Владимир Андреевич Павлов.
        Дозор на сухой миле

     ---------------------------------------------------------------------
     Книга: Владимир Павлов. "Тайна бункера No 7". Повести
     Перевод с белорусского В.А.Жиженко, В.Б.Идельсона
     Издательство "Юнацтва", Минск, 1984
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zpdd@chat.ru), 21 октября 2001
     ---------------------------------------------------------------------


     Повесть рассказывает о том,  как подросток Толя Иванович, мать которого
фашисты угнали в Германию, а отец воюет на фронте, становится партизаном.
     Для старшего школьного возраста


     В  печи догорало,  но Толя больше не подбрасывал порубленного хвороста,
что  лежал под  припечком:  молодая картошка кипела давно и  -  Толя  знал -
сварилась. Ухватом-рогачом он вытащил чугунок из печи, поставил на припечек,
а  ухват  -  в  угол,  затем накрыл чугунок посудным полотенцем,  собранными
концами -  чтоб не обжечься -  обхватил его с  боков и  сцедил воду в ведро,
стоявшее тут  же,  под рукой.  Отнес чугунок на  стол,  на  подставку,  снял
полотенце - от картошки повалил густой пар.
     На столе в  глиняной миске лежал кочан квашеной капусты,  прошлогодней,
красноватой от  рассола,  -  осенью,  когда ставили кадку,  мать  клала туда
бурачок, а то и два.
     Завтрак был готов,  можно было садиться за  стол,  но есть не хотелось.
Брал он с собой в лес несколько холодных картофелин,  съедал по дороге - тем
и сыт.  А печь топил каждый день - и сегодня, и вчера, и позавчера: не хотел
нарушать заведенный порядок, делал все, как делала бы мама.
     Сегодня среда.  А три дня тому назад, в воскресенье, чуть свет она ушла
в Слуцк. С вечера протопила, отварила картошки и оставила ее в печи на ночь,
чтоб утром Толя мог поесть еще теплой.  Ушла она,  видно, очень рано, Толя и
не слышал. Утром, как всегда после завтрака, он пошел под поветь снаряжать в
лес тележку.  Тележка была на  двух колесах,  с  длинным дышлом и  фанерными
боковинами. Когда-то она была покрашена в синий цвет. Делал тележку и красил
- как рассказывала мама - сам отец, о котором теперь ни слуху ни духу: войне
пошел третий год,  и третий год он,  как говорит мама, "если жив, то воюет".
Где-то на фронте отец.  Потому что иначе, если б, скажем, попал в окружение,
а оттуда в партизаны, дал бы о себе знать. А тут ни весточки.
     Тележка кажется Толе  чуть  ли  не  предметом древности.  Ему  вон  уже
тринадцать,  а отец мастерил ее,  чтоб возить его, Толю, еще малышом. Колеса
выписывают восьмерки,  дышло  на  конце  раскололось,  фанерины из  спинки и
передка вынул сам Толя,  а поперечины вырезал ножовкой. На ней теперь только
и возить хворост.
     Каждое утро Толя вместе с  ровесниками ездит на  Грядки -  так  зовется
недалекий  лесок  -  за  дровами.  Собирают  ветки,  укладывают,  обвязывают
веревкой,  чтоб не растерять по дороге,  и едут домой. Дома после обеда Толя
распускает веревку, берет по хворостине и рубит на колоде. Нарубленные дрова
складывает у стены повети в поленницу - версту. Медленно растет верста. Лето
на исходе, а она еще не достала до стрехи. Весной Толя думал, что запасет на
зиму целые две версты таких дров.  Да  где там,  если горят они,  как порох,
особенно сучья с еловой или сосновой хвоей...
     Толя  садится за  стол  на  лавку,  придвигает ближе чугунок,  берет по
картофелине.  Картошка в мундирах.  Она еще горяча,  чистится легко,  только
подцепи ножом  кожуру -  она  и  сдирается;  но  очищенная картошка липнет к
пальцам,  жжется,  потому что из-под кожуры выступает наружу весь ее жар,  и
Толя перекидывает картофелину с  ладони на  ладонь.  Растет под руками горка
тонюсенькой шелухи,  все больше очищенной картошки рядом с миской, в которой
кочан капусты,  а есть неохота - разве что через силу. Он и не ест. Он, сидя
за столом,  чистит картошку,  лишь бы что-нибудь делать. Что-то делать - это
единственное спасение от мыслей,  что нет мамы, что остался один. Сердце его
сильно бьется,  готовое выскочить из груди.  Слух обострен.  Он ловит каждый
звук с  улицы,  со двора.  Все чудится,  что вот скрипнет калитка,  а минуту
спустя  -  только пройти от  калитки до  порога -  звякнет щеколда в  сенях,
отворится дверь и войдет мама.  Пройдет к окну,  опустит с плеч тяжелый узел
на лавку,  выдохнет с облегчением:  "О-ох!", подойдет к нему, к Толе, сотрет
ладонью пот со лба,  проведет той же ладонью по его голове и  спросит:  "Ну,
как ты тут, сынок?"
     В воскресенье Толя старался возвратиться с Грядок пораньше.  Мальчишки,
с которыми он ездил за хворостом,  задержались на опушке.  Это уже не первый
раз.  Там было много окопов,  оставшихся с начала войны.  Боев возле Грядок,
правда,  не было, однако в старых окопах и на опушке вот уже два года то то,
то  другое из  военного снаряжения находили.  Нашли  и  в  тот  раз.  Кто-то
выковырял из песка на дне окопа обойму патронов.  Латунь гильз позеленела от
времени,  потускнели,  словно заплесневели,  пули,  а  сама  панелька обоймы
заржавела.
     Патроны находили и раньше.  И распоряжались ими по-своему. Раскладывали
в окопе костер, который обычно долго не хотел разгораться: огню в яме тесно,
нет тяги. Пока кто-нибудь с помощью кресала зажигал трут - кусок вымоченного
в  щелоке из золы,  высушенного,  размягченного гриба,  что растет на пнях и
деревьях,  -  остальные собирали мох и  сухую хвою.  Мох и хвоя давали много
дыму, и кто-нибудь один, потому что в окопе не развернуться, раздувал огонь.
Когда сквозь мох  начинало пробиваться пламя,  подкидывали сушняк.  Нажигали
горку  жаркого угля  и  только после  этого выводили огонь из  окопа.  Языки
пламени вырывались как  бы  из-под  земли,  как из  пасти двенадцатиголового
змея.  Вот тогда и бросали патроны в огонь,  на уголья, словно в зев змея. А
сами -  кто куда! Бухало, рвалось, стреляло. Подсчитывали - сколько патронов
и сколько выстрелов.  Если совпадало -  вылезали из своих ямок,  подходили к
разметанному кострищу в окопе,  обсуждали: какую толщину земли может пробить
пуля, возьмет ли бруствер, за которым прячется боец или партизан.
     За  эту стрельбу хлопцам доставалось от  матерей,  от дядьки Кондрата и
особенно от старосты Есипа.  Староста Есип в таких случаях всегда выходил на
загуменье,  молча стоял,  поглядывал в сторону Грядок. Кудель волос по бокам
головы - череп у него был лысый - шевелилась. И было не понять, от ветра это
или, может, со страху.
     Есип возвратился в  начале войны откуда-то  из-под Бобруйска,  куда был
выслан после раскулачивания. Там он работал, говорили, на смолокурне, срубил
даже себе хату и жил один. Он и сейчас в Березовке живет один. В его хате до
войны была лавка. Воротившись, поломал, выбросил прилавки. Переложил печь. А
вот заставки, щиты, которыми закрывались изнутри окна, оставил. Не повырывал
и скобы,  в которые просовывались деревянные поперечины, державшие заставки.
Пересыпал,  можно сказать, построил заново сени. Развалил старый погребок, в
котором раньше  стояла железная бочка  с  керосином,  углубил яму,  пустил в
землю дубовый сруб,  потолок выложил кирпичом и залил цементом.  Кирпич брал
на  заводике,  который теперь не  работал,  но  там осталось много кирпича -
сырого и  обожженного,  еще довоенного.  А  цемента целых два воза припер от
немцев из Лугани.  Там же,  в Лугани, дали ему немцы корову с телушкой, пару
подсвинков. Обзаводись хозяйством, Есип, живи, стройся!
     А  чего  не  строиться?  Грядки в  двух  километрах,  лесу вали сколько
хочешь.  И  он прикидывал взяться и  за хату.  Похаживал вокруг,  обстукивал
углы, что-то бормотал себе под нос. Но пересыпать хату так и не стал. Потому
что не дурак был Есип,  знал,  что большая ложка рот дерет.  Видел,  что его
власть - ровно тот лапсердак на огородном пугале: в каждый рукав ветер дует.
На первых порах аккуратно выполнял немецкие распоряжения: выбивал заготовки,
определял, кого в Германию отправить, выспрашивал охотников в полицию. Часто
ездил в Лугань на жеребце,  запряженном в возок-фаэтон. До войны в нем ездил
председатель колхоза. Теперь и возок и жеребец стояли у Есина в хлеву.
     Но ничего нет на свете вечного. И откуда они взялись, партизаны? Сперва
слухи поползли,  потом стали наведываться по ночам,  а теперь редко выпадает
день, чтоб они не проходили или не проезжали через деревню в сторону Лугани,
Слуцка и обратно. Какие у них там были дела - кто их знает. Партизаны - люди
военные.
     Есипа они пока не трогали.  Может,  и тронули бы,  да кто-то, видно, им
что-то  сказал,  от кого-то они знали,  что Есип притих,  больше под себя не
гребет.  Только и делает, что передает людям распоряжения: кому мост ладить,
кому  дорогу ровнять.  Да  палкой встречает мальчишек с  Грядок,  когда  они
устраивают там пальбу - жгут патроны в костре. Так за это и сами родители по
головке не гладят...
     Сколько ни просил Толя хлопцев отдать ему найденную обойму - не отдали.
Пытался даже припугнуть матерями,  нагорит,  мол, от них, старостой Есипом -
не помогло. "Ишь, какой хитрый, - сказали, - нашли все, а отдай ему одному".
Не мог же Толя признаться,  что патроны просил не для себя.  Не мог сказать,
что давеча приходил Рыгор Денисов,  сын их соседа, деда Дениса, партизан. Он
придет и сегодня ночью забрать соль, которую мать должна принести из Слуцка.
Толя и отдал бы ему ту обойму.
     За солью мать ходила и раньше. Одна или с дядькой Кондратом.
     В  тот  раз Толя и  мать уже крепко спали,  когда в  окно напротив печи
поскребся Рыгор.  Он всегда так скребся в раму,  ровно кошка зимою к морозу.
Ошибиться, что это Рыгор, было нельзя.
     Не ошиблась мать и тогда. Пошла, отворила дверь, и немного погодя вслед
за нею в хату вошел Рыгор.
     "Зажигать лампу или нет?" - спросила мать.
     "А как хотите",  -  вроде бы с  безразличием ответил Рыгор.  Прежде так
первым  делом  напоминал,  чтоб  завешивали окна  и  только  потом  зажигали
трехлинейку. А тут - "как хотите".
     Удивил Толю такой ответ.  Он вскочил со своей кровати сразу, как только
услыхал,  что кто-то скребется в раму.  Надел штаны,  рубашку,  обул на босу
ногу  бахилы  и  стоял  теперь  посреди  хаты.  Ждал,  чтобы  Рыгор  подошел
поздороваться. Они всегда здоровались за руку.
     Удивилась и мать. А вслух сказала:
     "Смотри, как осмелели! Не рановато ли?" И в голосе ее, и в интонации, с
какой это  было  произнесено,  наряду с  упреком можно было уловить и  тихую
радость.
     И все же предосторожность не была излишней.
     Мать  зажгла на  столе  лампу  без  стекла и,  прикрывая рукой  огонек,
перенесла ее на камелек.
     В хате заколыхался полумрак.
     Рыгор снял с  плеча винтовку,  приставил ее к  столу.  С  другого плеча
стащил котомку,  положил на стол и принялся развязывать.  Мать стояла у него
за спиной. Она знала, по какому делу наведался сосед.
     А Рыгор распаковывал котомку и говорил:
     "Просьба к  вам,  тетя Катерина,  та  же самая.  Надо еще раз сходить в
Слуцк обменять все  это  на  соль.  Тут сапоги.  Яловые.  Новые.  Мы  только
голенища малость помяли да  подошвы о  песок потерли,  чтоб вид  был,  будто
ношеные.  Если что,  говорите -  мужиковы.  А  тут деньги.  Денег много,  не
скупитесь.  Хотя сейчас надежда на них плохая,  а  все ж,  гляди,  и продаст
кто-нибудь соль за деньги. А в этой бутыли - спирт..."
     "Спирт неси назад,  - сказала мать. И поинтересовалась: - Это вы на той
неделе спиртзавод в Погосте сожгли?"
     Рыгор поглядел на  мать,  мотнул головой,  словно говоря:  и  верно же,
проверят немцы или бобики на пропускном пункте, спросят, откуда спирт, и - в
СД. Как это меня угораздило?!
     "Ладно, бутыль я заберу", - согласился Рыгор.
     Он уложил котомку,  затянул шнурок. Сел на лавку, винтовку поставил меж
колен.
     "Как вы живете, тетя Катерина? Как с дровами, Толя?"
     Рыгор посидел у  них недолго.  Поговорил с  Толей,  с  матерью,  уходя,
попросил у матери прощения за беспокойство,  которое они снова взваливают на
нее.  Сказал,  что  это  в  последний раз,  что  дело  с  солью скоро у  них
наладится,  можно будет и  им  подкинуть какую малость,  чтоб не подливали в
горшки рассол из калийной соли.
     Приход  Рыгора Денисова всякий раз  превращался для  Толи  в  праздник.
Потому что это был хлопец оттуда!  Не из лесу, не из отряда, а оттуда. Вроде
как из  иного мира,  где не боятся ни немцев,  ни полицаев.  Где все ходят с
винтовками, с автоматами, с минами! Бьют захватчиков. И те боятся нос сунуть
в  лес,  боятся партизан.  Вот  какие  там  люди,  партизаны.  Ходят  смело,
разговаривают громко,  смеются. Не люди, а богатыри. Эх, быть бы и ему среди
них,  быть там рядом с Рыгором!  Не беда,  что Рыгор - молодой еще хлопец. В
первый день  войны он  сдал  последний экзамен в  Слуцком педучилище.  Он  -
учитель.  И в то же время не учитель,  потому что ни одного дня не работал в
школе. Пришли немцы - подался в лес, в партизаны.
     Сильный хлопец Рыгор,  жилистый,  хоть и сухощав с виду.  А посмотреть,
как он  закидывает за  плечо винтовку,  так можно подумать,  что не винтовка
это, а пушинка...
     Перед  войной колхозная полуторка возила со  станции калийную соль.  Ее
ссыпали на специально подостланные доски в углу нового гумна.  Говорили, что
это  хорошее удобрение для  полей.  Дефицит.  Что эту соль добывают только в
одном месте, в Соликамске. А город тот во-он где - на Урале.
     Рассыпать калийную соль  не  успели.  А  теперь она  пригодилась людям.
Брали ее в гумне.  Растворяли в воде.  Осадок оставался на дне,  а вода была
горько-соленая.  Ее и подливали в горшки,  чтоб не есть без соли.  Без соли,
известно, навалится цинга, повыпадают зубы у старого и у малого...
     В  субботу мать  ходила  к  Есипу  просить справку -  в  город  же  без
документа не  сунешься.  А  в  воскресенье ушла  в  Слуцк ни  свет ни  заря.
Дорога-то неблизкая.

     Базар в оккупированном городе.  Угрюмый,  молчаливый. Люди ходят, молча
щупают,  прикидывают что-то в  уме,  отходят.  Крашеная,  молодящаяся дама в
пальто с  лисьим воротником,  несет перекинутые через оба  плеча явно  чужие
вещи. Прокуренным голосом, негромко, словно только для себя, повторяет:
     - Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
     В стороне слышен громкий голос:
     - Спички, довоенные спички. Коробка - червонец! Коробка - червонец!
     Меж людей пробирается полицай.  Повязка на рукаве,  винтовка за спиной.
На  него  оглядываются и  в  страхе шарахаются.  К  спине  полицая приклеена
бумажка. Если оказаться поблизости, можно прочитать: "Гад".
     - Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
     - Довоенные спички! Коробка - червонец!
     Кто-то продает, вернее меняет, розовый абажур, обрамленный бахромой. Не
нужный  никому  попугайчик в  клетке.  Старик  у  огромной плетеной корзины,
которые носят за спиной.  В корзине -  горшки, кувшины. Своей работы. Старик
гончар     посвистывает    в     глиняную    свистульку-петушок,     зазывая
менял-покупателей.  К  нему  идут  немногие.  И  старика  жалко,  словно  он
юродивый.
     Блестящие  краги.  Обладатель их  переминается с  ноги  на  ногу.  Лицо
лоснится,  словно смазанное салом. В руках у него сапоги. Он их вертит и так
и  этак.  Постукивает согнутым пальцем по подметке.  Что-то говорит женщине,
которая стоит рядом.  Это тетка Катерина.  Она развязывает какой-то  узелок,
протягивает. Видно, предлагает деньги. Мужчина в крагах отмахивается от них,
кривится.  Берет сапоги и, не оборачиваясь, подает их парню, который стоит у
него за спиной.  Тот кидает сапоги в старую детскую коляску,  достает оттуда
полотняный мешочек,  похожий на  те -  сшитые клином,  -  в  которых хозяйки
отжимают домашний сыр, кладет его в руку обладателю краг.
     Тетка  Катерина бережно принимает мешочек.  Снимает с  головы клетчатый
платок, заворачивает в него соль, через плечо перевязывает себе за спину.
     - Только на рейхсмарки. Только на рейхсмарки...
     - Довоенные спички!..
     И вдруг:
     - Облава!
     Крики,  визг,  сумятица. Люди бросаются в разные стороны. Словно птицы,
когда в стаю врезается коршун.
     Бегут, замыкая кольцом базарную площадь, солдаты полевой жандармерии, с
похожими на  полумесяц бляхами на груди,  суетятся полицаи.  Среди людей еще
больший переполох.  Им нет выхода. Вот уже некоторых схватили. Вытолкнули за
оцепление.  Там их подхватывают и  проталкивают дальше и дальше сквозь строй
немцев и полицаев. Туда, куда, урча, подъезжают машины.
     Отбиваясь, истошно кричит в руках жандармов девушка:
     - Мама!
     Она барахтается, не выпуская из рук розовый с бахромой абажур.
     Крики, команды, ругань.
     И спокойный, будто ничего не происходит, голос:
     - Только на рейхсмарки...
     Катится по земле розовый абажур.  Мелькает клетчатый платок. Из него на
абажур, на землю, под ноги солдатам сыплется соль. Ноги. Много ног. И больше
всех  -   солдатских,   в   коротких  широких  голенищах.   Они   упираются,
разъезжаются, пританцовывают.
     Мычат  коровы,   телята,  хрюкают  свиньи.  Аккуратно,  хлыстиком,  как
заботливый  хозяин,  солдат  загоняет  в  вагон  бычков,  телок.  Еще  один,
ухмыляясь,  подталкивает в вагон откормленную свинью. Скрежещут колеса двери
в пазу,  перекидывается рукоять дверной скобы. Один жандарм ставит пломбу на
дверь невольниц.  Другие отошли в сторону. Гогочут на платформе, сплевывают,
вытирают, приподняв со лба каски, пот.
     А надо всем:
     - То-о-о-ля!!!

     ...  Толя  перетащил свою тележку через брод в  кустах,  миновал кусты,
выехал на середину луга и тут услыхал,  как со стороны Грядок бабахнуло пять
выстрелов. Как из-под земли.
     Да так оно и было: он знал, костер хлопцы раскладывали в окопе.
     Есиповой палки им теперь не миновать.
     Уже на въезде в деревню он встретил Есипа.  Точнее, Есип встретил Толю.
Внезапно  из-за  плетня  показалась  лысая  голова.  От  неожиданности  Толя
вздрогнул.
     Староста высунулся по  грудь.  Положил руки на плетень.  В  правой руке
была блестящая,  отполированная палка.  Один конец с утолщением.  В дырку на
другом конце протянут сыромятный ремешок - его Есип всегда наматывал себе на
запястье.  Говорили,  что это било от  цепа.  Ничего не скажешь -  настоящее
било!
     А еще поговаривали,  что Есипу,  когда он стал старостой,  немцы выдали
наган и  он  на первых порах хвастал наганом,  носил его в  кармане.  Карман
оттопыривался.  Чтоб все видели,  Есип в  том же  кармане носил и  мешочек с
патронами.
     Но вешняя вода быстро скатывается.  Скатилось и с Есипа.  То ли увидел,
что  люди  не  столько боятся его,  сколько глядят с  брезгливостью,  то  ли
сообразил,  что  оружие может оказаться не  только у  него  -  если  уже  не
оказалось! - но привычку таскать наган в кармане и класть туда еще и мешочек
с патронами оставил.  Говорил, будто отняли у него наган. Кто? Когда? Верить
Есипу или нет, если тот и сам себе верил, может, всего раз в году?
     "Кто там стреляет?" - спросил Есип.
     "Не знаю", - ответил Толя.
     "Все вы ничего не знаете, да все прояснится", - буркнул староста.
     Било у него в руке угрожающе поднялось. Но Есип не стал бить Толю. Било
скользнуло вниз. Скрылся за плетнем и его владелец.
     Приехав  домой,  Толя  закатил  тележку под  поветь,  разнизал веревку,
принялся рубить дрова.  Пока рубил,  раза два выбегал на  улицу глянуть,  не
идет ли мать.  Ее не было.  А  когда кончил работу,  метнулся через улицу на
огород,  откуда был виден большак.  По нему никто не шел и  не ехал.  Прошел
дальше,  к выгону.  И оттуда никого не увидел.  Вернулся домой: подумал, что
мать уже пришла и ждет его в хате. Но на двери висел замок. Коротал время на
улице напротив своего двора.  Опять прошел к  выгону.  Сходил к деду Денису.
Нет, и туда мать не заходила. Недобрые предчувствия стали одолевать Толю.
     Когда смерклось,  как и было условлено, в раму п