ть.  Шофер в  кабине остался.  Выкопали по пояс.  Радкевич остался в яме
песок подгребать,  чтоб нам  помягче лежать было,  -  верхняя губа его опять
повела рот в сторону,  -  а я вылез,  говорю конвоиру: "Пан, погляди, хватит
ли?"  Нагнулся конвоир заглянуть да так и  полетел в  яму.  Лопата у  меня в
руках была.  Радкевич схватил винтовку конвоира,  выскочил.  Побежали.  Пока
шофер опомнился да стрелять начал, мы далеко уже были.
     - А где теперь Радкевич? - в возбуждении спросил Толя.
     - К семье заскочил. Чтоб вместе с семьею в лес идти. А у меня - никого.
Из-под  Греска я.  Расстреляли немцы мою  семью.  Один остался.  Фамилия моя
Безбородько. А тебя как звать?
     - Толя.
     - Так что,  Толя,  идем мы с  тобою вместе в  это самое "никуда".  Идем
правильно.  Мне  Радкевич  рассказал дорогу.  Он  со  здешними  хлопцами был
связан.
     Вышли  на  заросшее,  запущенное поле.  Посередине его  паслись коровы.
Поодаль от них стояла на коленях девочка и что-то собирала,  наклоняясь то в
одну,  то в другую сторону. Похоже, рвала цветы. Направились к ней. И тут из
травы навстречу им поднялся мужчина с пистолетом в руке.
     - Стой, хлопцы! Дальше ходу нет.
     - Братка! - бросился к нему Безбородько, раскинув руки для объятия.
     - Погоди обниматься.  Успеем.  Лучше подыми-ка руки.  И ты,  - приказал
Толе.
     Обшарил  карманы  Безбородько,  окинул  взглядом Толю,  заглянул в  его
лукошко.
     - Можете опустить руки.  И  вот по этой тропочке -  прямо.  А  я  -  за
вами... Тоня! - крикнул он девочке. - Побудь пока одна. Я скоро вернусь.
     Антон повел задержанных на партизанскую заставу.

     Все,  кто попадал в  отряд сам по себе,  проходили проверку.  Таков был
порядок,  так  диктовала необходимость.  Потому что фашисты часто засылали к
партизанам своих агентов. Особому отделу, разведке работы хватало.
     Петро  Стежка через  своих  людей скоро узнал о  расстреле у  Мир-горы.
Подтвердил и Радкевич.  Он находился теперь в соседнем отряде их бригады,  с
партизанами которого был связан до ареста.
     Безбородько зачислили бойцом во второй взвод. На задания пока не ходил.
Долечивался в госпитальной землянке.
     А Толю знал Денисов Рыгор.
     Когда  их  привели  с   заставы  в  лагерь,   Рыгор  увидел  мальчишку,
поторопился навстречу.  Как обычно, протянул руку. Сказал конвоиру: "Этот со
мной" -  и повел в свою землянку.  Там было несколько человек,  и он сказал,
уже обращаясь сразу ко всем,  не выделяя кого-нибудь одного:  "Вот,  хлопцы,
сын той самой тетки Катерины".
     Светловолосый хлопец в  немецких брюках и  сапогах,  в  табачного цвета
кителе,  подпоясанном ремнем,  на котором висела кобура с пистолетом,  стоял
посреди землянки.  Он что-то говорил,  а остальные слушали. Хлопец был одних
лет с Рыгором.
     Когда Рыгор и  Толя по ступенькам из жердей почти скатились в землянку,
он умолк. С любопытством смотрели и все, кто его слушал.
     Светловолосый -  это  был,  как  позднее узнал  Толя,  Петро  Стежка  -
подбоченился, явно кому-то подражая, и произнес: "А ну, покажись, сынку!"
     Толя смутился.  Он  ждал,  что  партизаны обрадуются ему,  как  он  сам
обрадовался, добравшись до них, станут расспрашивать, сочувствовать и жалеть
его.
     Ничего подобного не  произошло.  Задали всего  несколько вопросов:  как
шел,  что  видел,  кто  их  задержал и  кто  привел в  отряд.  Потом  Стежка
распорядился отвести  его  на  кухню,  накормить у  тетки  Матруны.  "А  там
посмотрим,  куда тебя пристроить",  -  сказал и сам вместе с Рыгором и Толей
пошел  вдоль  землянок  в  другой  конец  лагеря,  где  под  навесом  стояла
печь-плита с  несколькими черными котлами,  а  поодаль,  под тем же навесом,
тянулись длинные столы.
     Пока Толя ел, а Стежка прохаживался вдоль столов, Рыгор отнес с кухни в
землянку-баню пару ведер горячей воды. Там после Толя помылся.
     Видимо,  Петро Стежка, прохаживаясь меж столов, думал, куда его, как он
говорил,  пристроить,  да  ничего  путного так  и  не  придумал,  потому что
назавтра уже не  Рыгор,  а  он  сам привел Толю к  тетке Матруне на ту самую
кухню...

     Тут,  как считает Толя,  он и прозябает.  Что у него за работа? Таскает
воду из колодца,  на пару с Тоней чистит картошку.  А чаще с дядькой Антоном
пилит и колет дрова. Дядька Антон - как понял Толя - был в отряде главным по
хозяйственной части.  И, как показалось ему, тяготился своей работой. Был ею
недоволен.  Вот и  сейчас он  сидит,  без пояса,  на  еловом чурбаке,  курит
самокрутку, смотрит, не отводя глаз, в одну точку.
     Толя прослеживает его  взгляд и  видит:  на  ближнем столбе под навесом
висят винтовка и дядькин ремень с патронташем.
     - А ты дровосек ловкий.  Получается у тебя,  как дважды два - четыре, -
хвалит Толю дядька Антон.
     От  такой похвалы кисло на  душе.  Еще  кому-нибудь вздумается штатного
дровосека из него сделать. Не за этим он сюда шел.

     Как  прежде давали названия деревням и  городам?  А  вот так.  Возникло
поселение,  скажем,  на берегах рек Немиги и Свислочи.  Облюбовали его люди,
часто съезжались сюда.  Мену устраивали,  товарами менялись.  Кто мед,  воск
привозил,  кто звериные шкуры,  веревки из  конопли,  льняное масло и  семя,
гончары -  глиняную посуду,  бондари - тоже посуду - из дуба да клена. "Куда
поплывешь? - спрашивали у человека. "В Менск", - отвечал тот.
     Прослышали купцы в  далеких краях,  что есть где-то за тридевять земель
удивительный город. Сто раз горевший, да не сгоревший. Завоеватели не раз на
его богатства зарились,  с огнем и мечом шли. А он устилал ими, как снопами,
землю, и текла тогда Немига чужою и своей кровью. Да, в самом деле город был
удивительный.  Сожженная птица  Феникс  возродилась из  пепла,  стоило  лишь
подуть ветерку.  И  город  тот,  словно птица Феникс,  вставал из  пепла еще
красивее, чем был... Так и пошла слава про стольный Менеск - Менск - Минск.
     А Брест пошел от бересты.  Много когда-то берез белостволых было вокруг
первого поселения.  Его и  окрестили Берестьем.  В Турове любили турий рог с
медовухой пустить по кругу, Пинск от Пины нарекся, а Случеск - Слуцк от реки
Случи...
     Замошья,  Залесья, Загрядья, Загалья строились за моховинами, за лесом,
за темной грядой, за большой просекой - галом, прогалиной.
     Просто давали названия.  И  в  этой простоте была мудрость.  Тут тебе и
история и география заодно.  И каждый мог сказать,  откуда он, в какой земле
его корни.
     А  тому  Берестью или  Загалью честь была и  есть великая,  если кто-то
вылетал из  его гнезда и  орлом кружил над миром,  добывая им и  себе славу.
Добывая славу Родине. С Берестья или Загалья Родина только начинается, а всю
ее не окинуть глазом даже с высоты орлиного полета.  И все сыны и дочери для
нее  одинаково близки и  дороги.  Как пальцы на  руке -  больно,  который ни
порежь...
     Загалье по  меркам этой лесной стороны -  деревня большая.  И  та самая
прогалина от нее далеко, а так все леса да леса.
     С  начала  войны  немцы  сюда  не  совались.  Председатель  Загальского
сельсовета Корнеев сразу  же  организовал партизанскую группу.  На  ее  базе
стали расти отряды.  Возникли бригады.  Теперь это центр партизанского края.
Недалеко от деревни,  на острове Зыслав, - первый партизанский аэродром, где
садятся  самолеты  с  Большой  земли.  Привозят оружие,  лекарства,  газеты.
Забирают тяжелораненых.  Отсюда  отправляли в  Москву  деда  Талаша,  отсюда
летают в столицу Родины партизанские генералы.
     В  Загалье над зданием сельсовета не  опускался красный советский флаг.
Трепещет он и сейчас. В деревне работает школа.
     Все  ученики сидят  в  одной  большой комнате с  тремя рядами парт.  За
первыми  -  самые  маленькие.  Учительница ходит  по  комнате,  рассказывает
ребятам,  как велика их Родина.  Летом над нею никогда не заходит солнце.  И
малыши, и многие из тех, кто постарше, диву даются: как это может быть, чтоб
не заходило солнце?  А еще интереснее услышать,  что есть земли, где полгода
длится день,  а полгода ночь.  Это что же,  полгода спать,  раз такая долгая
ночь? И уж совсем непонятно, как это там, где полгода стоит солнце, не может
отогреться земля - вечная мерзлота.
     Толя и  Тоня ходят в  Загалье в  школу.  От лагеря до деревни несколько
километров лесом.  Каждый раз их  провожает кто-нибудь из  партизан и  ждет,
пока кончатся занятия.  Уроков бывает два  или три.  Лишь изредка четыре.  С
начала учебного года,  с первого сентября, прошло примерно полмесяца. За это
время несколько раз  занятий не  было совсем -  прилетал фашистский самолет,
бомбил Загалье.  Ученики и учительница прятались в блиндаже, заранее вырытом
на огороде. Блиндаж был надежный - поверх бревен лежал толстый слой земли. В
последний налет где-то недалеко упала бомба.  Земля вздрогнула. Все, кто был
в блиндаже, едва устояли на ногах. Тряхнуло, как на большом возу сена, когда
колесо попадет в выбоину.
     Тоня  рассказывала,  что  весной тоже  повадился было  к  ним  самолет.
Прилетал почти каждый день.  Сперва бомбил и  обстреливал,  а потом рассыпал
листовки:  сдавайтесь.  По нему стреляли из винтовок,  из автоматов.  И хотя
летал он низко,  никак не могли сбить.  Только вынырнет из-за леса с  одного
конца деревни и  тут же  прячется за лесом в  другом конце.  Тогда партизаны
выбрали высокий дуб на отшибе,  втащили на него несколько досок, оборудовали
площадку.  На ней бронебойщик с  противотанковым ружьем поджидал фашиста.  А
тот - словно почуял опасность - не прилетал. Партизан несколько дней дежурил
на площадке и  под дубом.  И самолет все же прилетел,  и тот пэтээровец сбил
его.
     В последний раз,  едва кончилась бомбежка,  дети с учительницей вылезли
из  блиндажа.  Фашист ничего не поджег -  нигде не горело.  Только с  корнем
вывернуло сухой вяз на  огороде за  школой.  На вязе была буслянка -  гнездо
аистов. И пара бездомных, аист и аистиха, кружили над тем местом и не знали,
куда им сесть...
     Учебников и  тетрадей в  школе не было.  Широкую черную доску разделили
мелом на четыре части -  по числу классов.  В первой колонке - первый класс.
Там  были  написаны буквы,  и  малыши  вместе  с  учительницей заучивали их:
"А-а-а", "Б-э-э", "В-э-э"... Во второй колонке второй класс решал задачки. В
третьем было письмо, а в четвертой колонке рисовали - в четвертом классе шел
урок рисования.
     Урок  пения  был  общий для  всех.  И  уроки истории и  географии тоже.
Учительница рассказывает о  далеких странах.  О теплых морях,  о пальмах,  о
том, что там никогда не бывает зимы.
     Кто-то из младших поднимает руку.  Учительница поначалу не замечает,  и
рука тянется из широкого рукава рубахи все выше и выше - до самого локтя. Но
вот учительница заметила.
     - А там немцы есть? - спрашивает первоклассник.
     Вся мелкота так и  покатывается со  смеху:  ну где это видано,  чтоб не
было немцев?!
     В  конце  уроков  кто-нибудь  из  старших  начисто  вытирает  доску,  и
учительница пишет на ней слова,  а все хором повторяют: "Ма-ма", "Ро-ди-на".
Последнее предложение длинное,  целых три слова,  но его знают наизусть даже
первоклассники.  Учительница только начинает писать первые буквы -  а  пишет
она  быстро,  сам,  кажется,  никогда так не  научишься,  -  как дружный хор
декламирует: "Смерть немецким оккупантам!" И восклицательный знак в конце.
     Чем дольше Толя находился в отряде, тем сильнее его брала тоска. У всех
есть дело и занятие,  а он,  как ему показалось,  чужой здесь,  сам по себе.
Помогал по кухне,  по просьбе Петра Стежки разыскивал кого-нибудь в  лагере.
Рыгор научил его разбирать и собирать винтовку, и он теперь проделывал это с
завязанными глазами.  Были и  другие поручения и  занятия.  Но все это такая
мелочь,  что не хотелось вспоминать. И все это было не постоянное, случайное
- просто он,  Толя,  случайно оказывался у  кого-нибудь под  рукой или перед
глазами.  А он же не ради этого шел в партизаны.  Он вспоминал отца, который
где-то  сражается изо дня в  день на  фронте.  Еще чаще приходила на  память
мать.  Было жутко слушать рассказы партизан об  издевательствах фашистов над
пленными,  над теми, кого угнали в Германию. Там и его мать. Стоило подумать
о  матери  перед  сном,  как  ночью  она  непременно снилась.  Изможденная и
почерневшая.  Искусанная овчарками.  Она тянула руки навстречу Толе, просила
защиты, из глаз у нее лились слезы...
     А он здесь сидит без дела.
     Он,  бывало,  радовался,  когда в  хату  к  ним  заходил Денисов Рыгор.
Радовался, как старшему брату. Смотрел, как на чудо, как на человека оттуда,
куда рвался сам.
     И вот он здесь и ничего не делает.
     Толя  заводил об  этом  разговор с  Рыгором,  когда  они  встречались в
лагере,  когда Рыгор учил его разбирать и  собирать винтовку.  Говорил и два
дня назад,  когда Рыгор сам нашел его на кухне.  Рыгор вроде бы прятал глаза
от Толи.  Спросил между прочим,  не хочет ли он,  Толя,  полететь на Большую
землю.  Самолеты оттуда прилетают часто.  На это Толя ответил, что он скорее
пристанет к другому отряду,  чем полетит на Большую землю.  Рыгор обозлился:
"Это в  примы пристают,  а  у  нас  дисциплина".  Умолк,  задумался.  Видно,
припомнил  разговор  с  тем  или  с  теми,  по  чьему  поручению  он  сейчас
разговаривал с  Толей.  А  Толя чувствовал,  что душою Рыгор на его стороне,
только не  знает  как,  каким  способом уговорить того  или  тех  -  Стежку,
комиссара,  а может,  и командира Ружева,  -  чтобы Толю оставили в отряде и
поручили ему какое-нибудь серьезное дело.
     Беседа,  в  общем,  не получилась.  Ни о чем не договорились.  Рыгор на
прощание попросил Толю обождать, набраться терпения.
     Толя не знал,  что в  тот вечер в штабной землянке Петро Стежка и Рыгор
говорили о нем.  Были при этом комиссар и начальник штаба.  Командира отряда
Ружева не было - его вызвали в бригаду.
     Начальник штаба сидел в  углу  за  столом над  бумагами и  вроде бы  не
слушал,  о  чем  говорил  комиссар  с  партизанами.  Комиссар  расхаживал по
землянке,  держась одной рукой за портупею, а второй размахивая в такт своим
словам,  как  бы  помогая себе  говорить.  Рыгор  и  Стежка стояли у  стены,
поворачивали головы вслед за комиссаром, слушали.
     - ...Стало быть,  зачислить к  разведчикам Антона и Анатолия Ивановича?
Ну, первый, по-моему, и числится в вашем отделении. А вот насчет Толи... что
вам сказать...
     - Да  что  говорить,  товарищ комиссар,  -  у  нас ему самое место!  На
фронте-то сыны полков есть.  А почему у нашей разведки не может быть сына? -
настаивает Петро Стежка.  -  Хлопец он смекалистый.  Молчун малость, так нам
это и на руку, в болтунах не нуждаемся. Он к нам за мать пришел мстить, а не
бульбу чистить.
     - Это точно, - подал голос Рыгор. - Хлопец мировой, знаю как соседа.
     - Та-ак,  -  произносит комиссар, - один про мать вспомнил, на чувства,
так  сказать,  бьет,  второй  соседство  приплел,  а  там,  если  хочешь,  и
родственные отношения на помощь призовет.  Все мы мстим.  И  за мать,  и  за
отца, за сестру и брата - за всю Родину пашу. Подчеркиваю: мы! А не дети!
     - Товарищ комиссар,  мы  не  всех  детей берем и  не  всех  возьмем.  Я
предлагаю зачислить в наше отделение конкретного человека - Толю Ивановича.
     Вечером дядька Антон разыскал Толю на  кухне.  Они  с  Тоней только что
возвратились с  Сухой  Мили.  Принесли грибов.  Тетка  Матруна почистила их,
помыла  и  бросила  в  котел.  От  кухни  исходил  приятный грибной запах...
Наколотили целую котомку и орехов.
     Толя рассказал об этом дядьке Антону. Тот поинтересовался:
     - Вы одни ходили на Сухую Милю или вас кто-нибудь сопровождал?
     - Сопровождал Безбородько.  Ну,  тот, с которым мы в отряд пришли. Хотя
нет, не сопровождал...
     - Сопровождал - не сопровождал?.. Как это понимать?
     - Мы  с  Тоней уже из  лагеря вышли,  когда его на тропке встретили.  С
винтовкой.   Спросил,   куда  мы  идем.  Мы  ответили:  на  Сухую  Милю.  Он
обрадовался. Говорит: пойду с вами. И добавил: "Хочу взглянуть на дорогу, по
которой с  того света пришел".  Застава нас пропустила туда и обратно,  ни о
чем не спрашивая. Знали там, видно, что мы должны идти.
     - Ладно.  А теперь пошли-ка к командиру отряда.  Нас обоих вызывают.  Я
тебя уже заждался.

     А начинался тот день, как обычно.
     В  выцветшем небо  белой  паутиной  дрожало  бабье  лето.  Солнце,  еще
довольно яркое,  вело спор с  осенью -  под стеною хаты или на  тихой лесной
прогалине можно было погреться. Но от земли уже тянуло холодом.
     Дядька Антон привел к  началу уроков Тоню и  Толю,  сказал,  что у него
есть в Загалье свои дела и он зайдет за ними после уроков.
     Так и сделал.
     По  широкой улице они  пошли не  в  сторону отряда,  как  обычно,  а  в
противоположном направлении.
     - Этот урок я с вами проведу,  - сказал дядька Антон Толе и Тоне, когда
выходили со  школьного двора.  Сейчас он размашисто вышагивал впереди них по
улице.
     Миновали сельсовет. Алый флаг над зданием едва заметно колыхался - день
был  безветренный.  Но  Толе  показалось,  будто  он  услышал упругий трепет
кумача.  Как под порывами ветра.  Возможно,  то же самое почудилось и дядьке
Антону:  быстрым движением правой руки  -  левой  он  придерживал за  ремень
перекинутую через  плечо  винтовку -  поправил кепку  и  прошел чуть  ли  не
строевым,  как перед знаменем,  поднятом на флагштоке в лагере.  Да и Топя в
своем вязаном сером джемпере словно подросла, постройнела.
     За  сельсоветом  свернули  в   улочку  налево  и  возле  третьего  дома
остановились.
     Калитка во  двор стояла нараспашку.  Открыты были и  два низких широких
окна, под которыми выложенная кирпичом дорожка вела к кирпичному крыльцу. По
дядька Антон не повел их дальше. Посмотрел на часы.
     - Рано еще. Давайте присядем, обождем, - сказал он.
     Сели на толстую ошкуренную колоду, лежавшую у забора. Дядька Антон снял
кепку и вытер ею потное лицо.
     - А я больше в школу не пойду, - сказал вдруг Толя.
     - Это,  брат,  для  меня  не  новость,  -  натягивая на  голову  кепку,
отозвался дядька Антон. - Было ясно, как дважды два - четыре. Я только ждал,
когда ты об этом скажешь.  Сам.  Вот ты и сказал.  Если разобраться, так что
тебе делать в этих четырех классах,  если на добрый лад уже все семь надо бы
кончать. По возрасту, поди, так оно и будет, а?
     - Так, - ответил Толя.
     - Вот  видишь...  И  Тоне незачем ходить сюда.  Что,  у  нас  в  отряде
учителей мало?  Хотя бы твой земляк,  Рыгор.  Он же, поди, когда показывает,
как разбирать и собирать оружие, не только о нем говорит? Рассказывает, надо
полагать,  почему оно стреляет,  как и чем гонит пулю из ствола, почему мина
или снаряд взрываются?..
     - Конечно.
     - ...Тут тебе законы физики и химии. Географию, ближайшую, известно, мы
своими ногами изучаем. И измеряем. Из истории надо непременно знать и Петра,
и  Наполеона,  и  Октябрьскую революцию,  потому как мы  -  ее  продолжение.
Вообще-то,  много надо знать. А ты листовки, газеты читай. Тоже история. Ну,
чего смотрите на меня?  Точно вам говорю,  как дважды два -  четыре:  и наше
время станет для кого-то там историей.
     Он помолчал, потом, припомнив что-то, продолжал:
     - Вы не подумайте только,  что я вас от пауки отваживаю. Знания его как
нужны! Всем! И воевать без пауки никак невозможно. Кто ты без военной науки?
Живая мишень!  Вот и выходит:  ежели ты на войне -  а она может в тебя из-за
любого куста выстрелить, - перво-наперво воевать учись. Так что правильно ты
решил - воевать! Как ни горько, а правильно.
     - Ой! - воскликнула Тоня. - Смотрите!
     Толя мотнул головой влево-вправо, а дядька Антон схватился за винтовку,
зажатую меж колен.
     - Да нет же,  нет!  На землю посмотрите.  Вот! - Тоня показала себе под
ноги.
     По  утоптанной земле ползала муха,  а