скалу южнее города Шемаха".
     Какой  дорогой  ценой  приобретается  опыт!  Вспоминаю   слова   своего
инструктора: "Летчик, как и сапер, ошибается  лишь  один  раз".  Еще  много,
очень много надо изведать, чтобы стать хорошим воздушным бойцом.

ПРОЩАЙ, ШКОЛА!
     Школа базировалась на аэродроме Евлах.  Штаб  разместился  в  одном  из
административных зданий,  семьи  командиров  -  в  зале  клуба.  Не  хватало
служебных помещений, жилищ. Столовая личного  состава  находилась  в  складе
авиационно-технического имущества.
     Люди спали в палатках и на чердаках. Это был очень тяжелый  год,  когда
противник продолжал наступать.
     Надо было быстро приступить  к  обучению  курсантов,  а  аэродромов  не
хватало. Центральный аэродром  мог  обеспечить  работу  лишь  одной  учебной
эскадрильи.
     Первостепенной  задачей  стало  создание  аэродромной  сети.   Начались
изыскания посадочных площадок.
     Начальник школы решил расширить площадку близ города Нухи. С  рассветом
мы уже были за первым перевалом. Автоколонна, извиваясь по горной дороге, то
повисая над обрывом, то углубляясь в ущелье, медленно  продвигалась  вперед.
Шоферы, не имея опыта горной езды, кляли дорогу на чем свет  стоит.  Наконец
через шесть часов мы въехали в долину, впереди красовалась Нуха.
     Первый день ушел на  устройство  жилья,  изготовление  лопат,  ломов  и
других орудий,  необходимых  для  расчистки  аэродрома.  Готовились,  как  к
штурму. Работали все - инструкторы, техники, курсанты. Трудились с  утра  до
ночи.  Под  нашим  напором  кустарники  и  деревья,  переплетенные  колючими
плющами, лианами, ежевикой, отступали все дальше и дальше.
     Наконец, спилены последние  деревья.  Люди,  усталые,  с  исцарапанными
руками, но довольные победой, оживленно обсуждали, где  разбить  старт,  где
начинать выдерживание самолета. Летчики стали настраиваться на полеты.
     На следующий день, в воскресенье, мы возвратились в Евлах.  Механики  с
радостью встречали своих  летчиков.  Механик  моего  самолета  Вовченко  был
пожилым, энергичным человеком. Он очень тосковал по настоящей работе.  Давно
подготовив УТИ-4, механик не находил себе места в ожидании  вылета.  Но  вот
вылет разрешен. Вовченко доложил  о  готовности  машины,  помог  мне  надеть
парашют, затем надел парашют на себя и сел в самолет. Как бы  извиняясь,  он
осторожно  обратился  ко  мне:  -  Товарищ  командир,  может  быть,  "бочку"
сделаете? Я понимал, что это не от ребячества, не от озорства.
     В  сложных  фигурах  лучше  испытывается  машина,  а  следовательно,  и
качество работы механика.
     - Хорошо, сделаем, - ответил я ему.
     Когда эскадрилья взлетела и, набрав высоту, построилась в клин звеньев,
один самолет, вопреки указаниям  и  наставлениям,  крутанул  "бочку",  потом
другую, а на подходе к Нухе вышел  из  строя,  снизился  до  бреющего  и  на
огромной скорости пролетел от верхней окраины города до  нижней.  Там  он  с
набором высоты сделал двойную замедленную "бочку" и пошел на посадку.
     Легко догадаться, что самолет этот  был  мой.  Командир  эскадрильи  не
замедлил "вручить" мне за это на построении восемь суток ареста.
     - Хорошо, что домашним, а не на гауптвахте,- подбадривал меня Вовченко.
- Ну, да на то и поговорка: плох тот солдат, который не сидел на гауптвахте.
А самолет-то, товарищ командир, надежный...
     - Нет,  Вовченко,  плох  тот,  кто  попадает  на  гауптвахту.  Командир
эскадрильи прав...
     Вскоре начались интенсивные полеты. Летали  целыми  днями.  Однако  чем
дальше, тем  больше  школьная  жизнь  становилась  мне  в  тягость.  Понимая
необходимость пребывания в тылу и подготовки курсантов, я вместе с тем  всей
душой тянулся на фронт: хотелось самому участвовать в уничтожении фашистской
нечисти.
     Подал рапорт с просьбой направить меня в действующую армию. Ответа нет.
Тогда решил написать письмо  в  Главное  Политическое  Управление  Советской
Армии. Я прикинул, сколько может идти письмо в  Москву,  и  решил  терпеливо
ждать. Однако прошло значительно больше  того,  что  планировалось  мною,  а
ответа  нет.  Неужели  письмо  оставят  без  последствий?  Однажды,  в  день
материальной части, когда я осматривал правление самолета, Вовченко  спросил
меня: - Что-то вы, товарищ командир, не веселые?
     - Письмо написал, на фронт прошусь, а ответа нет.
     - Письмо? А про меня вы в нем писали? Я тоже с вами пойду, -  взмолился
Вовченко. - Мне еще нужнее там быть. У меня семья на Украине осталась. Семью
вызволять надо...
     Прошло еще некоторое время, и меня вызвали в штаб. В  штабе  я  получил
командировочное предписание в действующую армию. Здесь же узнал, что со мной
командируется и Сеня Филатов. Значит, мы  опять  вместе!  Быстро  собираюсь.
Забежал на аэродром к механику и курсантам.  Обиженный  Вовченко  бросил  на
землю ключ, которым дотягивал гайку цилиндра.
     - Неужели вы, товарищ командир, без меня? Я же вас просил...
     Долго пришлось объяснять ему, что дело здесь не во мне, пока,  наконец,
он не сдался.
     - Ну, ладно. Выходит, так надо: мне, старику, работать здесь, а  вам  -
на войну. Давайте по русскому обычаю посидим на дорогу.
     Сняв шлем, Вовченко сел здесь  же,  у  самолета.  Все  последовали  его
примеру. Вовченко первым встал, и, расцеловавшись, мы расстались.
     Всю ночь на  попутных  машинах  добирался  я  до  штаба.  Опять  те  же
перевалы, ущелья, снова перевалы и, наконец, Евлах.
     Сеня уже получил личное дело, проездные документы и поджидал меня.
     Утром мы штурмом овладели входом в вагон и во второй  и  последний  раз
оставили школу.

СНОВА НА ФРОНТ
     Едем через Баку, Дербент, Махачкалу. Везде  отпечаток  войны.  Воинские
эшелоны, идущие на фронт, встречные эшелоны с побитыми  пулями  и  осколками
бомб вагонами, зенитные батареи, маскировка...
     Подъехали к Сталинграду. На перроне снег,  в  морозном  воздухе  звонко
отдавались скрипы сапог. Дыхание войны здесь чувствовалось  сильнее,  чем  в
Закавказье. Не знал я тогда, что ждет этот город всего лишь через  несколько
месяцев.
     На перроне ко мне подошел старичок.
     - Ты, милый, не матросик будешь? Не видел ли моего  сынка,  Егорова  по
фамилии. Он на Черном море воюет...
     Ему очень хотелось получить утвердительный ответ, но сына старика я  не
знал и, конечно, видеть не мог.
     Старичок сокрушительно покачал головой и направился к группе моряков  с
тем же вопросом.
     "Видно, каждый поезд встречает, хочет о сыне знать", - подумал я.
     - Нет писем от сынка, храни его бог, - говорил старик  на  ходу,  ни  к
кому не обращаясь.
     Не один он переживает тревогу за своего сына. Нет у нас сейчас в стране
человека, чтобы не беспокоился за судьбу близких, за судьбу Родины, - сказал
Сеня. - Вот и я не знаю, жив ли брат? Все мы так живем.
     Размышления прервал паровозный гудок. Скрипя колесами, поезд отходил от
Сталинграда.
     В  Москву  приехали  вечером.  Шел  снег,  было  по-январски   холодно.
Затемненная Москва, казалось, притаилась в тишине, но заводы работали, город
напряг мускулы, он питает фронт, наносящий смертельный удар фашизму.
     Садимся на трамвай и едем на Неглинную. В  трамваях  не  слышно  былого
смеха, нет празднично одетой  молодежи.  Люди  молчаливы  и  сосредоточенны.
Некоторые внимательно и с уважением смотрят на нас, принимая за  фронтовиков
- защитников Москвы. А мы, только что приехавшие из глубокого  тыла,  совсем
не похожего на Москву, чувствуем от всего этого какую-то неловкость. Наконец
трамвай на Неглинной. Мы  вышли  около  Рахмановского  и  через  минуту  уже
поднимались на четвертый этаж к Сениным родственникам.
     Когда  вошли  в  квартиру,  первыми  словами  Сени  были:  "Еде  брат?"
Беспокойство его оправдалось. Брат ушел с ополченцами защищать Москву  и  не
вернулся.
     Его жена, Авдотья Петровна, рассказала о гибели мужа. Мать двоих детей,
она тяжело переживала свое горе.
     - А где же Иван? - спросил Сеня после долгого раздумья  о  сыне  брата,
своем племяннике.
     - На заводе. Он за станком отца стоит. Все думает уйти на фронт. Даже в
военкомат ходил, да не взяли. Ростом, говорят, не  вышел,  а  и  лет-то  ему
всего лишь пятнадцать.
     Пока разговаривали, закипел чайник. Все с удовольствием поглядывали  на
керосинку - этот единственный  источник  тепла.  В  комнате  была  минусовая
температура. А как обрадовалась маленькая Маша -  дочь  хозяйки  -  колбасе,
которую выдали нам сухим пайком! Чай пили молча. Особенно вкусным и приятным
показался мне московский кипяток.
     В наш разговор вступила бабушка. До этого она  только  слушала  нас  да
покачивала головой. Старушка хорошо помнит японскую войну,  пережила  первую
мировую войну,  гражданскую,  и  вот  теперь  Великая  Отечественная  война.
Бабушке больше восьмидесяти лет.
     - Вы что, ребятки, наверно, на войну собрались? И не дождавшись ответа,
со слезами на глазах крестит нас, приговаривая: - Сохрани  вас  бог,  помоги
вам да укрепи ваши силы, чтобы сразить проклятого супостата.
     Говорила она немного нараспев:
     - Ведь только начали жить по-настоящему, всего стало хватать,  и  сынок
зарабатывал хорошо. Люди начали ходить нарядными,  как  в  праздник,  а  тут
такое горе свалилось на Россию. А вы, ребятки, неужели по воздуху летаете?
     - Летаем, бабушка, - ответил Сеня.
     - Страшно, поди, мои милые, да ничего, немцу-то страшнее:  он  ведь  на
верную смерть лезет, хоть  и  не  знает  этого,  а  мы  за  свое  стоим.  Мы
советскую-то власть еще в семнадцатом году со  стариком  моим  ставили.  Вы,
ребятки, не бойтесь его, немца-то, бейте, тогда и побьете.
     "Какая чудесная, старушка, - подумал я, - сколько в ней веры в победу".
А она как будто в подтверждение моих мыслей  добавила:  -  Я,  дорогие  мои,
старая, а доживу до победы, обязательно доживу.
     Закончив говорить, она, наклонив голову, о чем-то задумалась. Молчали и
мы.
     Вдруг дрогнули стекла, послышался беспорядочный гром орудий.
     - Эва, опять сукины дети летят. Зенитка-то как бьет, видно, много их, -
спокойно сказала старушка.
     В бомбоубежище мы не пошли, не пошла и самая старая  наша  собеседница,
продолжая чаепитие и не обращая внимания на все усиливающуюся стрельбу.
     Спать легли в зимних комбинезонах, в меховых унтах.
     К полуночи пришел с завода Иван. В рабочей куртке и кепке  он  выглядел
взрослым. Увидев дядю, он сразу же начал рассказывать ему о своих успехах  и
о том, как добился их. С увлечением и  юношеским  задором  он  говорил,  что
каждую  смену  собирает  много  автоматов   сверх   нормы.   Рассказывал   о
комсомольцах завода, о том, как они выстаивают у станка по три смены.
     Дядя и племянник тепло и задушевно, как два близких друга, вели  беседу
почти до утра.
     Следующие два дня мы пробыли на вокзале, хлопоча  о  билетах,  а  затем
уехали в запасной полк.
     Три месяца спустя я  был  направлен  в  маршевый  438-й  истребительный
авиационный  полк.  Полк  готовился  улетать  на  фронт.  Он  был   вооружен
устаревшими английскими истребителями типа "Хаукер Харрикейн"  с  двигателем
"Мерлин ХХ", летать на которых ранее мне не  приходилось.  Этот  самолет  на
десять лет отставал от советских истребителей. Несмотря на это, я с радостью
шел именно в этот полк потому, что он раньше других  отправлялся  на  фронт.
Для переучивания у меня было всего три дня.
     Первым, кого я встретил в штабе полка, был комиссар Волков. Я доложил о
прибытии и подал командировочное предписание.
     - Ну, значит, воевать прибыл? - спросил Волков.
     - Так точно, ответил я, а он, пронизывая  меня  умным  взглядом,  задал
новый вопрос: - А как воевать будешь?
     - Грудь в крестах или голова в кустах, товарищ комиссар, - выпалил я не
задумываясь.
     - Ого! Это хорошо. Только лучше, чтобы первое грудь в крестах, а голова
должна остаться. Пусть фашистские головы по кустам валяются.
     Комиссар  направил  меня  к  инженеру  на  аэродром,  чтобы   тот   без
промедления познакомил с двигателем и самолетом.
     Обрадованный, я бежал по стоянке и разыскивал инженера. Нашел его около
раскапоченной машины. Внешность инженера говорила о перенесенных походах,  о
привычке к фронтовой жизни,  к  войне.  Передавая  приказание  комиссара,  я
заметил, как на суровом лице инженера появилась улыбка. "В чем дело? Что тут
смешного?" - недоумевал я. А инженер улыбался все сильнее.
     - Толя, а ведь нехорошо зазнаваться, - сказал он наконец.
     Что-то знакомое увидел я в глазах, в улыбке. Постой-ка,  постой!..  Ну,
конечно, он. Маленький мальчик Гудим Левкович, с которым мы вместе учились в
22-й фабрично-заводской семилетке Красноярска.
     Обрадованные  встречей,  мы  наперебой  принялись   вспоминать   школу,
товарищей, Красноярск...
     Однако надо было торопиться с делом. Левкович охотно принялся посвящать
меня в устройство и особенности самолета, двигателя.  За  короткое  время  я
узнал то необходимое, что должен знать летчик в полете.
     Когда наше  занятие  подходило  к  концу,  на  летном  поле  показались
командир  и  комиссар.  Инженер  доложил  о  выполнении  приказания,   а   я
отрапортовал: -  Младший  лейтенант  Кожевников  к  самостоятельному  вылету
готов.
     - Ну, раз готов, следует проверить,  -  сказал  командир.  -  Надевайте
парашют и взлетайте. Ваше задание выполнить три полета по  кругу,  расчет  и
посадку у "Т".
     - Есть выполнить три полета!  Минута  -  и  я  в  кабине  "харрикейна".
Запускаю  двигатель,  прошу  разрешить  вырулить.  Все  мои  мысли  и   силы
направлены на успешное выполнение полета.  Наблюдаю  за  стартером.  Вот  он
махнул белым флажком - сигнал  "Взлет  разрешен".  Даю  газ.  Самолет  начал
набирать  скорость.  Плавным  движением  ручки  отделяю  самолет  от  земли.
Замечаю, что  "харрикейн"  -  машина  инертная,  тяжелая  в  управлении,  но
маневренная.
     Строю инструкторский маршрут полета  по  кругу  и  захожу  на  посадку.
Расчет у посадочного "Т". Посадка на три точки.  Самолет  коснулся  земли  и
покатился по ровному полю.
     Командир, не сделав замечаний, разрешил выполнить два других полета.  И
они получились не хуже первого.
     На следующее утро мне запланировали  два  полета  в  зону  и  полет  на
воздушный бой с командиром полка.
     Весь  вечер  я  обдумывал  предстоящий  бой.   Оценивая   маневренность
самолета, решил драться  на  виражах.  Бой  будет  проходить  на  однотипных
самолетах, значит, исход его решит грамотная  эксплуатация  машины,  техника
пилотирования и смекалка. Я знал, что  в  бою  необходима  быстрая  реакция,
победителем  окажется  тот,  кто  сможет  реагировать  а  эволюцию  самолета
противника раньше хотя бы на десятую долю секунды.  Знать-то  знал,  но  это
драгоценное качество за один вечер не рождается, оно воспитывается годами  в
повседневной учебе и тренировке.
     Наконец настал час вылета. Получаю  от  командира  указания,  сажусь  в
машину и взлетаю с ним в паре.
     Бой вели над  аэродромом.  После  сигнала  самолеты  разошлись,  затем,
развернувшись на встречные курсы,  пошли  в  лобовую  атаку.  После  лобовой
последовал каскад различных фигур. И вот  "харрикейн"  "противника"  в  моем
прицеле. Мне удалось зайти командиру в "хвост" и продолжать удерживать его в
прицеле при всех фигурах, какие он  делал.  Наконец  сигнал  "Пристроиться",
"противник" сдался. Победа!
     - Хорошо тянешь, - похвалил командир после посадки. -  Следующий  вылет
на стрельбу по конусу. Это будет  и  зачетный:  тренироваться  времени  нет,
послезавтра уходим.
     Самолет-буксировщик вырулил на старт и через пятнадцать минут прошел  с
распущенным конусом. Стоя на земле, я внушал себе: "Не подкачай,  весь  полк
собрался".
     Взлетаю и, не упуская из виду  конус,  набираю  высоту.  Первая  атака.
Прицеливаюсь. Короткая очередь.
     За ней еще атака, очередь и еще  очередь.  Наконец,  пулеметы  смолкли,
патроны все. Верю, что не промахнулся, но все же  сомнения  не  покидают:  а
вдруг мимо? Сажусь прежде буксировщика. Зарулив  самолет,  быстро  сбрасываю
парашют - и бегом к конусу. Вижу, попаданий больше чем на отлично!  Комиссар
жмет мне руку.
     - Так будете стрелять  по  противнику  -  фашисты  берегись!  -  сказал
командир.
     Меня назначили  командиром  звена,  хотя  самого  звена  еще  не  было.
Формировать звенья и эскадрильи окончательно будут  за  день  до  вылета.  В
другое время на слетанность эскадрилий и полка отвели бы  немало  часов,  но
сейчас, когда шли жестокие  бои  на  сталинградском  направлении,  нам  было
приказано отработать все это в сжатые сроки.
     И вот звено составлено. В него вошли Саша Заборовский, Коля  Простов  и
Коля Кузьмин, или просто Кузя, как звали его, потому что он выглядел  совсем
мальчиком и поэтому не походил на летчика-истребителя.
     Кузьмину едва исполнилось  восемнадцать  лет,  остальные  летчики  были
старше  двадцати.  Командиром  эскадрильи  временно  назначили   Лавинского,
старшего среди нас по званию и возрасту.
     Выполнив по одному полету в составе эскадрильи  и  полка,  мы  получили
приказание вылететь на фронт.
     Первая  посадка  на  ближайшем  аэродроме.  Из-за  наступления  темноты
пришлось там заночевать.
     Никогда  не  забыть  мне  событий  той  кошмарной  ночи.   Возбужденный
Лавинский подошел ко мне и начал рассказывать об ужасах фронта: как  фашисты
сбивают "харрикейнов", как  гибнут  наши  летчики.  Его  приглушенный  голос
заставил меня насторожиться.
     А Лавинский перешел на шепот:
     - Знаешь, Анатолий, я вижу, ты дерешься неплохо. Давай смотреть  только
друг за другом. Главное, остаться живым нам, а остальных все равно перебьют.
     Это предлагал мне старший по званию и положению. Не было  границ  моему
возмущению, до слез было обидно за такое предложение труса.
     Я сказал:
     - Прощаю все это тебе только потому, что надеюсь на  твое  исправление.
Думаю, что в бою ты поведешь себя по-другому. Знай, что при  малейшей  твоей
попытке увильнуть от боя, бросить товарища в беде - собьем тебя сами.
     По прилету на аэродром, где предстояло окончательно отработать элементы
боевого применения, сразу  же  началась  напряженная  учеба.  С  рассвета  и
дотемна  мы  находились  у  машин,  поочередно  несли  боевое  дежурство   и
одновременно совершенствовались в групповых полетах и стрельбе. За неделю мы
хорошо слетались. Ведомые  привыкли  к  своим  ведущим,  а  ведущие  научили
ведомых основным приемам воздушного боя.
     И вот поступил приказ: 20 июля вылет с посадкой на фронтовом аэродроме.
Наш полк начинал боевые действия.
     Перед вылетом было проведено партийное собрание. Для меня  оно,  помимо
всего, памятно и тем, что мое звено было признано лучшим в полку.

УДАР ПО АЭРОДРОМУ ВРАГА
     На фронтовой аэродром прилетели рано  утром.  Местные  жители  помогали
строить капониры - земляные укрытия для самолетов, землянки для летчиков. Мы
спешили: приказ на боевой вылет мог поступить в любую минуту. К обеду работы
были полностью завершены.
     Я собрал  летчиков  своего  звена  около  землянки  и  занялся  с  ними
изучением некоторых подробностей района боевых действий Воронежского фронта,
в состав которого мы теперь входили. Передний край наших  войск  в  основном
проходил по левому берегу Лона, на правом - в излучинах  реки  -  были  лишь
небольшие плацдармы. Мы подробно разбирали линию фронта,  каждую  деревню  и
дорогу - все это могло пригодиться.
     - Хотя бы скорее в  дело,  -  сказал  Простов,  -  а  то  долго  ждать.
Просидишь всю войну.
     Но ждать пришлось недолго. Из штабной  землянки  вышел  Лавинский,  его
глаза были полны ужаса.
     - Значит, повоюем, - обрадовался Простов.
     Летчики эскадрильи собрались  моментально.  Молодым  особенно  хотелось
участвовать  в  первом  боевом  вылете.  Вскоре  затрещал  полевой  телефон.
К