ез.
     Короче,  поехал я  в  эту Усмань попутным грузовиком.  Уже  в  городке,
отыскивая какой-то хитрый склад, приметил базарчик и заглянул туда - варенца
захотелось. Деньги  тут хождения не имели, но у меня в ушанку была  воткнута
отличная  иголка  с ниткой. За нее мне  налили маленький граненый  стаканчик
розовой, с  коричневой  пенкой благодати. Я  взял стаканчик двумя  пальцами,
поднес  ко рту, и  тут  случилось непонятное: меня чем-то  накрыло, сдавило,
сплющило, я задохнулся и перестал быть.
     Сознание вернулось испугом: что с варенцом? От него осталось  зубристое
донышко  стакана,  которое  я продолжал сжимать  большим и средним пальцами.
Пережив гибель  варенца, я разобрался  и в остальном: я лежал в мешанине  из
снега и глины, вокруг  - небольшая  толпа. Рядом со мной бойцы стройотряда в
изношенных ватных костюмах и башмаках с обмотками копали землю.
     Мне  помогли  встать,  отряхнуться.  В   толпе  оказалась   молоденькая
санитарка  с  испуганным  лицом.  Она  велела  мне поднять  руки,  опустить,
присесть, встать, пошагать на месте, повертеть головой.
     - Порядок, товарищ лейтенант. До ста лет жить будете.
     Оказывается,  это   сработал  горбыль  "дорнье"  -  медленный  немецкий
разведчик.  Он часа  два  висел над  городком,  на  него  никто внимания  не
обращал. Зачем он скинул бомбу на этот жалкий  базарчик -  непонятно,  тут и
военных было - раз-два  и обчелся. Никто не пострадал. Снесло  пустой ларек,
вышибло стекла в ближайших домах, пробило бидон у молочницы да меня засыпало
землей. Рядом стройбатовцы тянули какую-то траншею, они и пришли на помощь.
     -  Ну,  парень,  ставь  Богу свечку, с того  света  вернулся!  - весело
сказала тетка, у которой я выменял варенец.
     Я думал, она вернет мне иголку, но ограничилось сочувствием.
     - В могиле-то уж точно  побывал! - подхватила другая, у которой варенец
был в опрятных махотках.
     Плеснуть малость ожившему покойнику ей в голову не пришло.
     Я пошел своей дорогой, в левом ухе щекотно зуммерил комар.
     Водки на складе не оказалось. Местные жулики  сделали  вид, что все они
члены общества трезвости. Что-то  у Мельхиора не сработало, или я не  вызвал
доверия.
     Вечером я  сидел в избе у печки и  перечитывал - в сотый раз -  верстку
своей первой книжки. Вошел с улицы Мельхиор.
     -  Почему не доложили о выполнении задания? - оказывается, он не всегда
добрый.
     - Какого задания? - не слишком вежливо спросил  я -  верстка подняла во
мне чувство самоуважения.- Вы о водке, что ли?
     В его красноватых, будто исплаканных глазах была такая ярость,  что мне
покaзалось: сейчас ударит.
     Но он резко отвернулся и прошел к себе.
     Ночью  со  мной  случилось странное  происшествие. Мне  захотелось, как
говорили в старину,  по малой нужде. Скворечник  находится за огородом, лень
было  туда  идти, да и  темно,  я пристроился  рядом, за  сараюшкой.  Только
двинулся назад, как сразу и больно  наступил на  какую-то железяку и начисто
потерял и  сараюшку,  и дом,  и всякое представление, где нахожусь. Никакого
ориентира,  земля  и небо  слились в сплошную черноту.  Сунулся  туда, сюда,
набил шишек, а прохода  нигде нет. Заблудился  в  двух шагах от избы. Сперва
мне было смешно, а потом стало страшно. Я накинул шинель на спальную рубаху,
босые ноги сунул в сапоги, а мороз был под десять градусов, так и замерзнуть
недолго.
     - Кто там? - раздался железный голос Набойкова.
     - Это я. Заплутался.
     -  Что с вами происходит? - спросил Набойков. Я бы сам хотел это знать.
Он нашел меня в темноте, взял за руку и привел в избу.
     Я опять завшивел. А  ведь всего неделю назад  я был в поезде-бане  и на
мне  шелковое  белье. Есть правило:  вши не  водятся  в  шелковой ткани. Им,
наверное, скользко. Жаль, что они не знают этого правила.
     Весь  наш отдел маленько почесывается, здесь сложно с мытьем. В деревне
есть одна только  действующая  домашняя банька -  для  начальства.  Конечно,
приближенным  дают попользоваться  остывшей  водой,  остальным полная  хана.
Поезд-баня  приходит  на полустанок  раз в  месяц,  все другие способы мытья
никакого впечатления  на вшей не производят. Как-то раз нам запретили ходить
через сени - там мылась  Ася над корытом,  согрев себе воды в чугунке. И тем
не менее я не раз замечал, как она скреблась толстой спиной о косяк.
     Вчера  опять ездил  в  знакомую  часть дочитывать  немцам  сообщение  о
сталинградской "конфузии". "Вы слишком рано  прервали  сообщение",- без тени
упрека,  просто  констатируя  факт,  сказал  Мельхиор.  Но откуда ему  стало
известно?  Что  еще он  знает  о  соло на трубе из скоросшивателя? Его вечно
простуженное лицо было непроницаемо. "Я успел сказать главное",- пробормотал
я. "У вас будет радиоустановка, вы скажете текст до конца". Конечно,  это не
за  водкой  ездить,  и все же...  "Для диктора  у меня недостаточно  хорошее
произношение". - "На переводчика вы тоже не  тянете". - "Конечно. Я тяну  на
инструктора-литератора, меня  сюда прислали  на  эту должность..." - "Вы  не
подчиняетесь приказу..." Вот чем хороша для многих армейская служба: не надо
ломать голову над доказательствами.
     ...Почему-то я попал в тот самый блиндаж, что и предыдущий раз. Пока мы
сюда  добирались  -  мне  дали в  полку  провожатого,- немцы все время  вели
пальбу: мины чиликали, пули рикошетили, будто дергали басовую струну, иногда
деревянно стучал пулемет, рвались снаряды.
     - Оживленный у вас участок,- сказал я провожатому.
     - Хреновый пятачок,- боец плюнул. Он сказал,  конечно,  не "хреновый" -
жестче.
     - Почему "хреновый"? - я тоже сказал жестче.
     - Потому  что  у нас  самое  хреновое место.  Мы  в низине,  а фрицы на
взлобке. И  у них  элеватор - все как  на  ладони.  Лейтенант говорит: когда
наступление будет, нас штрафниками заменят. Коли отсюда идти, Савур-могила -
черный гроб.
     - А где этот элеватор?
     -  Близко. Сейчас  не видать  ни  хрена.  Торчит дуля,  и  никак ее  не
сшибить. И бомбили, и тяжелой били - как заговоренный.
     В   блиндаже  меня  встретили  без   особого   восторга.   Солдат  наша
деятельность раздражает. Они  считают, что  это  пустая трата времени и сил,
дешевая  игра  людей, которые не  хотят  воевать  по-настоящему.  Только  на
Волховском фронте  - до  моего  инспекционного полета  на бомбежку -  хорошо
относились к  нашей продукции: листовкам и  газете. Летчикам  мешал докучный
груз, и  они  сбрасывали  всю  контрпропаганду  над нашими  позициями. Бойцы
использовали бумагу для  самокруток  и  "козьих ножек". Они  утверждали, что
наша  бумага  лучше курится,  чем  бумага  центральных газет  или "Фронтовой
правды".
     Штатному  диктору  полагается  боец-рупорист,  но  я  не   был  штатным
диктором, надо было самому вынести рупор в ничью землю. Заползать далеко нет
нужды: радио  достаточно  горласто,  чтобы фрицы  услышали, но после ночного
приключения я  боялся заблудиться. А потеряться тут  - это не  то, что между
избой  и уборной.  Потом  я  сообразил,  что легко найду дорогу  назад -  по
шнуру...
     Сейчас немцы стреляли трассирующими  пулями - для порядка, в никуда. Но
стоило  начать передачу, огонь оживился, а через минуты  две  они лупили  из
всех калибров. Блиндаж  здорово трясло. Все было, как в  первый раз,  стоило
для этого ехать.
     Что-то  серьезное они подключили, земля  посыпалась со стенок. Я тем не
менее с  армейской тупостью продолжал  брусить  никому не  слышный  текст. В
блиндаж ворвался разъяренный комвзвода.
     - Кончай свою фигню! - он выразился крепче.- Все равно они ни хрена  не
слышат.
     -  Уже  кончаю... кончил,- сказал  я, призвав,  как положено, фрицев  к
сдаче в  плен  с посулом  жирного  супа, прекрасного  обращения,  интересной
работы по  специальности и  скорейшего возвращения домой после нашей победы.
Не жизнь у нас в плену, а масленица, вот бы нашим гражданам так!
     - Что ты несешь, если их так раздражает? - спросил лейтенант.
     - Что и всегда,- пожал я плечами.
     -  Не  загинай! Что  я,  пальцем  сделан? Фрицы  хрен положили  на вашу
трепотню,  а  сейчас как с  цепи  сорвались.-  Он иначе  назвал  то, с  чего
сорвались фрицы.-  Знаешь, не ходи сюда больше. Ну тебя на хрен. И  без тебя
тут хреново, хреновей некуда.
     - Вам же лучше: я расшатываю фрицам нервы.
     - Ты нам расшатываешь нервы. А себе уже расшатал. Что ты рожи корчишь?
     - Хочу тебе понравиться.
     - Слушай, а ты не поехал малость? Какой-то у тебя глаз мутный.
     - Ладно. Пойду за рупором.
     - А чего за ним ходить? Сам придет, если что осталось.
     Он cказал бойцам, и они подтянули за шнур искалеченный рупор.
     Я не  испытывал  к  нему  такого  отвращения,  как  к  его  собрату  из
скоросшивателя, но легко сдержал слезу при виде печальных останков.
     Два дня меня не трогают.  Если б  не вши, я просто не знал бы, чем себя
занять.  А  так скребешься и  чешешься дома, потом бежишь  в уборную и даешь
этим гадам  большое сражение. Главные  их силы располагаются по резинке моих
несравненных шелковых  подштанников. Бьешь  их  до посинения  от  холода,  в
уборной дует из всех щелей, и, похоже, истребляешь всех до единой. Но  через
несколько часов опять чешешься, как шелудивый пес. И пиретрум их  не  берет,
хотя я потратил весь мой немалый запас.
     Сегодня я поймал себя на том, что привык к ним.  Во всяком случае,  они
досаждают  мне чисто физически,  а не  морально, что  при  моей брезгливости
невероятно. На Волховском  я психовал из-за каждой несчастной вши, а  сейчас
отношусь к ним со спокойствием эскимоса.
     Я все время о чем-то думаю,  но сам не могу понять толком о чем. Думаю,
тревожусь, тоскую, но все как-то без  четкого содержания. В  башке  мешаются
воспаленные глаза, сопливый нос Мельхиора, Асина жирная спина, скребущаяся о
косяк, пустое озабоченное лицо  Набойкова, наш спящий на  ходу боец - и  все
это  исходит  смрадом  тревоги.  А  потом в башке  теснятся московские виды:
трамвай, бульвар, булыжник нашего темного переулка, обитая дерматином дверь,
шарк  знакомых шагов - и  я  начинаю глотать  слюну - по старому  совету еще
школьных дней,- чтобы не разреветься.
     Только этого не хватало. Через кухню то  и  дело  шляются с озабоченным
видом  Мельхиор, Набойков, Ася. Их мнимая деловитость  раздражает.  Они тоже
почесываются, но этим не исчерпывается их существование. Каждый служит своей
темной,  большой  или  малой,  тайне.  Я  же только  чешусь  и  жду  чего-то
недоброго.  Что еще измыслит деятельный  и праздный ум  Мельхиора?  Впрочем,
почему праздный? Все,  что он придумывает, весьма целеустремленно:  хреновый
пятачок, ундервудная  ночь, усманская командировка - звенья  одной  цепи.  Я
перестал ходить в  столовую,  но не потому, что мне не хочется жрать. У меня
такое чувство, что если  я выйду из дома, то уже  не  вернусь  назад. Куда я
денусь? А  черт его  знает! Не найду своей избы, ее  не  окажется  на старом
месте. А и найду, меня не пустят, скажут, все места заняты.
     А что такого плохого произошло? Диктором меня и на Волховском фронте не
раз посылали, я даже  с радиомашиной ездил под Спасскую Полнеть и Мету, и на
пишущей машинке сколько раз  печатал,  когда были затруднения с машинисткой,
правда,  по  своей  инициативе. За водкой, правда,  не ездил. Но дело  не  в
водке,  не в  машинке, а в  том, что за этим скрывается.  А вдруг  ничего не
скрывается и я сам загоняю  себя в бутылку? Все как-то  образуется. Начнется
наступление, повалят пленные - опросы, собеседования, бюллетени о настроении
солдат  и офицеров  противника,  работы  будет  навалом,  Бровину  одному не
справиться.  И  неужели  мне  так  важна  должность  инструктора-литератора?
Должность  у меня  одна  до  конца  дней:  писатель, все остальное не  стоит
выеденного яйца. Чего я так развалился?
     Не знаю. Меня преследует чувство, будто  я  чего-то забыл. Очень важное
забыл, и если вспомню, то все будет в порядке. Я ищу это в ближней и дальней
памяти, но никак не могу найти. И мне смертельно хочется домой, хоть на один
день. Там  я непременно вспомню, что меня мучит, и начну сначала. Пусть меня
вернут сюда, все пойдет по-другому. Дело не в них, а во мне.
     Вечером все  куда-то ушли  -  с  пакетами, сумками.  Наверное, смычка с
соседним  отделом   -  агитпропом.  Меня  оставили  дежурным.  Боец  сонными
движениями подкинул в печку полено, другое и вдруг испарился.
     Воспользовавшись одиночеством, я устроил вшивое аутодафе. Водил тлеющей
лучиной  по  швам  моего  замечательного  шелкового   белья,  прожег  его  в
нескольких  местах,   но,   как  вскоре   выяснилось,  не   истребил   этого
жизнестойкого  племени.  Торквемада из меня  не получился,  впрочем,  и  он,
кажется, не смог извести всех еретиков, как ни старался.
     Потом  я  долго пытался придумать что-нибудь смешное.  Это  моя  старая
игра,  я много  раз  выдергивал себя таким  образом  из  дурного настроения,
грусти,  даже отчаяния.  Самое  лучшее -  вспомнить  что-нибудь смешное  про
окружающих или самого себя и, утрируя, рассказать в уме  кому-то из близких,
понимающих  юмор. Казалось  бы,  легче  всего  высмеять  нашу  юную  толстую
Мессалину с  ее  почесываниями  о косяк, крайней  нужностью во  всех  точках
политдержавы армии, симуляцией, омовением в сенях в духе библейской Сусанны,
но что-то у меня не срабатывало. И Мельхиор годился для моих целей - до чего
же хорош алчный оскал снабженца на  постной мине контрпропагандиста! Нет, не
получается. Вспомнился клоун из "Артистов варьете", которого гениально играл
Борис Тенин. Он никак  не  может рассмешить публику. В нем  заложено  что-то
непоправимо печальное, и чего он ни придумывает, получается жутко, трагично,
а не смешно. С удивительной, щемящей интонацией произносил он: "Не смешно!"
     И  вдруг  я  всхлипнул.  Этого  еще  не  хватало.  Я  легко  плачу  над
страданиями  книжных героев, а  так из меня дубьем  слезы не выжмешь. Совсем
развалился.
     Я дождался возвращения бойца и завалился спать. Наверное, мне следовало
бодрствовать, пока не  придет  наша  гулевая  компания,  но мне  расхотелось
сторожить их пьянство.
     Ночью я проснулся оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Открыл глаза -
Набойков. Что-то часто я с ним сталкиваюсь.
     - Вам плохо?
     - Нет. А что случилось?
     - Вы кричите, стонете, воете. Всех перебудили.
     - Это во сне. Простите.
     Утром все встало  на  свои  места. Мельхиор  пригласил меня в  кабинет.
Смотрел он с такой добротой, что у меня душа ушла в пятки.
     - Вам нужно показаться врачу.
     - Зачем?
     - Вы не в порядке.  Очевидно,  вы не замечаете за собой, но  со стороны
это очень заметно.
     - Что заметно?
     - Вы дергаетесь, хмыкаете, разговариваете с самим собой, ночью кричите,
плохо ориентируетесь.
     - Мне это не мешает.
     Доброту его как рукавом стерло.
     - А  окружающим мешает.  У  нас тут  не госпиталь и не богадельня.  Нам
нужны  полноценные  работники.  Я  не знаю,  что  с  вами.  Надеюсь,  ничего
серьезного. Это решат врачи. До их заключения место остается за вами.
     - А какое может быть заключение? Я здоров.
     - Тем лучше. Вернетесь в отделение. Набойков вас проводит.
     Набойков все время порывался нести мой рюкзак. Не знаю, какие ему  даны
были  инструкции, возможно,  он  должен  был  проводить меня  до  Анны,  где
находились ПУ  и  фронтовой госпиталь, возможно,  до  Графской,  откуда  шел
прямой  поезд  на Анну,  но ни  то ни  другое путешествие его не привлекало.
Излишней  услужливостью  он  компенсировал  свое предательство.  Ведь они-то
считали меня больным.
     От разъезда до Графской должен был отправиться  короткий состав из двух
теплушек и нескольких платформ, груженных песком.
     - Доберетесь? - бодро спросил Набойков.
     - О чем разговор? - так же бодро отозвался я.
     Мы обменялись крепчайшим мужским рукопожатием. Он даже хотел поцеловать
меня,  но в последний  момент удержался. Зато  не  поскупился на  прощальные
бесценные советы.  Я  знал  всему этому  цену, но все же с некоторой печалью
смотрел ему вслед.
     Набойков избрал  благую  участь.  Весь  день протомился я  на разъезде.
Товарняк на  Графскую пошел  лишь вечером.  В теплушку меня не  пустили, и я
проделал весь путь на открытой платформе...
     На этом обрываются мои дневниковые записи. Обрываются надолго - на пять
с лишним лет. Лишь в исходе сорок восьмого года заведу я себе новую тетрадь.
Я  не  знаю, почему перестал записывать  свою жизнь, да  это  и  неважно.  В
оставшиеся мне воронежские дни я делал затеcи, о которых упоминал выше.
     Лесков говорил,  что  каждую вещь  надо писать вдоль, а потом  поперек.
Затеcи - это рассказы, написанные только вдоль. Я, правда, уже  в московские
дни пытался написать  их  и поперек, но по ряду  причин не  осуществил этого
намерения  до конца.  Может  быть, оно и к  лучшему, сохранилась подлинность
переживания, оно не стало литературным. До последнего времени мне оставалось
непонятным, как мог я  в своем  тогдашнем состоянии  корпеть над этими почти
что рассказами. Куда естественнее было бы продолжать дневниковые  записи или
отложить  возню с  бумагой до  лучших  времен. И  лишь недавно открылся  мне
довольно простой смысл моих  литературных усилий: это  было самоспасение. "И
форму от  бесформия  мы лечим",-  сказал поэт. Я  бессознательно лечил  свой
распад,  утрату  душевной и  физической формы попыткой  создать литературную
форму и тем самому собраться нацельно.
     Рванина блокнотных  записей напоминала  мою внутреннюю расхристанность.
Бессознательно я  нашел эту  душевную  терапию, когда переводил в литературу
(ну, пусть в полуфабрикат литературы) свои мытарства меж явью и бредом.
     Каждый  умирает  в  одиночку,  но  и  каждый  спасается  в одиночку.  Я
занимался последним, сам того не ведая. Две избитые истины: человек ничего о
себе не знает и человек знает о себе все - равно справедливы. Полная слепота
к себе и высшая проницательность могут сосуществовать в одном переживании. Я
не  знал,  что  со  мной,  в   те   черные  воронежские  дни,  но  в  тайной
сознательности  обременял рассудок  самым  важным  и спасительным  для  него
делом. Вот эти затеcи.

ЖЕНЩИНА В ПОЕЗДЕ

     В  Графской  я  пересел  на  поезд  до  станции  Анна,  где  находилось
Политуправление  фронта. До  этого я  километров двадцать  ехал  на открытой
платформе и  так закоченел,  что  совсем не  чувствовал  своего  тела, кроме
поясницы, которую намял и согрел  спустившийся рюкзак. Я  едва отыскал дверь
вагона из-за темноты проклятого воронежского ветра,  который содрал с  наста
снег, сухой и колючий, как песок, и швырял им в глаза.
     Я никогда  не чувствую себя более жалким и беззащитным, чем при посадке
на  поезд.  Мне всякий раз  кажется, что меня  почему-либо не посадят, поезд
уйдет и я останусь один на пустой платформе, и так  день  за днем, в холоде,
голоде  и щемящей пустоте.  В такие  минуты я беззащитен, как ребенок, и как
ребенок могу привязаться к  человеку,  который поможет мне,  спасет от этого
страха.
     Но я сел в поезд без посторонней помощи, в вагоне были свободные лавки,
я  скинул  мешок,  расстегнулся и на мгновение отдался  чистому,  нежному  и
самому настоящему, беспримесному счастью, какое только есть на свете.
     Это  был  обычный  дачный вагон, но  посередине  скамейки были сняты  и
стояла  железная печурка.  Вокруг  нее на  дровах  сидели  бойцы.  Березовые
мерзлые дрова  оттаивали и приятно попахивали  осенней пожухлостью  леса. От
дыма   печки   и   самокруток,   отсветов  пламени   воздух   в  вагоне  был
багряно-сумрачным и чуть дрожащим.  Бойцы о  чем-то негромко разговаривали и
курили. И  мне захотелось  курить. Я достал  начатую  пачку "Кафли", скрутил
папироску  и  глубоко   затянулся.  С  этого   первого   желания   кончилась
безмятежность моего счастия. Возбуждение, с