ей землянки,
упасть на нары, уснуть. Но Матруна все равно на ногах. Кому положено, пускай
идет  с  докладом  к  командиру в  штабную  землянку,  кто  -  спать,  а  ее
обязанность быть готовой накормить хлопцев с  дороги.  Если дело под  утро -
Матруна принимается растапливать печь-плиту.  Сухие  дровишки на  растопку у
нее всегда под рукой: разложены на комельке.
     Печь-плита с  несколькими вмазанными котлами -  под  широким навесом на
столбах.   Здесь  же,   под  навесом,  стоит  несколько  длинных  столов  из
неструганых досок на  ножках-крестовинах.  С  первых теплых дней до глубокой
осени кухня служит и летней столовой.
     Главная распорядительница здесь  -  Матруна.  Помогают ей  партизаны из
наряда. Помогает и дочь Топя...
     Женщины  подоили  коров.  Ведра  обвязали  поверху  белыми  платками из
парашютного шелка, чтоб молоко не расплескивалось. Ушли в лагерь.
     Тоня осталась.
     Их,  мать с дочерью,  партизаны нашли однажды вблизи сожженной деревни.
На  деревню рано  утром  налетели каратели.  Согнали всех  жителей в  здание
начальной школы и подожгли его.  Люди ринулись в окна.  Застрочили пулеметы.
Но люди все равно вываливались из окон,  пускались бежать в поисках спасения
от огня и пуль.
     Спаслись только Матруна с  Тоней.  Они в числе первых выскочили в окно.
Сперва мать вырвала из  тесноты девчушку,  подсадила ее,  потом перевалилась
через подоконник сама. За ними бросились остальные.
     Им повезло.  С той стороны,  где было окно, огромными клубами слался по
земле дым.  Побежали вместе с дымом.  И каратели,  не целясь,  палили в дым.
Падали убитые и раненые. О них спотыкались и тоже падали живые.
     Многим удалось отбежать далеко. Один мальчонка лет пяти, в штанишках со
шлейкой через плечо,  добежал до самой конопли.  Да не успел скрыться в ней:
на меже скосила его фашистская пуля.  Матруна его видела.  Когда все стихло,
под вечер она вышла из конопли посмотреть,  что натворили фашисты. В конопле
партизаны и нашли ее с Тоней. Матруна заикалась, не могла вымолвить слова, а
девочка жалась к матери и беззвучно плакала.
     Как бы ни крутила война людей, как бы ни ломала, что ни делала с ними -
они выстоят.  Конечно,  это касается не  всякого человека.  Немало согнутых,
скрюченных, сломанных телом и душой... В жизни, как в снопе жита. Разные там
соломины. Но больше всего - прямых.
     Война -  явление временное, преходящее. Естественное состояние человека
- в мирном труде и заботах. Даже на войне человек по-мирному устраивает свой
быт.  Разве что  ежедневно,  а  то  и  ежечасно строит ему помехи все та  же
война...
     Антон  не  знает  о  существовании  такого  взгляда  на  войну,   такой
философии. Но душою он чует, что это так. Глазами видит, что так, и радуется
этому.
     Вот и Тоня,  дочь их отряда,  горевшая,  но не сгоревшая в огне, видно,
забыла уже все пережитые ужасы,  мурлычет что-то  под нос и  плетет веночек.
Второй. Первый уже на голове.
     Размышляет об этом Антон, а самого догадки сверлят: и что от него нужно
"министру странных дел",  их начальнику разведки?  Что он затеял? Как только
заступит дежурным по отряду -  готовь,  Антон, пугу. Коров пасти. Это сейчас
коров.  А пока не заболел и не лег в госпитальную землянку пастух, все время
посылал его  в  караул  на  заставы.  И  не  глупый же  вроде  хлопец,  чтоб
придираться без дай причины за кличку, прилипшую к нему, как смола, с легкой
Антоновой руки.  Да и не нарочно ведь было сказано.  Недослышал Антон, о чем
говорили хлопцы,  переспросил.  А  получилось так,  будто с умыслом переврал
фразу.  И  пошло-поехало -  дай только что-нибудь свеженькое на язык!  -  по
всему отряду: "министр странных дел" да "министр странных дел".
     А  чтоб знать,  откуда это  взялось,  надо рассказать по  порядку да  и
немного назад заглянуть.
     Весной сорок  первого года  немцы  решили открыть в  некоторых деревнях
школы.  Открывалась такая школа и  в  Яминске,  где формировался полицейский
гарнизон.  Направили туда из  Лугани привезенного откуда-то учителя.  Его по
дороге перехватили партизаны -  тогда  еще  небольшая группа из  партийных и
советских активистов, ушедших в лес, и окруженцев.
     Назавтра с документами этого учителя, никому ни о чем не сказав, никого
не  поставив в  известность,  Петро Стежка исчез.  В  группе забеспокоились.
Стежка казался всем человеком надежным,  проверенным,  а тут -  на тебе!  На
всякий случай сменили стоянку.
     А в это время Стежка с солидным видом учителя сидел напротив коменданта
Лугани и, как позже рассказывал сам, вел "переговоры".
     Пан  учитель жаловался,  что  в  школе выбиты окна,  полицаями поломаны
парты. Нет тетрадей и учебников.
     "Как учить, герр комендант?" - вопрошал Стежка.
     Комендант  кое-как   ворочал  языком   по-нашему   и   потому   отослал
переводчицу.  Вел переговоры сам. Пообещал, что начальник полиции повынимает
стекло из окон в домах "большевиков", мужики отремонтируют парты. Потрясая в
воздухе пальцем, сказал:
     "Глафное учить дети великий любоф к великий Германия. Яволь?"
     "Яволь,  герр комендант. Понял, - ответил Стежка. - А читать-писать как
же?"
     "Читать -  мало.  Немношко учить читать.  А шрайбен,  писать - никс, не
нушно. Яволь?"
     "Чуть-чуть научить читать,  а писать - так чтоб и расписаться не умели.
Хорошо, я понял. А арифметику по какому учебнику преподавать?"
     "Учебник по арифметик тут,  - постучал себя комендант пальцем по лбу. -
Таплица умношения".
     "Ага! - Стежка обрадовался, что понял коменданта. - Арифметику, значит,
не выше таблицы умножения?"
     "Я,  я!  - закивал довольный понятливостью учителя комендант. - Не выше
таплицы умношения".
     Петро  Стежка рассказывал партизанам после  того,  как  отбыл в  шалаше
арест за свое самовольство,  что ему тогда захотелось умаслить коменданта до
конца и он попросил, чтоб ему дали побольше портретов Гитлера.
     Комендант прогугнил - "гут, гут!" - хорошо, хорошо! Из соседней комнаты
вынес и торжественно вручил Стежке большой сверток портретов фюрера. Отметил
пропуск и вскинул руку:
     "Хайль Гитлер!"
     "Хай!" - бодро махнул рукой Стежка и направился к двери.
     Комендант смотрел ему  вслед.  А  Стежка  мысленно крестился:  "Спаси и
помилуй!"  -  он  думал,  что  комендант  смотрит  не  в  спину  ему,  а  на
вешалку-стояк у  двери.  На ней висел плащ коменданта.  Когда Стежка вошел в
кабинет и  огляделся,  то заметил в кармане плаща рукоять пистолета.  И вот,
когда  комендант выходил в  соседнюю комнату,  он  кошкой метнулся к  плащу,
выхватил из кармана пистолет, сунул себе под пиджак за ремень.
     Будь ты неладно!  Это оказался не пистолет,  а ракетница! Но не скажешь
же:  "Извините,  герр комендант,  не  знал,  что это ракетница.  Возьмите ее
назад, она мне нужна, как в мосту дырка".
     Вышел за дверь,  подался по коридору.  Хотелось пуститься наутек, пятки
так  и  жгло.  Однако  с  важным видом,  с  высоко поднятой головой,  как  и
надлежало человеку, побывавшему на приеме у коменданта, дошел до вестибюля.
     О,  проклятье!  -  с крыльца в вестибюль вошел часовой. А если ощупает?
Ощупывал же, когда Стежка шел сюда.
     Стежка   протянул  часовому  пропуск   и   хотел   было   бочком-бочком
проскользнуть мимо него.  Так проходишь мимо злой собаки: сперва ластишься -
тютька,  тютька, славная, хорошая, а прошмыгнув, обернешься и плюнешь: "Чтоб
тебе подохнуть, псина!"
     Часовой взял пропуск, поинтересовался, показав на сверток:
     - Вас ист дас?
     Петро развернул сверток и ткнул часовому под нос портреты Гитлера.
     Тот махнул рукой: проходи!
     Не  подавая вида,  что  торопится,  Стежка свернул портреты и  вышел на
крыльцо.  Жадно глотнул воздуха.  Как из омута вынырнул. Осмотрелся. У стены
возле крыльца стояли велосипеды.
     Еще не зная,  с какой целью он это делает,  Стежка спустился с крыльца,
подошел к  велосипедам.  Облюбовал один.  С закрученным,  как рога у барана,
рулем, с блестящими ободьями. Слева на руле было круглое зеркальце, а к нему
прикреплен красный флажок  с  белым  кругом посередине и  черной свастикой в
этом круге.
     Неторопливо,   по-хозяйски  Стежка   осмотрел  велосипед.   Сверток   с
портретами прижал жесткой пружиной багажника. Вывел велосипед за угол. Встал
на  педаль,  разогнался и  забросил ногу.  Поехал по  улице.  Все  быстрей и
быстрей. Свернул налево, на Обчин. Вот тут, что называется, дал газу. Только
песок шелестел под шинами.
     Ружев, командир группы, из окруженцев, задал тогда Стежке доброго жару.
И  поделом.  Кто  так поступает?  Каждая операция должна готовиться,  должна
приносить какую-то пользу.  А  это зачем?  Чтобы показать свое молодечество?
Так его надо показывать с головой, не идти на необдуманный риск, который мог
стоить  Стежке  жизни.  Как  пить  дать!  Стоило  коменданту вызвать к  себе
чиновника,   посылавшего  накануне  того  учителя  в   Яминск,   и   все  бы
обнаружилось.  Из  кабинета коменданта Стежку поволокли бы прямо в  СД.  Или
если б  чиновник увидел из  окна,  что кто-то  поехал на его велосипеде -  а
велосипед,  как выяснилось позднее,  принадлежал именно ему, - тот же конец.
Прощайся с белым светом, Стежка!
     "Не  было  мишеней,  не  по  чем  было стрелять.  Я  и  решил раздобыть
портретов Гитлера,  а  заодно  и  наладить  личные  контакты с  комендантом.
Провести переговоры",  -  дурачась,  говорил Стежка.  Да  и  какие серьезные
доводы мог он привести в свое оправдание?!
     "Как министр иностранных дел",  - заметил Коля Ветров, окруженец, родом
из Хабаровска.
     Вспоминали Стежку и  недавно в кухне-столовой.  Разведчики Даликатный и
Коля Ветров рассказывали партизанам, как они выходили из майской блокировки.
Было это по ту сторону Зыслава.  Прорвалась бригада,  прорвался отряд. Отряд
прикрывали разведчики во главе с  Петром Стежкой да так и остались в кольце.
Залегли в густом,  высоком папоротнике.  Немецкая цепь приближалась. Солдаты
поливали впереди себя из автоматов. Летели срезанные пулями ветки, осыпалась
с деревьев кора.  Грузный топот ближе и ближе.  Вот уже ломается, шуршит под
сапогами папоротник.  Немец в  каске,  с автоматом в волосатых руках чуть не
наступил на Петра. Тот смотрел ошалевшему немцу в глаза. Смотрел ему прямо в
лицо  и  зрачок  пистолета в  руках  у  Стежки,  рядом  с  которым лежали  с
автоматами наготове Даликатный и Коля Ветров.
     Движением пистолета Стежка приказал немцу:  иди  прямо и  -  тс-с-с!  -
приложил ко рту палец.
     Все это произошло так быстро, что немец даже не задержался, не сбился с
ноги.   Прошел  между  разведчиками,  как  по  кладке,  боясь  наступить  на
кого-нибудь из них.  А они,  держа его на прицеле,  поворачивались вслед.  И
немец знал, что, издай он хоть один звук, - его изрешетят...
     "Только министр иностранных дел  мог  договориться в  такой ситуации да
наш Петро", - сказал Коля Ветров.
     И тут Антона словно кто за язык потянул.
     "Какой министр странных дел?" - переспросил он.
     Как в сук влепил! Хлопцы захохотали. Им понравилось.
     С тех пор и пошла по отряду кличка. А Антон пошел в пастухи. Раньше-то,
бывало,  Стежка брал Антона со  своими хлопцами на  задания.  Дело,  правда,
делали они, а Антон был при них вроде подручного.
     Он лежит в высокой траве.  Ворочается с боку на бок - мешает пистолет в
кармане. И пистолет каждый раз дает тот же Петро Стежка, когда идет Антон на
Сухую Милю.
     Спокойно,  тихо  лежит Антон.  И  коровы улеглись.  Топя  плетет венок.
Мирная картина.  Однако голова у Антона, как на шарнирах. Даже шея заболела.
Вертит головой то и дело, выглядывает из травы, как гусак.
     Привычка.

     Леса Толя не боялся. И все же лес, в котором ему предстояло заночевать,
был чужим, незнакомым, а потому угнетал его и слегка тревожил.
     Мальчик шел целый день.  Сперва -  по знакомым дорогам и тропкам. Перед
поселком кирпичного завода свернул в  обход.  На  завод партизаны заходили и
заезжали,  но стоять там не стояли.  И  вообще,  мало ли какая неожиданность
может подстерегать? Можно и на врага нарваться. Лучше обойти поселок, как он
обходит встречные деревни. В то же время надо держаться поближе к деревням и
поселениям.  Возле них скорее встретишь партизан,  чем в заброшенных, глухих
лесах.  Не станут же они сидеть пустынниками, без хлеба, без сведений о том,
что  делается на  дорогах и  в  гарнизонах.  Так  Толя  понимал.  И  понимал
правильно.
     Он окончательно и  твердо решил пойти в  партизаны и мстить за мать.  К
дядьке Кондрату и  тетке  Параске не  пошел.  Не  захотел быть  нахлебником.
Сказать  по  правде,  дядька  Кондрат  и  тетка  Параска  обидели его  своим
предложением.  Мать схватили немцы.  Это  верно.  Но  у  него была хата,  на
огороде росли молодая картошка и капуста, огурцы. Под поветью сложена верста
дров.  До  зимы можно было навозить еще  такую же  версту.  Что он,  один по
прожил бы?  Ему  тринадцатый год!  А  его  сочли  за  маленького,  пожалели,
предложили:  иди жить к  нам.  Конечно,  ему было тяжело и  он в  самом деле
замкнулся,  внутренне оцепенел.  Тетка Параска угадала. Он решил не плакать.
Мать не  раз говорила после того,  как приезжали из  гарнизона,  из  Лугани,
обобрали их до нитки и самих непонятно как оставили в живых,  что надо жить.
Сжать зубы, но жить, не радовать чужой глаз своими горькими слезами.
     Оставшись неожиданно без матери, думая о ней, он принял решение мстить.
Он сам себе командир. Он дал себе такой приказ - он его и выполнит.
     Первым делом надо найти партизан, а среди них - Денисова Рыгора.
     Выйти он хотел на Черневичи,  лесную деревню, или на Сухую Милю. Где-то
там,  слыхать,  стояли партизаны.  И  Сухая Миля и  Черневичи были к  югу от
Березовки.  И  он  старался идти так,  чтобы все время мох на  комлях старых
деревьев был у него за спиной. Кажется, шел правильно, заплутать не мог.
     Пока не  зашло солнце,  держался вблизи от дороги.  В  лесу такой порою
быстро темнеет.  А ночью,  натыкаясь на деревья, далеко не уйдешь. Потеряешь
ориентир,  заблудишься.  Вдобавок  предательски  трещат  под  ногами  сучья,
которых не  видишь и  не  перешагнешь.  Треск разносится,  кажись,  по всему
лесу... Он немного удалился от дороги, вступил в старый ельник. Под высокими
толстенными елями почему-то  мало было иголок,  почти голая земля.  Деревья,
обгоняя друг дружку,  рвались ввысь, к лучам солнца. Прямые, звонкие. Стволы
гладкие. Ветки начинались высоко над землей.
     Спрятаться было негде.  Однако Толя нашел себе местечко -  под  высокой
елью,  росшей среди мелколесья. Поднял, почти отодрал от травы нижние лапы и
пролез к комлю.  Лукошко, взятое из дому, поставил в сторонке. В лукошке был
узелок  с  отварной картошкой и  луком.  Торчал  воткнутый меж  прутьев нож.
Лежало  несколько  боровиков,  срезанных по  дороге.  Сверху  все  это  было
прикрыто пиджаком.
     Впотьмах нашел узелок и слегка утолил голод. Потом надел пиджак, поднял
воротник и лег головой к лукошку. Свернулся калачиком.
     ...  Проснулся -  было еще темно.  И  холодно.  И кто-то где-то плакал.
Видно,  его  и  разбудил этот  плач.  Потом все  тот  же  "кто-то"  принялся
хохотать. Громко, на весь лес.
     Сделалось жутко.
     Хохот  шел  из  высокого хмурого ельника.  Оттуда  же  долетали шорохи,
шуршание веток. Попискивала какая-то пичуга.
     Осторожно,  чтоб не выдать себя,  Толя отвернул лапку,  посмотрел в  ту
сторону.   Прямо  на  него  были  нацелены  два  желтых  фонарика.  Так  ему
показалось. Один, а рядом - второй. Фонарики не мигали, но и света от них не
было. И Толя догадался, что это филин-пугач.
     У него отлегло от сердца.  Но дрожь не унималась.  От холода и от этого
жуткого хохота. Обычно филины хохочут и плачут ранней весной.
     Попытался уснуть снова. Лег на едва прогретое его телом место. Но так и
не уснул до самого утра.
     Солнце встало яркое,  теплое.  Заблестела роса  на  траве,  на  кустах,
переливалась искорками в  сетях паутины.  На  ходу  тотчас промокли ботинки.
Штаны намокли до самых колен. От утренней свежести мелко лязгали зубы.
     Он  опять шел вдоль лесной дороги на  юг.  Вскоре должен был показаться
большак.   Толя  сбавил  шаг,   чтобы  невзначай  не   выскочить  на   него.
Рассказывали,  что у перекрестков и мостов -  немецкие дзоты,  а там, где их
нет, часто бывают засады. Если засада снялась, то после пев остаются цепочки
следов на росистой траве.
     Мальчик долго  лежал в  кустах перед большаком.  Наблюдал.  Дорога была
пустынна.  По ней никто не шел,  не ехал.  Солнце поднялось высоко, высушило
росу,  а он все не отваживался пересечь дорогу. Тишина настораживала. На той
стороне,  как  и  на  этой,  возможно,  никого и  не  было,  но  Толя немало
наслышался о том, как неосмотрительность губила людей.
     Большак он  перебежал за  поворотом.  Прикинул,  что  если его  здесь и
увидят,  то только с одной стороны. Это не то, что на прямом участке, где ты
открыт справа и слева... И "перебежал", пожалуй, не то слово. Перелетел, как
на крыльях.  И долго-долго еще бежал,  уворачиваясь от деревьев,  продираясь
сквозь заросли.  Спотыкался о  корни,  о кочки.  Бежал,  пока не перехватило
дыхание.
     Потом пошел.  Пошел смелее,  уверенней.  Ждал,  что рано или поздно его
окликнут и  он бросится на этот оклик.  Его встретят,  либо он встретит тех,
кого ищет.
     Где-то уже за Черневичами на проселочной дороге догнал человека. Одежда
на нем была потрепана. Рукава темного пиджака почти оторваны. Из дыр торчала
белая вата.  Под  глазами -  синяки.  Верхняя губа подпухла.  Глаза смотрели
как-то отчужденно и в то же время остро, цепко.
     Все  это Толя увидел,  когда поравнялся с  ним.  А  сначала наблюдал за
человеком на расстоянии. Шел тот размашисто, твердо, будто спешил по важному
делу  и  боялся опоздать.  На  песке оставались глубокие вмятины от  толстых
каблуков и  подметок.  Сапоги,  видно,  были  новые  или  недавно  подбитые.
Подтвердилось последнее: сапоги на ногах у человека были поношенные.
     Человек вдруг остановился, стал поджидать Толю.
     - Ну, подходи, подходи, не бойся. Нечего прятаться и следить за мной. Я
тебя толю давно заметил.
     - Добрый день, - нерешительно поздоровался Толя.
     - Добрый день. Пусть будет добрым. Для тебя и для меня. Ты куда идешь?
     - Никуда, - ответил Толя.
     - Вот и я туда же. Пойдем вместе.
     Пошли.  Толя едва поспевал за человеком.  Тот это заметил,  сбавил шаг.
Посоветовал снять  пиджак и  снял  сам,  перекинул через  левую руку.  Белая
рубашка у него была в бурых пятнах крови. Воротник оторван. Что он, из пекла
удирал?  Похоже,  что так оно и  есть.  Видно,  держали его там за руки и за
ноги, а он рвался и вырвался, чтобы идти теперь проселками вместе с Толей.
     - Дядь, где это вас так били и изорвали на вас все? - спросил Толя.
     - Давай лукошко поднесу,  - вместо ответа предложил человек. - По грибы
ходил?  -  спросил,  заглядывая в  лукошко,  где  лежало несколько вчерашних
боровиков.
     Толя не знал, что ответить.
     - ...остается одно:  мать  послала коня  искать.  Конь  порвал путо,  и
невесть где его волки носят.  Нет? Нет. А-а-а, телушка! Ну конечно, телушка!
Такая черненькая с белой лысинкой. Может, видели? - говорил человек.
     Он заметил, как при упоминании о матери, мальчик помрачнел. Спросил:
     - Нет мамы?
     - Нету. В Слуцке в облаву попала. В Неметчину увезли.
     Незнакомец положил руку Толе на плечо, стал утешать:
     - Не  горюй,  брат.  Все будет хорошо.  Вчера и  я  не  думал,  что жив
останусь.  Да видишь -  жив-здоров.  -  Он пытался улыбнуться,  но подпухшая
верхняя  губа  только  искривила рот.  -  И  меня  вчера  везли.  Из  камеры
смертников.  Меня и  товарища моего,  Радкевича.  Мир-гору слыхал?  Вот  там
поблизости и высадили нас.  Дали в руки лопаты,  и погнал нас конвоир могилу
копа