЕНИНГРАДЕ"
     9 ноября  1943  года. В Москве  я  дневника не вел, не до  него было. В
дальние командировки эту толстую тетрадь не  брал. И вот лишь теперь, спустя
полтора года, делаю в ней новую запись.

     В  Ленинград я прибыл не случайно. Когда посылали меня на  Черноморский
флот, я заручился  словом начальника отдела печати Главного политуправления,
что  если  на  Ленинградском  фронте  начнется   подготовка   к  чему-нибудь
серьезному, то он непременно отзовет меня и пошлет на Балтику.
     В октябре меня вызвали из Поти в Москву.
     - Видите, я  не  забыл  вашу просьбу,  -  сказал  полковник Токарев.  -
Отправляйтесь на Балтику,  будете писать для "Красного флота" и для пресс  -
бюро.
     - А что готовится? - спросил я.
     -  Точно сказать не могу, - замялся он. - Все  делается  под величайшим
секретом.
     10  ноября.  Я  побывал  на  Песочной  улице  в   Пубалте.  Надо   было
представиться начальству и стать на довольствие.
     Начальник отдела пропаганды,  увидев  меня, кинулся обниматься. Это был
полковник Кирилл Петрович  Добролюбов. Как - то так получилось, что мы с ним
почти одновременно  попали в Главное политическое управление, но в Москве не
прижились, так как рвались в действующий флот. Добролюбову удалось вернуться
на Балтику,  а  я по  приказу укатил на Черное  море.  Мы давно не виделись,
накопилось много новостей. Первым делом  я  поинтересовался:  сколько  же  в
Ленинграде осталось населения?
     - К началу тысяча  девятьсот  сорок третьего  года  проживало  шестьсот
тридцать  семь  тысяч человек,  -  ответил  полковник.  -  И сейчас примерно
столько  же. За время блокады  вывезено  более миллиона  стариков и детей  с
матерями.  Оставлены  только  люди,   без  которых  нельзя  обойтись,  чтобы
сохранить город  и могла работать промышленность. Мы ведь  сами  изготовляем
боезапасы, автоматы, пушки и минометы. Даже за кольцо блокады посылаем.
     - А что в ближайшее время готовится?
     -  Вот  об  этом  не  спрашивай.  Командование   предупредило:  никаких
разговоров о  предстоящей операции.  Советую  побывать  на  малых  кораблях,
восстановить  старые  связи и... да что объяснять, сам  будешь в  курсе всех
дел, если голова на плечах.
     Став на довольствие в Пубалте, я отправился в редакцию газеты  "Красный
балтийский флот" и там неожиданно встретил молодого поэта  Севу Азарова.  Он
бывший одессит. Окончил Ленинградский  университет и надолго застрял в нашем
городе. Я знал, что Всеволод входит в писательскую опергруппу при Пубалте, и
спросил:
     - Ну, как вы тут эти полтора года жили?
     -  В трудах  и муках, - отшутился он. -  Как  только ты уехал,  нас  по
многотиражкам расписали. Мы с Кроном в  "Подводник Балтики" попали.  Жили на
плавбазе  "Иртыш",  это  мы Александра Ильича  Зонина  с  командиром  Л -  3
познакомили.  И он сумел уговорить Грищенко  взять его в  поход. Мы с  Сашей
Кроном собирались  действовать так же. Я  даже с командиром  С -  7  Лисиным
договорился.  Поехал к нему и...  подвернул  ногу, порвал сухожилие.  Вместо
разговоров о походе Лисин отвез меня в госпиталь на Марсово поле.
     Не успел я подлечить  ногу,  как получаю вызов  Вишневского.  В  Пубалт
пришел опираясь на  палку. Вижу, рядом  со  Всеволодом грустный  Крон стоит,
словно неприятную весть получил. А у Вишневского настроение приподнятое,  он
чем - то обрадован.
     - Друзья мои, я  вызвал  вас в Политическое управление Краснознаменного
Балтийского  флота не  для пустых  разговоров, а для очень важного  в  наших
условиях  дела,  -  официальным  голосом заговорил  Всеволод  Витальевич.  -
Приближается   двадцать  пятая  годовщина   Великой  Октябрьской  революции.
Командование  Балтийского флота  поручает нам  троим отметить ее  творческим
подвигом - интересной театральной постановкой. Трагедии не годятся. Трагедий
и так много в городе.
     - Неужели комедию? - не верилось мне.
     - Нет, не угадал, - отмахнулся Всеволод. - Мы с вами напишем веселую...
оперетту.
     Мы обомлели. Оперетт, как ты знаешь, нам не доводилось сочинять. Начали
отбиваться.  Дело - де незнакомое, мы даже и в  театр Муз комедии не ходили.
Но разве от Вишневского отделаешься.

     - Ходу назад нет, я дал обещание, - сказал он, делая строгие глаза. - И
относительно Музкомедии договорился: пришлют  контрамарки на все  спектакли.
Будем одновременно сочинять и постигать...
     В  общем нашли мы  тут же на Песочной  улице чудом уцелевший деревянный
домишко  и  поселились в нем. Жили коммуной. Сюжетом для  оперетты послужила
история со шпионкой, рассказанная  кем  - то из  Смерша Вишневскому. Днем мы
развивали  сюжет   и   придумывали   разных  типов,   а  вечером  ходили   в
Александринку, где обосновалась Музкомедия, и постигали "тайны" жанра.
     Первое  действие должен был  написать  Саша Крон, Всеволод  - второе  и
третье, я  взялся  сочинять  тексты  песен.  А  они  мне  не  давались,  все
получались какие  -  то серьезные  стихи. Даже  начинающий поэт  в персонаже
нашей оперетты говорил довольно приличными профессиональными  стихами. Чтобы
настроить   меня   на  опереточный  лад,  Саша   Крон   каждое  утро   будил
легкомысленной песенкой: "Об  этой пупочке мечтать я  буду".  Я  вскакивал и
просил соавторов снять с  меня непосильное бремя, но они были неумолимы, так
как дело не ладилось не только у меня, но и у них оно шло  со скрипом. Чтобы
придумать забавные реплики  и создать  новые опереточные типы, мы устраивали
часы "трепа", когда можно было говорить  любые глупости,  приглашали к  себе
забавных людей или просили знакомых  женщин  рассказывать  о быте  блокадных
модниц, которые в парикмахерскую ходили со своей свечкой и керосином.
     Все же  оперетта  туго  подвигалась. Мы решили, что это  происходит  от
плохого питания.  В  нашем  рационе  мало мяса.  А без мяса, говорят, летчик
летать  не  может. Поэтому в шуточном "Боевом  листке", в котором, например,
часто  писали,  что  "Азаров  недоедает  деталей",  вместо  шапки был вопль:
"Мяса!"
     Член Военного совета, навестивший  нас, взглянул на "Боевой листок"