лнявшее
комнату, не  пронимало тело, по-прежнему холод  мозжил  кости, и всего  меня
трясло от озноба. Старуха заметила это.
     - Вот пройдите туда, товарищ командир, там печка топится,- сказала она,
распахнув дверь в другую комнату. Коричневый, грациозный, как цирковой конь,
доберман-пинчер  выскочил из комнаты и  забегал, вскидывая  плоскую, змеиную
голову с длинной острой мордой.
     Откуда такой  красавец в  крестьянской избе? Это был аристократ  высшей
марки: дрожь волнами пробегала по его узкому нервному телу.  Когда я захотел
погладить  его,  он  брезгливо   фыркнул,  обнажив  мелкие  острые  зубы,  и
уклонился.
     Еще более меня  поразил вид  комнаты. Полка с  книгами, коврик, широкая
тахта,  письменный стол,  заваленный бумагами, фотографии в  рамках... Я  не
решался войти.
     - Проходите, проходите,- сказала старуха, заметив  мое замешательство.-
Их нет...
     Я понял, что  "их" значит хозяев, и осторожно прошел к белой печурке. В
комнате действительно было очень тепло. Плотный ласковый жар обкладывал тело
со всех сторон, словно закутывал в нагретый мех.
     Около печки лежал штабелек сухих березовых дров. Старуха открыла дверцу
и, растревожив  угли, сунула  сухое  полено,  мгновенно  занявшееся  веселым
треским пламенем.
     - Здесь... у нас...- говорила она, шевеля  огонь  в  печке,- бригврач с
женой живут... Тут все ихние вещи...
     Ничего  себе - попал! Главное медицинское начальство фронта! Я не знал,
в  чем  состоит  опасность,  но  было  ясно,  добром  это  не  кончится.   Я
почувствовал,  что  не имею  права попирать ногами этот  пол,  греться  этим
теплом, дышать тем же воздухом, каким дышал бригврач. Я  не  был подхалимом,
но я  стал осторожен  и не любил  фамильярничать с судьбой. Я уже придумывал
благовидный предлог для ухода, когда старуха сказала:
     - Он сейчас в отъезде. За детьми своими в Торжок полетел. Он второй раз
женившись, на молоденькой, вот и хочет деток ей привезть...
     У меня отлегло от сердца, но все же я сразу поскромнел в этой избе.
     Старуха рассказывала:
     - Он строгий человек, справедливый. У них ни крику, ни ругани, ни-ни...
А как она что  не по  его  сделает, он  ей объясняет. Спокойно так, чтоб она
поняла. Терпеливый человек. Иной раз слышно,  он ей объясняет и час и два, а
голоса  никогда не повысит. Она, правда,  иной  раз заплачет, а  он  обратно
объяснит,  что  плакать  не  надо.  И  так  все  ровно  у  него  получается.
Заслушаешься.
     - Бывало, он ей всю  ночь  объясняет,- вмешалась  баба с конусообразной
головой.- Прямки удивление, сколько человек слов знает...
     - Да, милая, образование-то у  него какое! Что  она перед  ним есть!  -
вмешалась солдатка, которая с  ребенком на руках подошла и встала в дверях.-
Тьфу,  и только! Приехала сюда с  медицины своей и  ничего не может. Кабы не
он, ее бы на фронт послали. Я слышала разговор промеж них. Он ей объяснял...
     - А уж живут богато...- вздохнула старуха.
     Пес, проскочив мимо солдатки, беспокойно заметался по комнате и жалобно
заскулил. Мое присутствие доставляло  ему  почти  физическое  страдание. Его
длинный  нос, верно, остро чувствовал тревожный запах дорог, идущий от моего
тела и одежды, запах, столь противный и чуждый духу этой комнаты. Ко мне  он
не приближался, словно запах  в своем средоточии  был для него смертелен. Он
только скашивал  на  меня  круглый  янтарный глазок, горевший  ненавистью  и
отвращением. Я, наконец, не выдержал.
     - Фу, отогрелся,- сказал я, перевел дыхание, словно мне душно, поднялся
и  неторопливой походкой  направился к  двери. По дороге я задержался у двух
фотографий,  на одной  из висевших на стене был изображен сам бригврач. Лицо
его  показалось мне знакомым.  В  мгновенье  сотни виденных лиц мелькнули  в
воображении, но были отвергнуты. Затем пронеслись мутные блики  каких-то лиц
из  раннего  детства,   вскользь  замеченные  из   окна  вагона,  на  улице,
мелькнувшие на страницах книжек, лица начали путаться, обмениваться чертами.
И  вдруг  я понял. Бригврач был копией  своего пса, или  наоборот.  Подобное
сходство не редкость, но здесь оно было поразительным. Та же плоская голова,
вытянутое вперед тонкое  сухое лицо, едва проложенное мясом под кожей, с той
лишь разницей, что в тонкости черт бригврача не было породы.
     Другое лицо было  женское. По эмблемам на петлицах я догадался, что это
жена  бригврача.  Совсем  юная,   года  двадцать  два,  двадцать  три.  Чуть
вздернутый нос, густые волосы, чем-то очень милая.
     Я был в дверях,  когда мне  неудержимо захотелось еще раз  взглянуть на
карточку жены бригврача. Я помедлил, затем неуклюже повернулся всем корпусом
и шагнул к стене.
     Странное  лицо. Казалось, его не вмещает рамка. Оно выходило из рамки и
наполняло  комнату  огромной, доброй  и  беззащитной улыбкой.  Большеротая и
большеглазая, она была скорее некрасива, но,  быть  может, это и  есть самая
лучшая и настоящая красота, когда в каждой черточке светится хорошая душа. Я
стоял, смотрел и уже не знал, как выйти из  этого  положения, когда  старуха
позвала меня: "Присаживайтесь кушать, товарищ командир".  Я быстро  прошел в
первую комнату.
     Тетка с головой конусом подала на стол дымящийся борщ. Мы стали хлебать
из  одной  чашки.  Хотя  борщ  был   жидкий  и,   загребая  тощий  приварок,
сотрапезники, в знак ли того, что не брезгуют  мной, заводили ложки  к моему
краю, мне показалось, что я никогда не ел такого вкусного борща. Потом бабка
вытащила из-под стола кусок лепешки, помазанной чем-то розовым.
     - Попробуйте нашего сладкого пирога, товарищ командир,- сказала бабка,-
это из шелухи свекольной. У нас собачке свекольник варят...
     Я  быстро умял  кусок,  после  чего  меня  потянуло в сон.  Я  с трудом
удерживал потяжелевшую голову, чтобы  она  не упала на  грудь. В этот период
жизни  все  человеческие  потребности возникали  во  мне  в порядке  строгой
очереди. Интенсивность, с какой каждая из них приходила, поглощала все силы,
исключала возможность сочетания.
     Хозяйка  заметила, что  я клюю носом, и принялась  стелить постель. Она
накидала  соломы, уложила  сверху  два тулупа,  а  на  укрытие дала  толстое
стеганое  одеяло. Я  натянул его на  голову и сразу  перешел  в то состояние
полудремы, полуяви, которое  со времени моего завшивления заменяло  мне сон.
Едва я лег, как все животное хозяйство на моем теле разом пришло  в движение
и  тысячи  буравчиков  впились  в  кожу. В  то  время,  как  часть  сознания
погрузилась в  трепетный мир сновидений,  которым  беспрерывный зуд  сообщал
печальный и томительный  оттенок, другая  часть отчетливо фиксировала  очаги
поражения,  направляя туда  для  утишения  руки. Я  грезил и  чесался, и чем
печальнее и трепетнее сиял мой сон, тем больше приходилось  работать руками.
Я очнулся от бьющего  в  глаза  света. Подобно некоторым животным, которые в
момент опасности притворяются  мертвыми,  я не  подал виду, что проснулся. Я
хотел выяснить  сперва, что  угрожает мне.  Я  слышал  немного встревоженный
голос старухи:
     -  Вошли... попросились  на  ночь. Говорят,  на комиссии были...  Ну, я
пустила, человек больной всежки...
     -     Надо    было    документы     спросить,-     произнес     женский
хриповато-разнузданный голос.
     -  А чего ж спрашивать? - отвечала старуха.-  Попросились на одну ночь,
сказывают, больные...
     - Опусти фонарь,- произнес чей-то тихий голос. Пятно света качнулось на
моем лице и отошло в сторону.
     -   Надо  его   растолкать   и   выяснить...-   сказала  обладательница
разнузданного голоса.
     Я  не  стал  дожидаться  толчков и открыл глаза. Надо  мной  стояли две
молодые  женщины. В позе женщины,  склоненной над спящим, есть всегда  нечто
материнское, на меня  пахнуло двойным обаянием  молодости и материнства. Это
длилось  не долее секунды. Я быстро сообразил, что  их молодости нет до меня
никакого  дела,  о  материнстве  и говорить не  приходится.  Полуослепленный
фонарем, снова уставленным мне в лицо, я все же мгновенно уловил различие их
черт:   одна  была  полная,   некрасивая   женщина   с  красноватой   кожей,
серо-зелеными  глазами навыкате - пристальные и недовольные, они не выражали
никакой души, зато коричневые с  голубыми белками огромные глаза второй были
прекрасны.  Единственно  в расчете на эти глаза,  в которых с  поразительной
быстротой  в  момент  встречи  наших   взглядов   промелькнуло  любопытство,
смущение, удивление,  брезгливость,  сострадание, решил я  бороться  за свое
место в избе.  Я, конечно, сразу узнал тонкое, нежное,  дерзкое, доброе лицо
жены  бригврача.  Решив  заговорить, я прекратил  чесаться.  Все  время, что
длилось  наше взаимное разглядывание, я не переставая скребся.  Я  делал это
бессознательно,  и,  чтобы  прекратить постыдные  движения, мне  нужно  было
специально  подумать  об  этом.  Победа над  психикой,  которую  я  научился
включать  и выключать  по  своему усмотрению, далась  мне  ценой потери ряда
простейших рефлексов, не существенных для тогдашней моей борьбы.
     Сейчас мне непонятно,  как не умер я  в тот момент от стыда. Но тогда у
меня с удивительной точностью работал инстинкт самосохранения.  Он давал мне
ту хорошую грубость, которой мне так не хватало всю жизнь,  она словно корка
грязи на моем  теле  облегала защитным слоем все чувства. Я дочесал какое-то
место, вынул руки из-под одеяла и, приподнявшись на  локте, объяснил им, кто
я и как сюда попал. Я сказал им о своей болезни,  не скрыл, что я писатель и
вообще  не  простой побродяжка-инвалид, а нечто более сложное и трагическое.
Краснолицая подруга хотела  потребовать документы, подтверждающие истинность
моих слов, но жена бригврача сказала:
     - Оставь, не надо.
     Ворча, краснолицая  опустила фонарь, и обе молодые женщины ушли в  свою
комнату. Я слышал,  как  они  там раздевались, смеялись,  пили чай. Хотя все
сошло благополучно, я решил закрепить успех. Я встал и, постучавшись, слегка
приоткрыл дверь. Женщины были в халатах.
     -  Простите,  у вас не найдется  немножко  табаку? Не могу заснуть,  не
покурив. Привычка к отраве...
     - Мы не курим,- грубо сказала краснолицая.
     -  Постойте,- сказала жена бригврача. Поискала в столе и вытащила пачку
"Кафли".  Я  было  шагнул  вперед,  чтобы  принять  дар,  но  она  испуганно
закричала: - Нет, нет, не подходите! Я вам сама дам!
     Издали, вытянув руку  с наголубевшими жилками  на локтевом  сгибе,  она
протянула мне  табак. Будь это сказано иначе,  я бы оскорбился. Но у нее это
вышло так искренне - естественное отвращение чистого человека к грязи, что я
не почувствовал  обиды. Она в  самом деле была такая  чистая, прямо сияла. Я
взял табак, вернулся на свое ложе и закурил, немного взволнованный близостью
молодых женщин.
     Утром, в полусне,  я видел, как толстая краснощекая  подруга мылась над
ведром. Она  мылась удивительно тщательно, лицо,  уши, подмышки, шею, грудь,
запускала мочалку во все извивы тела, скреблась с ненасытной жадностью. Меня
слегка  замутило.  Казалось,  она  никак не  может  смыть какую-то застойную
нечистоту. Затем она прошла через горницу совсем одетая, в треухе и ватнике,
и  хлопнула входной  дверью. Теперь дверь стала  хлопать  непрестанно,  дыша
морозным воздухом. Хозяева готовили горячее  пойло для коровы, выносили корм
птице. В просвет мелькнул кусочек  голубого морозного утра, петух с поджатой
ногой,  парок, идущий  от  чего-то  теплого,  выплеснутого во  двор.  Одеяло
защищало  меня от  студи, привыкнув  к хлопанью  двери,  я  снова  ненадолго
заснул.
     Проснувшись окончательно, я сел на своем  ложе, и когда кровь отлила от
головы, на краткий миг притушив и снова  вернув сознание,  я понял,  что мне
трудно продолжать жить. Как будто кончилось горючее...
     Оттягивая время, я  сворачивал папиросы  одну  за другой, но самокрутки
выкуривались   страшно  быстро,  и  я  отчетливо   представлял  себе,  сколь
быстротечны будут все  остальные оттяжки:  одевание, наворачивание портянок,
выход  на  двор,  где все  хрустело  от стужи, и  еще  одна папироса,  самая
последняя... И тут я заметил, что жена бригврача, лежа  в постели, следит за
мной сквозь неплотно притворенную дверь. Следит -  нехорошее слово: смотрит,
внимательно и  задумчиво, и лицо  у нее совсем не такое,  как  на  карточке,
невеселое, усталое лицо.
     Пес  с   неодобрением  наблюдал  этот   пристальный   взгляд   хозяйки.
Человеческое боролось в нем с животным: он то и  дело прерывал свое занятие,
чтобы уничтожить  какую-то  нечисть  на своем теле. Лязгая зубами, зарывался
длинной мордой  между  ляжкой и  брюхом.  И снова, словно вспомнив, вперял в
хозяйку недобрый осуждающий взгляд. Коричневая его шкура золотилась...
     Может  быть,  меня  повело   безотчетное  чувство,  стремившееся  найти
оттяжку,  большую, как  жизнь. И когда я  думаю  о  своей  смелости, не  той
смелости, что  пришла потом,- потом было мгновенное острое  чувство  тоски и
доверия, догадка, порожденная огромной
     искренностью,-  но  о  той  первой  смелости,  заставившей меня сделать
первый шаг,  я вижу, что источником ее была все та же утрата воли к действию
жизни.
     Пес отскакнул, когда я вошел. Он заскулил с тоской и злобой, словно ему
разом отдавили все  лапы.  Подошел  к изголовью и, раздвоив  взгляд янтарных
глаз, уставился со злобой и страхом на меня, с жесткой угрозой - на хозяйку.
     Солнце  лежало  золотыми  квадратами  на  сверкающей   упругой  белизне
подушек, пододеяльник искрился  серебристой  крупитчатостью крахмала. От  ее
головы на подушке  лежала легкая тень.  Вчерашние  хлопья  морозного румянца
растекались по всей коже нежной теплой розоватостью. Она не удивилась, когда
я  вошел. Мне казалось,  что глаза  ее отделились  и  поплыли мне навстречу,
таким близким стало ее лицо.
     Я долго думал не так, как  нужно,  об этой встрече.  Даже поняв кое-что
сразу,  я не хотел  принять этот  редкий, грустный дар жизни  в его чистоте,
дерзости, печали. Я находил только в себе  причину всего случившегося, и это
было смесью из униженности, трусливого цинизма  и хитрой  игры.  Так хочется
хоть изредка чувствовать себя хозяином происходящего...
     Все,  что ни говорил я ей о своей  болезни, потерянности, отчаянии, что
ни делал, якобы в хитром расчете и всплесках настоящей искренности,  было не
нужно или нужно в той мере, чтобы не разрушить создавшегося у нее образа. От
меня повеяло на нее духом простора, утерянного  ею, непримиренности,  хотя и
сказавшейся в бегстве. Я  все-таки был в ее глазах если не бунтарем, то хотя
бы  человеком, не принявшим чужой игры, пусть жалким, несчастным,  но оттого
лишь более понятным и близким.
     Смутно  чувствуя, что все не так просто,  я готов был удовольствоваться
поцелуями. Я целовал ее волосы, щеки, глаза, лоб, грудь.  Я подымал голову и
глядел на  нее сверху вниз. Нежная, сияющая,  неразвернутая улыбка лежала на
ее лице, словно тень другой огромной улыбки. Бессознательно  угадывая во мне
большую  грубость, чем она  чувствовала  сердцем, она сама захотела, чтобы я
получил  все. Это была благодарность,  доставлявшая  ей едва  ли не  бoльшую
радость,  чем  мне. Она  прижималась лицом  к  моей  груди  и  вдыхала запах
вагонов, вокзалов,  тяжелый, душный и тревожный  запах дорог, где  холодно и
неуютно,  где огромные ночи, где страшно и пустынно,  грязно и  многолюдно и
где   можно   так  хорошо  потерять  доброго   справедливого  мужа   и   всю
благополучно-насильственную жизнь...
     Пес тоже  получил  по  заслугам.  Он совсем  изошел  тоской и  злобой у
постели,  когда  она,  выбросив  тонкую  обнаженную   руку,  не  больно,  но
ласково-пренебрежительно сжала его уши  на плоском  затылке.  Он заскулил  и
отполз,  дрожа.  Она  засмеялась,  и  лицо  у  нее  стало  такое  же, как на
фотографии.
     А потом, усталый и благодарный, я говорил  жалкие слова о том, что надо
бы записать адреса, не следует утрачивать связь.
     - Не надо, дорогой,-  сказала  она.- Ни ты, ни я  не напишем. Ты же сам
знаешь, что мы не увидимся...
     Она обняла рукой мою шею и поцеловала  меня в рот так  долго-долго, что
мне прихватило дыхание.
     Она дала мне две пачки табаку, хотела дать денег. Она ходила по комнате
растрепанная, теплая и бесконечно милая. Я глупо заторопился, уходя...
     Ветер охватил  меня колюче,  жестко  и  нехолодно. Я  расстегнул  ворот
шинели  и  шел незастегнутый  до  самого  дома. Дорога  бежала вверх и вниз,
накатанная до синевы, в желтых выбоинах лошадиной мочи. Я дал табаку хромому
бойцу, притулившемуся со своей котомкой и палкой у перил мостка. Я подсел на
розвальни  и сунул тридцатку вознице и почти сразу  соскочил,  потому что не
хотел  покоя.  Я купил  у  бабы  тыквенных семечек и  отдал их мальчишкам. И
только у  леса,  в  низине, прикрытой тенями  сосен,  я  остановился,  вдруг
схваченный невыносимой печалью. Словно  кто-то больно сжал  сердце в горсти.
Это был миг острой физической боли,  когда отчетливо, хоть не  в словах, а в
ощущении, мне открылось, что самый тяжелый и грязный период моей жизни, быть
может, окажется самым лучшим, ценным и чистым на все годы...
     В     Москве     все     произошло     идиллически     просто.     Меня
внимательно-сочувственно выслушали в ПУРе и послали на комиссию. Поразило не
столько  их  решение,  сколько  предательство  фронтового психиатра  - моего
ангела-хранителя.  Но по  зрелому  размышлению я понял, что  он не  виноват.
Возможно,  он  и не  писал  ни о какой комиссии, но ведь  как-то должен  был
объяснить причину откомандирования с  фронта. А в ПУРе поступили  простейшим
способом, возможно, у них тоже не было иного выхода. К тому же нигде не было
сказано, что комиссия меня забракует. Поначалу и я думал, что все обойдется,
тем  более моя  статья  8-а по нынешним нетребовательным  временам  означала
всего лишь  ограниченную  годность. Но  я  нагулял себе другую, куда  худшую
статью  -  9-а,  по   которой  полагалась  инвалидность.  Слишком  хорошо  я
притворился, как выяснилось,- на всю жизнь.
     Меня отправили в  больницу имени  Кащенко. Даже  сейчас, по  прошествии
жизни, мне  не хочется  об  этом писать. Не те нервы.  Я  сбежал  оттуда  на
следующий день, меня не искали, не пытались вернуть, психов и так хватало. Я
лечился дома у двух московских светил. Слово "лечился" едва ли применимо для
подобных случаев,  вылечиться от этого  нельзя, да  я и не вылечился, тем не
менее прожил жизнь нормального  человека и даже вернулся на фронт,  пусть  в
качестве военного корреспондента.
     Я обязан  этим матери, ее не менее ценному совету, чем  в начале войны.
Когда я совсем захирел в  руках  двух  медицинских  корифеев,  она  сказала:
знаешь что, притворись здоровым.
     И я притворился. У нас  был близкий друг,  видный журналист, он устроил
меня военным корреспондентом в газету "Труд", где не  требовалось ПУРовского
утверждения. Военкоры профсоюзной газеты не имели воинских  званий и  ездили
на  фронт  в штатской  одежде,  но  почему-то  подпоясанные армейским ремнем
поверх драпового пальто  или прорезиненного плаща. Их постоянно арестовывали
как немецких шпионов. Хорошее было представление о  вражеском коварстве!.. Я
имел перед ними то преимущество, что ездил в военной форме и даже с наганом,
который не сдал.
     Снова я попал на фронт по блату. А через два года после окончания войны
я сел  за руль собственной машины,  хотя  людям с моей статьей категорически
отказано в шоферских правах. Я получил их по блату. Пришло  время, и  я стал
ездить  за  границу,  хотя состоял на учете  в  районном  психдиспансере.  Я
получал там справки о своей годности  к зарубежному туризму - по  блату. Лет
через тридцать меня сняли с учета - по блату, как всегда. А вот инвалидность
я не стал оформлять, как, впрочем, и пенсию. Я не верю в привилегии, которые
государство дает добровольно. Другое дело, если бы по блату..