оскребся Рыгор. Толя не
спал.  Кубарем выкатился в сени открывать.  Думал, что Рыгор пришел вместе с
матерью.
     Рыгор был один.
     Они засветили лампу. Толя предложил Рыгору поужинать, но тот отказался.
Вместо этого подсел к нему на койку,  стал расспрашивать,  как съездилось на
Грядки,  бранил мальчишек за дурацкие забавы с патронами.  Однажды это может
плохо для  кого-нибудь кончиться.  Вероятно,  Рыгор дневал у  отца или еще у
кого-нибудь  в  Березовке  и  слышал  те  пять  глухих,  как  из-под  земли,
выстрелов...
     Радость подержать в  руках оружие выпадала Толе не часто.  А  тут Рыгор
дал ему свою винтовку, высыпав предварительно из магазинной коробки все пять
патронов. Где приклад, цевье, ствол, прицельная рамка - Толя знал. Интересно
было бы  разобрать и  собрать затвор.  Но Рыгор сказал:  в  другой раз,  при
случае.  Он разрешил только открыть затвор.  Толя открыл -  утопил спусковой
крючок,  и затвор выскользнул ему на колени.  Рыгор поднял его,  поставил на
место.  Сказал,  что  на  первый раз достаточно запомнить стебель,  гребень,
рукоятку.
     Слушать было интересно,  и  Толя слушал,  запоминал,  повторял вслед за
Рыгором названия деталей.  Но не с той охотой, как это могло быть, если б он
не прислушивался: не стукнет ли щеколда?
     Он ждал мать.
     Ждал ее и  Рыгор.  Он забрал у Толи винтовку,  набил магазинную коробку
патронами.  Винтовку забросил за плечо, принялся расхаживать по хате. Потом,
сказав, что еще вернется, вышел.
     Возвратился в  полночь.  Наверное,  в  полночь.  Толя сидел на  койке в
уголке и,  положив голову на  руки,  спал.  А  ведь старался не заснуть,  не
пропустить таких знакомых ему шагов.  Даже сени за Рыгором не запирал. И тот
прошел в хату и потряс его за плечи.
     Прогнал сон.  Думал,  что пришла мама,  а  это был Рыгор.  Еще какое-то
время посидели. Уже впотьмах, не зажигая лампы.
     Мать не приходила.
     Ждать Рыгору больше было нельзя, и он засобирался в дорогу. До рассвета
надо было проскочить шоссе под Луганью. Надо уходить!
     "Запри за мной и ложись спать. Утром видно будет, что к чему", - сказал
и ушел.
     Утром Толя истопил печь,  сварил картошки.  Замкнул хату. Из-под повети
выкатил тележку.  Воткнул топор меж досок в днище тележки,  прижал топорищем
веревку. Поехал на Грядки.
     В лесу не терял времени даром -  возвращался раньше обычного. Хотелось,
чтоб его встретила мать.  Верилось,  что так и будет. Как бы он обрадовался,
если б,  едва он въедет во двор,  на порог вышла мать и попрекнула его: "Где
же ты пропадаешь? Я давно дома, а тебя все нет и нет".
     Он ждал мать.
     Под вечер зашел дядька Кондрат. Он жил в центре Березовки. Было ему лет
под пятьдесят.  Двое его взрослых сыновей, как и Толин отец, ушли с армией в
отступление. Дядька Кондрат с теткой Параской жили теперь одни.
     В  молодости дядька  Кондрат,  рассказывали,  был  отменным  плотником.
Золотые руки были у него.  Теперь рука у него, считай, одна. Когда-то, когда
организовывался колхоз, ставили большой хлев для скотины. Надо было навозить
много леса.  Однажды скатывали с  телеги бревно,  оно как-то  перекосилось и
скользнуло вниз.  На ноги мужчинам, стоявшим поблизости. "Бегите!" - крикнул
дядька Кондрат,  а  сам пытался удержать бревно за  комель.  Да  не удержал.
Комель переломил дубовый копыл  передка.  А  между  комлем и  копылом попала
левая  дядькина  рука.  Повырывало мясо,  раздробило кости.  Доктора  хотели
отрезать руку, да как-то обошлось. Долго лечили, пока зажило.
     С тех пор левая рука у дядьки Кондрата вывернута ладонью назад. Если не
знаешь, то можно подумать, будто взрослый человек валяет дурака, работать не
хочет, а протянул руку назад и чего-то просит, да так, чтоб не видно было.
     Но  дядька  Кондрат  вовсе  не  был  лодырем.   В  колхозе  ему  всегда
подыскивали работу полегче. Накануне войны он работал в лавке.
     "Мать не пришла из Слуцка?" -  входя под поветь,  спросил у Толи дядька
Кондрат.
     Спросил так,  словно все знал.  А  почему бы и нет?  Наверное,  уже вся
деревня знает о Толиной беде. Слухи в деревне - как пожар в лесу.
     "Ты кончай рубить.  Сядь на тележку - а сам присел рядом на колоду - да
не плачь, если я что и скажу".
     Сердце у  Толи в  груди забилось в  предчувствии чего-то непоправимого,
страшного-страшного.  Он  и  сам не заметил,  как в  руках очутился какой-то
прутик и пальцы машинально принялись ломать его.
     "...  В воскресенье на базаре в Слуцке, сказывают, была облава. Хватали
хлопцев и  девчат в  Германию.  И  молодых женщин тоже.  Разве втолкуешь тем
туркам -  дядька имел в виду немцев,  -  что у тебя дитя дома одно осталось.
Возможно,  люди, что видели твою маму, когда их загоняли в грузовики и везли
на  станцию,  и  ошиблись,  но будь готов к  худшему.  Ты уже почти взрослый
хлопец.  И не плачь.  Закрывай хату да пошли к нам. Тетка Параска уже знает,
что ты придешь..."
     Толя опустил голову.  Он чувствовал, что вот-вот заплачет. Только сразу
закаменело все внутри. На дядькины слова помотал головой: "Нет!"
     "Не хочешь к нам - иди к деду Денису. Вдвоем веселее будет. А дома один
не ночуй", - продолжал дядька Кондрат.
     Но Толя остался на ночь в своей хате. Ему снился страшный сон. Большой,
почему-то черный состав был оцеплен черными эсэсовцами с  черными овчарками.
Кричали,  плакали девушки и женщины. Плакала, что-то кричала и его мать. Что
- он  не мог услышать.  Мать тянула руки,  рвалась к  Толе,  которого держал
здоровенный немец. Пальцем немец показывал на мать, смеялся и смотрел Толе в
глаза.  От  этого взгляда бросало в  дрожь.  Потому что  глаза у  немца были
круглые,  неподвижные.  Как у гадюки,  которую он убил когда-то в Грядках...
Вот  мать  загнали  прикладами в  черный  вагон,  а  немец,  державший Толю,
огромной лапищей впился ему в  бок.  Было больно-больно.  Толя закричал.  Но
крика не получилось. Хотел заплакать и тоже не мог. Тогда он застонал.
     Застонал и проснулся. И только теперь заплакал. Тихо и горько...
     Утром он опять поехал в Грядки,  а когда возвратился, его уже поджидала
тетка Параска.
     "Пошли,  детка,  пошли к  нам.  Не упрямься так.  У меня у самой сердце
разрывается".
     Не  послушался Толя.  Замкнулся,  ушел  в  себя.  Делал все,  как  было
заведено,  а  мысли его  были  далеко-далеко.  Представлял себя где-нибудь у
железки.  В  руках винтовка.  Стебель,  гребень,  рукоятка.  Вот он загоняет
патрон в патронник.  Ждет,  пока ближе надвинется черная громадина паровоза.
Стреляет. Из пробитого паровозного котла свищет пар. Эшелон останавливается.
Толя  бежит  вдоль него  открывать вагоны.  В  первом же  находит маму.  Она
спрыгивает на землю,  произносит: "Сынок!" Обнимает Толю, и он прижимается к
ней.
     А то вдруг прихлынуло желание пойти -  и ни минуты не медля! - в Слуцк,
найти того немца,  что задержал мать, что загонял ее в вагон, словно не видя
и не слыша, как она ломала руки, и голосила, и упрашивала отпустить ее домой
к сыну.  Найти и убить.  На месте! Да где ты его найдешь? Кто тебе подскажет
того самого? Разве фашисты не все одинаковые? Все как есть!
     Что же делать?
     Об этом и думал Толя, откладывая в сторону очищенные картофелины...

     А староста Есип думал о Толе.
     С  самого утра поглядывал он  из-за стойки ворот в  сторону Катерининой
хаты.  Что-то  прикидывал,  бормотал себе под нос.  Отойдет в  глубь двора и
снова вернется к воротам.  Снова зиркнет влево-вправо.  А больше - в сторону
Катерининой хаты.
     Увидел приближавшегося Кондрата.  Выждал,  пока тот поравняется с  ним,
окликнул:
     - Кондрат,  подойди-ка!  -  и,  когда тот подошел,  сказал с укором:  -
Что-то ты на мой двор и глядеть не хочешь. Забыл, что ли, как хозяевал тут?
     - Забыть не забыл,  да,  кажется,  давно это было.  Да и  не был я  тут
хозяином. Работал только. Хозяином была власть...
     - Ладно, не будем выяснять. Пошли в хату. Поговорить надо.
     В хате Есип сел в угол под образами.  Сложил руки на столе.  Разнял их,
побарабанил пальцами.
     - Скажи, Кондрат, может, у тебя что припрятано тут? Может, в чулане или
в хлеву закопал что-нибудь, га?
     - Да  что ты,  Есип!  В  который раз спрашиваешь.  Говорил же,  что как
началась война,  в  первые же дни все раскупили.  Как под метлу.  И муку,  и
сахар,  и  соль.  Одеколон даже -  и  тот.  Я и успел только деньги в сельпо
сдать, а тут - немцы, - говорил дядька Кондрат, а про себя думал: "Не из тех
ты,  сволочь этакая, чтоб до сих пор спокойно сидеть да кишки из меня тянуть
расспросами.  Давно,  поди, перепорол все и под полом, и в хлеву". Помолчав,
добавил: - Ящики пустые да бочки только и остались. Я их в чулане замкнул.
     - Ты слыхал, что Катерину облава замела? - спросил вдруг Есип.
     - Слыхал.
     - От кого?
     - Не ветер, известно, принес. От людей. Как и ты.
     Всякий раз,  когда  дядька Кондрат говорил Есипу "ты",  у  того  словно
судорога пробегала по  лицу.  Но  дядька Кондрат будто и  не  замечал этого.
Ничего,  пусть  послушает.  Пусть знает,  что  его  лишний десяток лет,  его
должность и сам он для людей -  ноль без палочки. Подумаешь, хозяин над всей
деревней объявился!
     - Замела облава Катерину.  Замела...  Заходила она  ко  мне  намедни за
справкой. Не помогла моя справка, - будто бы пожалел Есип Катерину.
     "Что сам  ты,  что твоя справка -  ноль без палочки",  -  снова подумал
дядька Кондрат.
     - Она часто ходила за солью. Что она меняла?
     - Ну что? Может, свою одежку, может, мужнину. Видно, что-то оставалось.
Не все выгребли, когда из гарнизона из Лугани приезжали.
     - Проясним:   не  выгребли,  а  реквизировали.  Как  обо  мне  когда-то
говорили. Рек-ви-зи-ро-ва-ли! У семьи бывшего активиста.
     - Ладно,  хоть  саму  с  дитенком в  живых  оставили,  -  сказал дядька
Кондрат.  - А часто ли она ходила за солью или не часто - это как посчитать.
Соль всем нужна.  Огурцы пошли.  Капуста на подходе. Что им есть, Катерине с
Толей?  Корову у них забрали? Забрали. Кабанчика забрали? Забрали, - загибал
пальцы дядька Кондрат.  -  Тем только и жили,  что люди дадут.  А кто теперь
много даст?
     - Да-а,  никто не даст, - сокрушенно сказал Есип. - Я иной раз и рад бы
чего подкинуть,  да вот, видишь. - Староста отвернул скатерть. Под скатертью
лежали хлеб, лук, пара огурцов.
     "Чтоб тебе пусто было!  -  подумал дядька Кондрат.  -  Утром, не иначе,
мачанку ел,  и сейчас вон подбородок от жира блестит. Да и в хлеву, слыхать,
кабаны так и стонут".
     - Я  считал,  Кондрат,  что ты первый про Катерину прослышал,  -  хитро
сказал Есип,  переводя снова разговор на  другое.  -  Вы  ж  когда-то вместе
ходили менять.
     - Когда  вместе ходили,  тогда все  и  знал.  А  теперь щепотка соли  в
чугунок у меня найдется.  Да и калий из нового гумна выручит, если настоящая
выйдет.
     - Я вот думаю, что будет с Катерининым хлопцем. Один остался. Пока мать
воротится из Германии, пропадет хлопец, - сказал Есип.
     Скорее всего, это было главное, о чем он хотел сказать, зазвав Кондрата
к себе. По какую роль отводит ему? На всякий случай осторожно заговорил:
     - Ты говоришь - воротится. Что-то не слыхать было, чтоб возвращались.
     - Ну, а если не воротится, то почему бы матери с сыном не быть вместе?
     - Ты о чем, Есип?
     - А  о  том,  что  у  меня новое распоряжение есть молодежь в  Германию
отправлять. Уяснил?
     - Уяснить-то уяснил, да не до конца, - ответил дядька Кондрат.
     - Не прикидывайся,  не надо.  Хлопец у  Катерины большун уже.  Поедет в
Германию - специальность приобретет, возмужает, культурным человеком станет.
     - Толя -  дитя горькое,  а  не хлопец.  Сирота,  можно сказать.  Что ж,
по-твоему,  слабого и обидеть можно? - говорил дядька Кондрат, чувствуя, как
в нем закипает злость.
     - Теперь все - и слабые и сильные, - заметил Есип.
     - Это с какой стороны посмотреть.
     - Проясним. Вот я - староста. Мне доверена власть тут, в Березовке. А у
кого власть,  тот и сильный и умный. Так? - спросил Есип и сам себе ответил:
- Так!   Дальше  смотрим.  Вот  конкретно.  Пришло  распоряжение  из  Лугани
отправить молодого человека в  Германию.  А  я  не отправил.  Кто я  в таком
случае перед новыми властями?  Са-бо-таж-ник!  Меня уже и расстрелять можно,
потому как я перед ними - слабый. А всякая жаба силу имеет на своей кочке. Я
помирать не хочу ни за Катерину,  ни за Толю,  ни за самого близкого. Пожить
хочу.  Человеком, как когда-то... А меня и тогда завистники ели, и сейчас от
людей спокойной жизни нет...
     Высказался Есип и  примолк.  Сидел под  образами.  Голову набок свесил.
Вспоминал что-то свое.  И лишь глаза время от времени,  лениво, как у сонной
мухи, ворочались под бровями.
     Вспоминал и дядька Кондрат.
     Есип,  в  свое  время  кряжистый,  крепкий мужчина,  пристал в  примы к
тщедушной березовской женщине,  к тому же еще и немолодой.  Многие объясняли
это тем, что Есип был на ту пору немым. Неведомо за какие деньги он прикупил
еще  одну корову вдобавок к  той,  что стояла в  хлеву у  женщины,  кобылу с
жеребенком,  три  десятины земли.  Стал нанимать батраков.  Два  лета и  сам
Кондрат пас Есипову скотину.
     Крутой нрав был тогда у Есипа. Батраки подолгу у него не задерживались.
Одного молодого хлопца чуть было жизни не  решил.  Тот  чистил свиной хлев -
свиньи,  надо сказать,  у Есипа водились на славу -  и клял на чем свет свою
работу.  В конце концов пожелал свиньям утопнуть вместе с Есипом в том,  что
он каждый день вычищает.  Бросил вилы и стоит,  дух переводит. Тут и наскочи
хозяин.  Билом от  цепа измолотил батрака до  полусмерти.  Пришлось самому -
чтоб не пошло по людям, чтоб не остаться виноватым - везти бедолагу в Погост
к докторам. А когда хлопец мало-мальски очухался, Есип прогнал его.
     Многие диву давались,  как немой реагировал на то,  о чем они говорили.
Словно мог подслушать, словно слышал их голоса.
     А  он  и  в  самом дело слышал.  Спустя два года умерла та  болезненная
женщина.  Есип устроил кое-какие поминки и  то ли с горя,  то ли на радостях
вдруг запел:  "Две метелки,  три лопаты - тра-та-та!" Бабки стали креститься
на образа и - дай бог ноги! - за дверь. Виданное ли дело - немой заговорил!
     Спрашивали потом у Есипа, зачем он это делал, зачем прикидывался немым.
"А чтоб знать, что обо мне люди говорят, чтоб людей узнать", - ответил он.
     Пришло это теперь на память Кондрату, и он сказал Есипу:
     - Может,  кто-нибудь добровольно согласится в  Германию поехать.  Ты же
людей когда-то изучил хорошо, должен знать, к кому обратиться.
     Есип ухмыльнулся:
     - Новые люди выросли.  Добровольно они теперь в лес идут.  -  И,  давая
понять,  что разговор окончен,  встал из-за стола.  -  Завтра запрягай моего
жеребца  и  вези  хлопца  в  Лугань.  А  сейчас  пойдем-ка  к  нему.  Пускай
собирается.
     С  крюка на стене снял било.  Намотал ремешок на запястье.  Левой рукою
показал на дверь, пропуская Кондрата впереди себя.
     - И на черта ты этот рожон с собой таскаешь?  - уже в сенях не выдержал
- спросил Кондрат.
     - От собак отбиваться и... от людей, - ответил Есип.
     Они  пришли на  Катеринино подворье.  Хата была на  замке.  Под поветью
стояла тележка,  с  которой Толя  каждый день ездил за  дровами.  Но  самого
мальчика нигде не было.

     Пожилой партизан Антон скорее согласился бы отдежурить два внеочередных
наряда на кухне, чем полдня пасти коров у Сухой Мили.
     Сухой  Милей  назывался  взлобок,   густо  поросший  дубняком,  молодой
березой,  разным кустарником,  а больше того - лещиной. Столько лещины Антон
еще нигде не встречал. Взлобок и в самом деле тянулся на добрую милю, вплоть
до старого ельника.  А  тому еловому лесу уже не было конца до деревни Сухая
Миля.
     Однако когда речь шла о пастьбе коров,  то имелась в виду не деревня, а
самое  далекое поле  тамошнего довоенного колхоза.  Там,  где  росла лещина.
Накануне войны поле оставили под пар, а в войну оно стало никому не нужным и
так  травянело уже  три года.  Оно и  выглядело теперь не  полем,  а  скорее
поляной,  на которой высыпали березки и  молодые елочки,  поднявшиеся уже по
колено.
     В лесу коровы все норовят тебе насолить:  пошли и пошли - не угонишься.
Вот и  выбрали тогда под пастбище Сухую Милю,  благо посередине ее  была так
называемая Глубокая Яма.  Глубокая Яма никогда не пересыхала.  Возможно,  от
этого и пошло ее название.  Вероятно,  на дне ее били ключи.  Пологие берега
были  ископычены скотиной,  приходившей на  водопой.  Иной  раз,  когда вода
хорошенько отстоится, можно было утолить жажду и самому.
     Сухая  Миля  была  за  чертой секретов,  расставленных вокруг отрядного
лагеря.  Если возвращаться отсюда по едва приметной тропке в лагерь, то один
из секретов и был подле самой тропки. Антон не раз ходил в дозор и знает.
     Из  секрета  просматривалась  вся  поляна,   было  на  виду  все,   что
происходило на ней. И пастух с коровами, самый отдаленный от лагеря человек,
всегда при необходимости мог рассчитывать на подмогу.
     Но об этом Антон думал меньше всего.  Он не боялся,  что его подстрелят
из зарослей лещины.  Какому идиоту придет в голову переться сюда в одиночку,
стрелять,  чтоб потом самому не унести ног?!  Да и  зачем стрелять?  Разве у
Антона на лбу написано, что он партизан?
     Не боялся он и  внезапного нападения.  Прошло то время,  когда каратели
разъезжали  на  лошадях  да  на  велосипедах  по  деревням.  Убивали,  жгли,
глумились над советскими людьми.  Это тебе не  сорок первый год -  небольшой
группой в  лес не сунешься.  Да и  большому карательному отряду многое не по
зубам,  если в  лагере все наготове.  А  бригада,  а весь партизанский край,
который и  начинался отсюда,  от Сухой Мили?  Да и как тот карательный отряд
пройдет незамеченным, если о его выступлении загодя дадут знать свои люди? А
они повсюду!  Бывал Антон на разных заданиях,  заходил во многие деревни.  С
партизанами люди делились последним.  А есть же такие в городах, о ком знают
считанные люди.  Скажем,  в  их  отряде  знают  только  командир,  комиссар,
"министр странных дел" да его хлопцы, и то, видно, не все.
     Скучно,  тягостно было  Антону  пасти  коров.  В  лагере  кто  в  поход
собирается,  кто из похода возвращается.  Разбирают и чистят оружие - свое и
трофейное.  Учатся  ставить  мины.  С  кем-то  беседует комиссар.  А  может,
ожидается самолет с  Большой земли -  готовятся костровые,  готовится группа
встречи...  Да мало ли дел в  лагере?!  Кипит,  одним словом,  жизнь.  А тут
жарься на солнце, загорай, Антон, коровам хвосты накручивай!
     Время без серьезного занятия тянется томительно. Пастьбу коров Антон не
считал занятием серьезным.  Потому в мыслях и согласен был дежурить и два, и
сколько угодно внеочередных нарядов на кухне, только бы не млеть под солнцем
на Сухой Миле.
     Ближе к обеду,  в ту пору,  когда гонят коров на ранки, пришли повариха
Матруна и санитарка Вера.  Подоили тех,  что доились. Из десяти коров таких,
поди,  пяток только и было.  Остальные яловые или запущенные.  Этих в первую
очередь ждет котел,  потому что нужно,  чтобы хоть раз в день еда у партизан
была сытной.
     Матруна,  подоив первую корову,  налила по чашке молока Антону и  своей
Топе,  которая сегодня была у него в подпасках. Хлеб у пастухов нашелся. Они
достали свои припасы, принялись обедать.
     Работы у Матруны-поварихи хоть отбавляй.  Едоков хватает. Да по большей
части все  молодые -  съедят и  добавки просят.  Завтрак,  обед,  ужин -  по
расписанию.  Только сама война не  знает расписаний.  Приходят хлопцы ночью,
приходят под утро - давай поесть. А если приносят с собою раненого, то надо,
чтоб и горячая вода была.
     Бывает, правда, так, что, вернувшись с задания, партизаны на кухню и не
заходят.  Не до еды им,  с  ног валятся.  Тут добрести бы до сво