час  я  снова  в  городе  и  чувствую  себя
предателем, потому что я покинул Кусту с его ноющим сердцем. Но я  не  мог
решить, как же теперь быть, и, следовательно, не мог  ничего  предпринять,
чтобы осуществить свое решение. Так я и не могу сказать, допустимо ли это,
чтобы у Кусту болело сердце  теперь,  когда  у  нас  поднимают  так  много
целинных земель.

   1964



КЛАД

   Еле-еле плелся ванапаалский Лаас из трактира  домой.  Так  ведь  оттуда
иначе  и  не  пойдешь,  ежели  просидишь  там  все  послеобеденное  время.
Просидишь и в кварте водки свои заботы утопишь. А что топить,  у  него  не
занимать стать: денег совсем нету, едва за  аренду  наскребешь.  Кто  тебе
поможет? Никто не поможет, ни один черт на помощь не  придет.  Никто  тебе
просто так рубля не даст, даже копейки. А получать желают все: и барон,  и
церковь,  и  лавочник,   и   мельник,   и   этот   самый   дошлый   пивной
соловей-трактирщик. А для чего ты живешь? - вопрошающе развел руками  Лаас
посреди ослизлого проселка, по которому гонят скот. Только для того, чтобы
макать картошку в салачный рассол и трудиться  до  седьмого  пота?  Рожать
детей и их учить, как есть картошку с рассолом, на работе пересиливаться и
как-то прожить такую же самую худосочную жизнь. Неужели в самом  деле  для
этого?
   ...Гляди, до чего же сегодня хороша  погода.  Сентябрьское  солнце  уже
совсем низко, скоро закатится за Вяльямяэ, за то самое Вяльямяэ,  где  мне
завтра жнивье пахать. Хороши у нас на дворе клены осенью -  один  красный,
другой золотой! Вроде бы раньше и не замечал их. До чего же  будет  жалко,
ежели барон прогонит отсюда, надумает  продать  усадьбу  кому  другому!  А
орешник-то какой, просто загляденье, желтые листья  кружатся  и  падают  с
него. Были бы это рубли -  ах  ты,  леший,  мигом  купил  бы  Ванапаалскую
усадьбу, чтобы этот гнилой пень убрался из нашей волости вместе  со  своей
очкастой госпожой, длинной, как зимний  сон  кадарикской  Вийу,  и  тощей,
ровно колодезный журавель. А потом напился бы в дым вместе со всеми нашими
деревенскими, до дна бы высосали этого кабатчика, а самого вахлака,  этого
мужичонку с желтыми собачьими глазами и вечно сопливой бородой, напоили бы
до смерти.
   ...Да стоит ли вообще-то  возиться  с  Ванапаалом,  с  его  полями,  на
которых, как большущие серые быки, торчат груды камней?  Были  бы  деньги,
поехал бы в город, купил бы каменный дом: на  окнах  занавески  и  красные
цветы на подоконниках. Стал бы заниматься извозным промыслом или сдавал бы
комнаты разным городским шалопаям, а сам жил бы лучше, чем жук в  навозной
куче. Сидел бы в креслах и записывал бы квартирную плату на чистых  листах
в Библии, кажный день ел бы масло да мясо. И баба моя вошла бы в  тело,  и
любо-дорого было бы на нее глядеть - чистая юбка,  ситцевый  фартук  -  на
двадцать лет помолодела бы. Эх, вот это была бы жисть! Иной раз можно бы и
в Ванапаал съездить, на телеге с рессорами, места родные поглядеть: на шее
чистый платок, сам в воскресном кафтане, из кармана бутылка хорошей  водки
торчит...
   ...Елки-палки, как же эта кварта у меня  вокруг  пупа  заплясала  да  в
голову мне ударила! Гляди, какие мысли от  баронской  сивухи  полезли,  от
такой-то малости! Зряшные мысли -  у  Лааса,  да  вдруг  дом  в  городе...
Понатужься-ка лучше, чтоб арендную плату осилить, она тебе  так  на  плечи
давит, что не приведи бог, потяжелее будет, чем самый большой каменный дом
в городе Курессааре...
   Негнущимися пальцами распутывает Лаас лыковую петлю, никак не  желающую
слезть с вереи. "Надо бы крюк большой в кузне сделать, -  мелькает  в  его
пьяной голове, - с ним проще было бы запирать да  отпирать".  Эх,  деньги,
деньги... Они могут человека и с трезвой головой дурнем сделать, не то что
когда ты под парами.
   Еле-еле ковыляет Лаас через двор по дерну: ромашка и крошечные цветочки
птичьей гречихи засыпаны огромными желтыми листьями клена.  Желтые-желтые,
как десятирублевки... Э-эх, деньги-денежки...
   ...На следующее утро, с больной головой, он кое-как запрягает лошадь  и
отправляется  пахать  стерню.  Но  прежде  он  быстро  заходит  в  камору,
отыскивает в уголке шкафчика запрятанную там на "случай простуды бутылку и
делает  несколько   глотков.   Потом,   уже   в   воротах,   вдруг   резко
останавливается, как будто о чем-то  вспомнив,  озирается  и  мигом  берет
из-под навеса новую железную лопату.
   ...Борозда ложится к борозде, медленно и нудно. Иногда соха  натыкается
на камень, и Гнедой покорно останавливается. Это даже как бы  своего  рода
событие, вносящее разнообразие в мерное течение черновато  серой  борозды,
Лопата в другом конце поля, на валуне между кустами ежевики.
   Лаасу  ужасно  стыдно  перед  самим  собой.  Гляди-ка,  ведь  вчерашний
денежный дурман не выходит из головы, выпитые для опохмеленья глотки будто
даже еще силы ему подбавили. Потому что утром уже в воротах  вдруг  словно
молния блеснула у него в голове: ведь на краю жнивья,  между  орешником  и
кустами рябины, находится Могильная гора, где еще во время великого голода
и чумы хоронили людей. А на этой самой Могильной горе растет старая  дикая
яблоня. А под этой яблоней будто бы зарыт клад. Старая ванапаалская Эди  -
да будет ей земля пухом - говорила, что она сама несколько раз видела  там
синий огонь. А что, ежели взять лопату да поглядеть, правда это  или  одни
россказни? Лаасу стыдно, он вообще-то не верит тому,  что  болтала  старая
Эди, а тут, смотри, ровно ребенок, захватил-таки с собой лопату. Не посмел
бы взять ее среди бела дня из-под  навеса,  будь  на  дворе  баба,  да,  к
счастью, ее не было. Не решается Лаас пойти копать, ведь даже  Гнедой  над
ним смеяться станет... А все же утопающий и за  соломинку  хватается.  Ну,
конечно, рублей с царем там нет, дак ведь и серебро, что ни говори, все  ж
таки серебро, ежели случится, что там в  самом  деле  окажутся  деньги.  А
ежели не они, так, может, какие вещицы, за них студент  или  какой  ни  то
другой городской олух денег даст.  Всего-навсего  прошлым  летом  приходил
один такой чудила к Тынуюрна и за старое сиденье и воловье  ярмо  двадцать
копеек дал.
   Лаасу, правда, стыдно. Он останавливает Гнедого в конце борозды и долго
и подробно объясняет коню, что ему, Лаасу, мол, нужно сходить до ветру,  в
лес... Потом быстро хватает с камня лопату - чтобы Гнедой  не  видел  -  и
кидается в чащу, будто он уже несколько дней не ходил.
   Ага, дикая яблоня на месте. И с лихорадочной быстротой  новая  железная
лопата режет рыхлый верхний слой земли. Хорошо,  что  из  дому  не  видать
Гнедого, который кушает на месте отаву.  Вяльямяэ  его  заслоняет...  Черт
побери, да здесь до него уже рыли, сразу видать, что земля перекопанная...
Гляди-ка, вроде уголь, в самом деле уголь... теперь опять пошли камни, так
и есть... во, какой кусище плитняка. Тут бы лом  сгодился,  а  то  когтями
приходится... Так! Опять вроде уголь и обломки костей вперемежку с землей,
пара булыжников в аккурат для каменки впору будет - стой-стой,  а  во  что
сейчас уперлась лопата? Горшок, господи Иисусе - горшок!
   И, наклонясь, он устремляется в неглубокую яму, так  что  издали  видна
только его задница в серых штанах из домотканины и две веревочные  подошвы
с налипшей на них землей.  Руками  Лаас  осторожно  откапывает  крошащийся
глиняный горшок, который тут Же разваливается  на  куски...  Но  в  горшке
ничего нет. Тупо просеивает Лаас между пальцами обломки  угля,  среди  них
попадаются блестящие осколки стекла, и даже кусочек цепочки встретился, но
ни одной монеты. И хотя Лаас никогда до конца не верил тому,  что  болтала
Эди, все же  он  ошарашен.  И  снова  горячая  волна  стыда  заливает  его
пульсирующую голову. Вот дурень! Узнай кто-нибудь про это, и  ванапаалский
Лаас станет на всю волость посмешищем. Он клад ищет, ему  легкой  жизни  в
городе  захотелось!  Только  в  старушечьих  россказнях   таким   способом
богатели. Мужчины их словам не верят, один-единственный  нашелся,  который
поверил, и этот простофиля - ванапаалский Лаас.
   Разбитый, пристыженный человек  встает  и  со  злостью  швыряет  новую,
дорого стоившую железную лопату на дно ямы. Звяк! - отвечает она  из  ямы.
Стой-ка! Ударься лопата о камни, она такого звука не издаст! Человек снова
на дне ямы, снова его руки шарят в земле, и когда он теперь  выпрямляется,
на ладони у него ржавая железная закорючка.  Новое  разочарование.  Тяжело
садится человек на выкопанную землю  и,  низко  опустив  голову,  начинает
рассеянно скрести заскорузлым ногтем большого пальца  найденную  железину.
Сквозь поредевшую листву дикой яблони проникают лучи сентябрьского, уже не
раннего утреннего солнца. Они падают разводами на потертую одежду  глубоко
задумавшегося человека, и одно дрожащее пятнышко упрямо  задерживается  на
предмете, который он держит выпачканными землей пальцами.
   Человек медленно поднимает тупой, ничего не видящий взгляд.  Его  взор,
обращенный в себя, случайно останавливается на рыжем куске железа, которое
золотит падающий сквозь ветви сдержанный свет осеннего солнца. Что бы  это
могло быть? Вернее, чем бы это могло быть, когда его  запрятали  в  земные
недра те, кто некогда жил здесь на каменистых холмах  Ванапаала?  Железная
загогулина, видимо, от чего-то отломанная, к одному концу сужалась, и одно
ребро у нее было  тонкое,  как  лезвие.  Внезапно  тупое  лицо  осветилось
улыбкой. Понял! Это же  издавна  знакомая  изогнутая  железка  серпа,  это
пополам сломанный серп... Небось тебя и положили в таком сломанном виде  в
могилу к хозяину, когда тот то  ли  до  времени,  то  ли  под  гнетом  лет
помер...
   Изогнутая железка серпа! Ах, так, значит,  здесь  и  в  давние  времена
обрабатывали поля, пахали борозды, бросали семена в землю  и  серпом  жали
колосья... И у них не было горшка с деньгами, чтобы дать его тебе с  собой
в могилу, и положили серп - орудие землепашца, - чтобы ты и на  том  свете
мог честно трудиться на нивах. И Лаас смотрит на многосотлетний серп уже с
иным, просветленным лицом, как будто он нашел ключ к пониманию  вселенской
жизни.
   Здесь жили люди, и  наверняка  они  тоже  работали  на  господ,  и  они
видывали войны и чуму. Из поколения в поколение  жили  на  скудной  земле,
может быть, и голод знали, растили детей, здесь жили люди, из поколения  в
поколение. Бывало, что деревни пустели, но все равно со временем  каким-то
чудесным образом в них снова появлялись люди, которые  все  так  же  гнули
спины, чтобы жать созревший урожай.
   Терпели и умирали, но все равно  жили  -  наперекор  господам,  голоду,
войнам и чуме. Какой же смысл был в их жизни? На что они надеялись? Ибо на
что-то они ведь должны были надеяться, жизнь-то  у  них  была,  поди,  еще
тяжелее теперешней. А на что надеешься ты, ванапаалский Лаас,  когда  тебе
тяжко и неоткуда ждать помощи?
   Я надеюсь на землю и на труд. Я надеюсь, что моим детям  будет  полегче
жить. Я надеюсь, что когда-нибудь настанут лучшие времена, что земля будет
давать больше, а труда потребует меньше, что у каждого будет  хлеб.  Может
быть, я этого не увижу, как не увидел человек, чьи руки  держали  когда-то
этот старинный серп. Может быть, и мои дети этого не  увидят.  Может,  это
время застанут мои  внуки  или  их  дети,  но  однажды  это  время  должно
наступить, ибо иначе не к чему жить. Иначе не стоит пахать, сеять и  жать,
рожать и растить детей.
   Так думал ванапаалский Лаас одним чудесным  утром,  сидя  на  Могильной
горе под ясным оком сентябрьского солнышка и держа  в  испачканных  землею
пальцах половинку древнего серпа, после векового сна снова  оказавшуюся  в
руке землепашца.
   Лаас не спеша встал, бережно спрятал в карман портков  лезвие  древнего
серпа, взял лопату и пошел обратно на поле, где Гнедой встретил его  тихим
вздохом, без всякой насмешки.
   Вечером Лаас как сокровище положил половинку древнего  серпа  на  полку
под окном, где у него хранились Библия и книга псалмов.
   Откуда же мне стала известна эта давняя история, если свидетелем  ее  в
свое время был один только  старый  Гнедой  Лааса?  Думаю,  что  Лаас  сам
поведал о ней  моему  деду,  когда  они  в  далекие  времена  сиживали  на
рождество в нашей старой риге, пересказывали друг  другу  свои  истории  и
тянули  бесконечные  озорные  песни:   жбан   пива   на   середине   чисто
выскобленного стола и тут же,  под  рукой,  деревянная  миска  с  вялеными
язями. Ибо в такие часы занимаются не  только  пустой  болтовней:  могучая
хмельная влага настраивает на радикальное обсуждение всего мироздания.
   Ну что ж, я вообще не стал бы рассказывать эту старую историю,  хотя  в
ней и без сегодняшней концовки, наверно, есть свое зернышко.  Эта  история
вспомнилась мне, когда я нынче осенью случайно  встретился  в  Таллинне  с
самым младшим внуком Лааса, Алексеем, или Сену, как его звали  в  деревне.
Этот тридцатипятилетний здоровенный детина (по крайней мере шесть футов) в
рубахе с городскими видами, надетой навыпуск, зевал на  пороге  сизо-синей
будки. Рядом с дверью висело объявление, лаконично сообщавшее, что  здесь,
в точно  указанные  часы,  производится  скупка  утиля.  В  окошечке  были
выставлены товары, даваемые в обмен: глиняные горшки,  стеклянные  стопки,
миски, молочные кувшины и прочая дребедень.
   Я  понимаю,  что  скупка  утиля  имеет   немалое   народнохозяйственное
значение. Но меня больно задело, что сюда пришел искать клад  внук  Лааса,
наследник того человека, который видел смысл жизни в земле...
   Разве ему, от природы наделенному телом и руками землепашца, способными
выкорчевывать самые кряжистые пни, ни о чем  не  говорит  земля  Вяльямяэ,
которую обрабатывали его отец и дед, его предки,  начиная  с  незапамятных
времен, все те, чьим местом вечного упокоения служит Могильная гора?

   1964



РИЙА

   Моя двоюродная бабка Рийа (при крещении нареченная Марией) Саагпакк всю
жизнь занималась крестьянским трудом, и работать ей приходилось  больше  и
тяжелее, чем другим женщинам на острове. Ее мужем был Ийванд - беспомощный
хлюпик и бездельник по призванию. Он предпочитал считаться  коновалом,  то
есть ходить по деревне и холостить лошадей. Кто теперь уже  точно  помнит,
часто ли Ийванда приглашали с этой целью, или  много  ли  выхолощенных  им
жеребцов считало, что он их ограбил, лишив радостей  жизни,  -  но  обычно
Ийванд отправлялся в свои ветеринарные походы, когда доводилось  услышать,
что где-то варят пиво.  И  всегда  его  оказывалось  гораздо  больше,  чем
жеребцов или баранов, тосковавших по коновалу.  Так  у  Ийванда  проходили
бесценные божьи дни, будь  то  в  пору  унавоживания,  или  сенокоса,  или
вспашки жнивья.  Рийа  ругалась  с  ним,  иной  раз  давала  затрещину,  а
случалось - когда сердцу бывало  уже  совсем  невмоготу  -  порола  своего
благоверного. Тогда сопливый Ийванд, от  которого  несло  пивом,  рыдал  в
руках у своей сильной жены, но от этого ничего не менялось. День-другой он
корпел на работе, при этом  волынил  и  канителил,  как  огонек  в  мокрых
дровах, который не горит, не гаснет, потом опять  дьявол  его  знает  куда
исчезал вместе с мешком, в котором носил инструменты. А Рийа  гнула  спину
дальше, растила и обихаживала детей. Работа у нее всегда  спорилась:  поля
были в порядке, скотина  ухожена,  комнаты  прибраны.  Позже,  когда  дети
подросли, они  стали  помогать  матери.  Рийа  уже  не  колотила  Ийванда,
совестно было наказывать отца на глазах у детей.
   В  один  прекрасный  день  -  это  было  в  последний  пятсовский   год
[Константин Пятс (1874-1956) - эстонский политический деятель,  занимавший
в 1938-1940 годах пост президента буржуазной Эстонии] - Ийванд отдал  богу
душу. Рийа обмыла его, надела на него новый домотканый костюм,  с  полными
слез глазами положила его в гроб, сколоченный соседом. Похороны  устроила,
какие подобают  хозяину.  На  поминках  пиво  ударило  людям  в  голову  и
развязало языки. Рийа, которая никому не рассказывала  про  свои  домашние
дела и не ходила по деревне в погоне за  новостями,  поняла  по  невзначай
оброненным фразам, что Ййванд вне дома занимался не только холощением. Как
раз наоборот, - он будто бы кое-куда таскался обзаводиться потомством:  то
один, то другой ребенок, то здесь,  то  там,  мол,  в  точности  Ййванд...
Сперва Рийа разозлилась на покойника, потом махнула рукой - хоть в этом-то
был мужчиной, мир праху его.
   Всю войну и все послевоенные годы  Рийа  одна  везла  воз.  Она  спасла
сыновей от немецкой армии (за два белых билета отдала  две  свиньи  и  два
раза варила пиво!), выучила их, выдала  дочку  замуж.  Тут  подошло  время
колхозов. Что тут скрывать: Рийа  пошла  в  колхоз  безо  всякой  охоты  и
радости. Всю жизнь одна ломала горб, содержала усадьбу в порядке, а теперь
все отдай - и землю и животных. Начинай общую  работу!  Легко  сказать!  А
если твой напарник окажется таким же слюнтяем, каким был ее Ййванд, откуда
же возьмется урожай. Работать лень, а как есть, так в три горла. А  ей-то,
Рийе, боже милостивый, для  кого  стараться?  Сыновья,  как  услыхали  про
колхозы, подались в город, дочка вместе с зятем - на большую землю.  Много
ли Рийе самой, старому человеку, нужно? Для государства, для колхоза,  для
всех, - это у нее в голове не укладывается. Так думала Рийа, когда  шла  в
колхоз.
   А с колхозом у них сначала тоже  была  история.  Не  умел  председатель
справляться с большим хозяйством. Скот хирел, поля чахли, у людей  пропала
всякая охота работать, потому что за свой труд  они  ничего  не  получали.
Прежняя Рийина пашня на вторую колхозную  зиму  осталась  невспаханной.  У
Рийи просто сердце  кипело.  Она  поставила  конюху  пол-литра,  взяла  из
конюшни без  ведома  председателя  двух  своих  бывших  гнедых  и  сделала
перепашку, потом пошла к председателю, за руку привела в амбар и накричала
на него, категорически требуя семян. Перепуганный  председатель,  которого
каждый день достаточно ругали сверху и снизу, велел выдать семена, еще  не
сообразив, в чем дело! Рийа посеяла рожь. И хотя время было упущено,  рожь
взошла на ниве у леса высокая, как стена.  Потом  и  Рийа  и  председатель
получили нагоняй за мелкособственнические инстинкты и прочее. А шестьдесят
лофов урожая пошли в колхозные закрома.
   Однажды к Рийе пришла лаасиская Юули.
   - Ты, Рийа, к  старости  совеем  ополоумела,  -  сказала  она,  начиная
беседу. - Растяпа ты, вот кто, жить не умеешь.
   - Сердце болело, - ответила Рийа.
   - А у меня что, не болит, черт подери, - закричала  Юули,  -  внутри  у
меня будто зверь когтями рвет, не дает  спать,  корка  хлеба  в  горло  не
лезет.
   - Может, хвороба какая... - съязвила Рийа.
   - Хвороба, хвороба...  Колхоз  этой  хворобе  название.  Работай  в  ем
сколько хочешь, а нипочем не разбогатеешь... Все забрали,  и  не  надейся,
что тебе кто-нибудь обратно отдаст. Самой нужно брать, а кто не берет, тот
сущий олух. Все воруют, скоро гвоздя в стене не останется... А ты,  старая
дуреха, сама отдала шестьдесят лофов зерна, на своей земле  выращенного...
Чтобы другим было что красть! Кладовщик смеется: он твое зерно  продает  и
так на эти деньги зашибает, что лыка не вяжет...
   В тот вечер Рийа  пошла  на  склад  и  избила  пьяного  кладовщика  еще
безжалостней, чем лупцевала покойного Ийванда. Тот байбак ведь как-никак в
своей семье хлеб ел. Рийа, правда, постарела, но злость придала  ей  силы:
она убила бы кладовщика, не вступись за  него  другие.  Дело  это  открыто
разбирать не стали: кладовщику стало стыдно, что его женщина отдубасила. И
поскольку он был дружком председателя, его тихо, без разговоров,  сняли  с
должности.
   Но в Рийе с этого дня будто что-то сломилось. Она  перестала  ходить  в
колхоз на работу. Правда, никто и не мог ее неволить, ей  уже  исполнилось
шестьдесят лет. Она сидела дома, молча, сгорбившись  двигалась  по  пустой
усадьбе, в которой, как и прежде, все был