робуй они перекинуть трясущуюся ногу через  борт  лодки,  море  тут  же
превратит их в никому не нужные  отбросы.  А  каких  же  недотеп,  трусов,
тщедушных хлюпиков носит на себе земля!
   Потому-то и распрямляются плечи у Теэтеля, когда он сидит на  веслах  в
своей лодке и плывет по водному простору.  Море  возвышает  его  даже  над
бароном и пастором. Теэтель следит за ликом моря,  он  советуется  с  ним,
спрашивает у него, взвешивает, на что он может надеяться, ибо надежды море
никогда не лишает, даже тогда, когда земля уже ничего больше не обещает...
Свободная вода... Земля с ее заботами отступает; наверно,  именно  поэтому
Теэтель, этот бедняк из Яановского прихода, так любит море. Он даже сам не
понимает, как велика и глубока его любовь. Стремление к  свободе,  силе  и
своеволию не дают человеку стать рабом. Правда, и у моря бывают свои  беды
и тайны, часто еще большие и еще более страшные, чем у земли, но эти  беды
и тайны не рабские.
   В самом деле, разве не могла в это знойное утро прийти Теэтелю в голову
такая необычная мысль: а что было бы, если бы на земле действовали морские
законы? Если бы налетел вдруг ураган и смел с земли всех, кто засоряет  ее
поверхность?..
   Однако почему, собственно, речь  идет  о  Теэтеле,  рыбаке  из  бедного
Яановского прихода? Да потому, что таких рыбаков, как Теэтель, на островах
в каждом поколении были многие тысячи.  И  с  таким  же  основанием  можно
говорить о мужчинах из Рауги или Лыэтса, Кяйна или Пюхалепа, Мустъяла  или
Ямая, обо всех рыбаках, чьи скрюченные  пальцы  не  распрямлялись  даже  в
могиле.
   Пусть же этот маленький рассказ будет моим низким поклоном их  рукам  и
их сердцам, не ставшим благодаря свободному морю сердцами рабов.

   1964



СТАРЫЙ СОЛДАТ

   Ох, я представляю себе, я просто знаю, как тебя забрили. В двадцать лет
ты был высокий и стройный, как мачта, широкоплечий и румянки.  Тебе  выпал
жребий, и когда всех парней поставили под веревку, твой рост оказался "как
раз", так что ты попал в полк самой государыни императрицы.
   Ты покинул ваш старый дом возле можжевеловой рощицы, старшего  брата  и
младшую сестренку. Все плакали: ведь  двадцать  пять  лет!  Ты  больше  не
увидишь мать, это несомненно. А  других  -  почти  наверняка.  Если  ты  и
вернешься, то уже мужчиной в летах, ты уже не будешь помнить вкус  пива  в
можжевеловом ковше, вяленой рыбы и  хлеба,  который,  прежде  чем  испечь,
начинили соленой салакой или куском солонины. Ты  уже  не  будешь  помнить
родного сааремааского говора, чистых глаз девушек твоей родной деревни. Ты
будешь говорить на чужом языке и не будешь знать  ни  одной  песни  своего
края, воспевающей рыбную ловлю, жатву ячменя  или  сватовство.  Когда  ты,
может быть, вернешься обратно живым, тебе уже больше  не  будут  любы  эти
приземистые  избы,   сочно-зеленые   можжевельники,   берег   в   полосках
водорослей.  Твои  племянники,  дети  сестры  и  брата,  твои  близкие   и
родственники будут чуждаться тебя. Ты и  будешь  чужой:  чужой  мужчина  в
мундире, с чужим языком, чужими песнями на устах.
   Ох, знаю, я знаю, каково тебе было в казарме в чужом городе, знаю,  что
по вечерам, когда ты лежал на нарах, в  глазах  твоих  стояли  слезы,  они
падали украдкой и в твой жидкий солдатский суп.  Я  знаю,  каким  способом
унтер учил тебя русскому языку и военным премудростям, знаю, как бил  тебя
пьяный поручик. Я знаю, ох как хорошо я знаю, какая тебя тоска  грызла  по
дому, твою бессильную злобу, твое отчаяние, знаю,  как  ты  молил  бога  и
проклинал дьявола.
   Я знаю, что значат марши по летней  раскаленной  степи,  знаю,  что  ты
испытал, когда впервые увидел горы, у которых на вершине никогда  не  тает
снег. Дьявольскую усталость, пустой  желудок,  сон  под  влажной  от  росы
шинелью - я все знаю.
   И все же скоро ты стал лучшим в батальоне: самым  искусным  в  штыковом
бою, самым быстрым в стрельбе, самым выносливым на марше, самым понятливым
на занятиях по уставу. Я знаю, что тебя не раз хвалило начальство, что  ты
не раз получал в награду серебряный рубль, что  ротный  самолично  наливал
тебе в кружку водки.
   Я знаю, обо всем этом ты рассказывал сам, ибо ты живым пришел  обратно.
Ты проделал всю турецкую войну и  вернулся:  голова  седая,  вся  грудь  в
крестах и медалях. Вернулся в свой скудный край, такой же  скудный,  каким
ты его оставил, когда уходил, здесь ты женился и под старость у тебя  были
еще дети. Ты прожил так долго,  что  рассказанные  тобою  истории,  пройдя
через многие уста, дошли до меня. Ты снова научился родному  сааремааскому
говору, вспомнил вкус домашнего пива  и  рыбы,  опять  умел  петь  озорные
песни. Медленно, правда, учился, но жизни  тебе  было  отпущено  девяносто
лет, так что времени хватило. Постепенно стали туманиться  воспоминания  о
казармах, о свинье  унтер-офицере,  о  высоких  горах,  о  синем  Дунае  и
красивых черноглазых девушках, которые жгли, как турецкий перец... А все ж
таки ты уже больше не  был  крестьянином:  не  научился  пахать,  не  умел
косить, не гнулся ни на картофельной борозде, ни перед барином...


   Да-а... Плевна, Плевна... Вся  наша  рота  как  один  человек  пошла...
Ур-р-а-а-а! Турок, само собой, грудь в грудь: "Аллах, аллах, Мухамет!" Сам
паша впереди всех, на ногах шаровары, нашенский генерал на  белой  лошади,
золотая сабля наголо: "Тавай, ребьята, коли-и, бей врагаа!" Рота пошла вся
как один: турка на штык и через плечо - плюх! Турок бежать, наши  за  ним,
все - ура-а да ура-а! А он подрал в крепость и как пошел оттудова из пушек
палить. Бух! Бух! Бух! Карнотид да сарапендлид так и летят (сарапендлид  -
это бомбы, в середине - свинцовые бобы). Наши стали падать: кого ранило, а
кто уже больше и не встал. Генерал видит, что дело  плохо,  опять  вытащил
золотую саблю и кричит:  "Тавай,  ребьята,  пока-азем  им,  тсорт  побери!
Периотт!" Крикнул, а сам с лошади валится, за грудь держится  и  ругается:
"Тсорт, курат, турок ранил!" А меня манит  к  себе  рукой:  "Сандер,  путь
маладетс, иди сюда, памагии!" Я к нему,  генерал  мне  золотой  в  руку  и
говорит: "Сандер, возьми моего коня и скачи во весь дух ко  мне  на  мызу,
сообщи супруге и дочери, что турок меня убил". Дал еще грамоту с  печатью,
перстень, кисет, трубку и золотые часы. Пришел доктор лечить, да ничего не
помогло, чему быть, того не миновать.
   Вскочил я на коня и поскакал на генеральскую мызу. Генеральша прямо так
с лица сошла, белее полотна стала, а барышня  -  та  просто  в  слезы.  На
следующее утро собрался было я  обратно  ехать  сражаться,  но  генеральша
сказала: "Сандер, пассалуста, не уесзай! У нас так скучно, побудь  с  нами
немножко еще, помоги дрова колоть и воду носить".
   Я как отрубил: "Вассе высокопревосходительство, у меня своей воли  нет,
я под командой. Должен ехать, турка надо бить, товарисси все там".
   Тут в кухню вошла генеральская дочка, на ней черное  платье  по  случаю
траура, сама милая, как булочка из веянки,  глядит  мне  в  глаза  и  эдак
ласково говорит: "Сандер, правда, не уезжай, я сама напишу штабс-капитану,
что мы тебя задержали. Будь нам обществом, в доме так скучно, когда мужчин
нет".
   Так и остался у них. Генеральская дочка мне на фортепьянах играла, иной
раз мы с ней рядышком на канапе сиживали, держали друг дружку за  руки,  в
глаза глядели. Красивые у ней глаза  были,  такого  черного  цвету,  будто
смородины.
   Воротился я в полк обратно, сразу меня  к  полковнику.  Он  спрашивает:
"Сандер, кто тебе разрешил отсутствовать? Гляди, как пойдешь  под  военный
суд, расстреляем тебя!" А я барышнину  записку  подаю,  читай,  мол,  сам.
Полковник сломал печать, и глаза у него стали круглые: "А-ай, Сандер! Ну и
маладетс, иди в свой роот!"
   Кавказ, вот это страна, там направо да налево не поглядишь, - глаза все
норовят сверху вниз смотреть. Горы до того высоченные, что  голова  кругом
идет. Турок за камнями, поди выгони его оттудова, стреляет в ответ, адское
отродье. И мы тоже за камнями, из-за них и стреляем, все вжик да вжик, как
турку только случится нос высунуть. Сидим день,  сидим  другой,  только  и
знаем, что заряжаем да стреляем. У меня наконец душа  закипела,  и  говорю
поручику, вассе плагородие, так нелсаа, тавай в рукопасни! Только  поручик
был трусливый мужчина, сказал, что на то, мол, высшего приказу нет,  будем
дальше стрелять. Ну, тут уж я со злости без передышки стреляю, выстрел  за
выстрелом, аж ствол докрасна раскалился.
   Вдруг чувствую,  кто-то  меня  по  плечу  тихонько  постукивает.  Я  на
задних-то ведь не гляжу, в раж вошел.  А  за  спиной  слышу:  "Сандер,  да
перестань ты стрелять, война кончилась! Турок  сдался,  канете  с  ним,  а
ежели ты, Сандер, и дальше так стрелять будешь, может выйти  неприятность,
мы-де договора не соблюдаем, а я сам приложил руку к мирному контракту".
   Оглянулся: сам государь, в руке крест, хочет его мне на грудь повесить.
Вскочил я, стал вахврунт: "Так тотсно, вассе величество, больсе ни  одного
выстрела, кончилась так кончилась!" Тут государь поприветствовал  меня  за
руку, прицепил мне георгиевский крест  на  грудь  и  сказал:  "Сандер,  мы
ваивали, как полоосена, теперь мосно отдохнуть. Пойдем  ко  мне  на  мызу,
турок все равно долго мирным  не  будет,  придется  обратно  на  передовую
идтить..."
   Хорошо у царя на мызе. Горницы просторные, красивые масляные картины на
стенах. Половики в доме - одно загляденье, мягкие, босой ступишь, до  чего
хорошо, будто мох под ногой. Каждый день ел свинину с белым хлебом и  штоф
ягодного вина наливали запить. Коли ясная погода -  гуляем  по  полям,  по
саду, глядим, как растут царские хлеба, каковы  у  него  лошади  и  мелкий
скот. Ну, его-то у царя, правду говоря,  великое  множество.  Отимыйзаский
барин по сравнению с царем все равно  что  бобыль!  По  вечерам  играли  в
карты, на пальцах силами мерялись  или  как  по-другому  проводили  время.
Мало-помалу будто скучно стало, не привык солдат ничего не делать.
   Однажды государь пребывал в своей горнице для письменных занятий, писал
там, а государыня принялась на кухне  хлеб  замешивать.  А  я  в  соседней
комнате был, на софе лежал, дверь в кухню  стояла  отворенная.  Государыня
возле квашни, ко мне спиной, месила тесто. И тут я  увидел,  что  она  еще
заманчивая женщина, пухлые руки,  голые,  так  и  мелькали,  икры  полные,
белые,  бедра  пышные...  Откудова  только  такая  мысль  взялась:  дай-ка
пощекочу ее легонько под мышками, и ничего  она  мне  сделать  не  сможет,
руки-то в тесте. Тихонько подошел к ней сзаду, взял  да  и  пощекотал  под
мышками. Сперва она будто даже испугалась, потом поглядела через  плечо  и
так любезно засмеялась, как меня увидала.
   Но тут вдруг раскрылась дверь царевой комнаты для письменных занятий, и
пошла госпожа орать, прямо как полковая  труба.  Государь  остановился  на
пороге, в руках  грамота  с  печатями,  покачал  эдак  головой  и  пальцем
пригрозил;  "Ай,   Сандер,   Сандер!   Озорничаешь,   захотелось   госпожу
пощекотать.  А,  понимаем,  дело  солдатское.  Кончилась  наша  передышка,
Сандер, видишь, гонец прискакал, привез тепесси, турок опять  зашевелился.
Ничего не поделаешь,  Сандер,  опять  нам  вместе  с  тобой  на  передовую
отправляться и глядеть, что из этого выйдет..."
   Да. Стою я здесь  и  сжимаю  в  руках  куски,  отвалившиеся  от  твоего
дубового креста. Прошло время, и ничего  уже  нет,  кроме  этих  истлевших
остатков. Не гневайся на меня, Сандер, за то, что я  вспомнил  здесь  твои
рассказы, они ведь не задевают твоей солдатской чести. Теперь я уже и  сам
воевал, встречался с "карнотидами" и "сарапендлидами", видел глаза  идущих
в  атаку,  отшагал  бесконечные  походные  марши,  спал  на  голой  земле,
укрывшись шинелью. И меня грызла тоска по дому, терзал  голодный  желудок,
ожесточало неотвратимое дыхание смерти.
   Только вот таких историй, какие происходили с тобой, Сандер, после меня
не останется. И не только потому, что ты служил двадцать  пять  лет,  а  я
всего шесть. Правда, шутка жила и в эту войну, а иначе  как  бы  мы  могли
справиться с пустым желудком, усталостью, страхом и смертью.  Но  то  были
совсем иные шутки, ибо совсем иной была сама война. В этом вся разница...

   1964




** ПРОСТО ДЕРЕВЕНСКИЕ РАССКАЗЫ **


СМЕРТЬ ЮЛИУСА

   Печальное начало у этой истории: позавчера, после обеда, между пятью  и
семью часами, Юлиус, среднего пола старый кот тетушки Ану, попал на  шоссе
под машину и скончался. Тетушка Ану похоронила трупик Юлиуса в  саду,  под
старым терносливом, после чего пошла к себе в комнату и  принялась  читать
Библию,  как  это  положено,  когда  происходит  что-нибудь  из  ряда  вон
выходящее.
   Однако ведь животное не человек, по нему долго не плачут, в особенности
если это не корова, не овца и не лошадь, а  всего-навсего  кошка.  Правда,
Юлиус  был  последним  живым  существом  в  усадьбе,  напоминавшим  о  тех
временах, когда тетушка Ану еще не жила совсем одна. Он был как бы  членом
прежней семьи и одним своим присутствием скрашивал ей  ее  одиночество.  С
ним можно было поговорить, по-своему  он  все  понимал,  в  спорах  всегда
признавал правоту тетушки  Ану  и  был  таким  же  чистоплотным,  как  его
хозяйка. Он не шлялся по деревне, он лишь ел и сладко спал, как существо с
чистой совестью. Когда играло радио, он сидел  рядом  с  тетушкой  Ану  на
диване и время от времени так громко мурлыкал,  что  даже  музыку  слушать
мешал.  Поэтому  тетушке  Ану  так  жаль  было   этого   пятнадцатилетнего
выхолощенного кота с серой полосатой шерсткой, она горевала о нем  больше,
чем обычно горюют, когда от несчастного случая погибает кошка.
   Тетушка Ану читала Библию.
   Нет, она не была религиозным человеком, в церкви в  последний  раз  она
была лет пять тому назад. А пастора - так просто терпеть не  могла,  этого
мясистого молодого человека с молочно-нежной кожей,  который  не  умел  ни
утешить ее, ни объяснить ей, почему так часто на  долю  хорошего  человека
выпадает тяжелая жизнь, а у других она течет как по маслу. Мало ли  что  в
потусторонней  жизни  все  становится  на   свои   места   и   торжествует
справедливость. Это же не значит, что не было того, что было.
   Взять хотя бы ее собственных детей.
   Ильмар окончил всего шесть классов, больше не захотел учиться,  а  ведь
можно было бы. Пошел в город, подмастерьем к мяснику, еще  до  войны  стал
носить белый воротничок, купил костюм в магазине. Рослый, сильный мужчина,
даже красивый, можно сказать, девушки как помешанные гонялись  за  ним,  а
когда Ильмар смотрел на пасущихся коров и овец, то все высчитывал, сколько
можно выручить крон, если пустить их на колбасу. Матери это не  нравилось.
Коровы - они же все равно что люди; тем более что сами всех их вырастили и
они все понимали, даже то, что у тетушки Ану бывало иногда тяжело на душе.
У каждой коровы свое  лицо,  как  и  у  каждого  человека.  У  Пугу  такое
хитроватое, у Нети - широкое, дружелюбное, как и ее характер. У Роози было
очень простодушное выражение, сразу по глазам можно было  прочитать,  чего
ей хотелось и что она чувствовала. У Эсми, как у таллиннской тети  Ренаты,
глаза туда-сюда бегали, любопытная была и  со  всякими  выкрутасами.  Если
какой-нибудь забор сломан и вика потравлена или  еще  какая-нибудь  другая
проказа учинена - значит, это наверняка была Эсми. Как же можно  только  о
том и говорить, сколько за них дадут денег! Разумеется, тетушка Ану и сама
понимала, что животных держат не за их  красивые,  бархатистые  глаза.  Но
ведь у каждого животного есть душа, ну  прямо  как  у  человека,  так  что
другой раз просто дивишься мудрости всевышнего. А вот Библия говорит,  что
у животных души нет. На этот вопрос у тетушки  Ану  свой  взгляд,  который
подтверждают очень многие случаи.
   Ах, да, про Ильмара не додумала. Однажды он пнул Юлиуса ногой. Мать ему
тогда ни слова не сказала, потому что это было, когда он приезжал показать
свою невесту. Ну, что ж. Вся разодетая, черная, как жук, и румяная. Матери
внимание оказывала постольку-поскольку. Ну,  да  тетушка  Ану  на  это  не
обижалась, видела она, как невестка Ильмару ну прямо на шею вешалась. Даже
за едой все время ему в рот и в глаза глядела.
   Они прожили целую неделю.  Исходили  все  леса  и  пастбища,  спали  на
чердаке. Молодице-горожанке все было в диковину.  Дело  молодое,  конечно,
медовый месяц. Чего же тут удивляться,  что  Ильмар  забыл  помочь  матери
заготовить сена для коров. Да, про сено он совсем забыл,  а  вот  покойный
Юлиус всю эту неделю ни разу не сунул в комнату  свою  квадратную  котовую
рожицу. Гляди-ка, ведь это прямо удивительно, но вот только сейчас  пришло
в голову: а что было причиной - то ли пинок, что он получил от Ильмара, то
ли запах, который шел от невестки и заполнил всю низкую комнату?  Говорят,
правда, что у кошек плохое обоняние, но кто его знает...
   Да, давно уже Ильмар не приезжал, хотя у него  своя  машина.  И  третья
жена. Эту тетушка Ану даже и не видала. Должно быть,  гордая  да  богатая.
Лаасуская Леэна, с которой они вместе на конфирмацию ходили, встретила  их
в городе, когда ездила туда вставлять зубы. Жена, говорит,  вся  в  мехах,
сапоги до колен. Маленького  росту.  Сама  бойкая,  лицо  гладкое,  совсем
молодая. А видишь вот... детей у него ни с одной не было, хотя свой дом  в
городе, комнат много. В чем тут дело, кто знает. Навряд ли  все  его  жены
бесплодные или Ильмар какой-нибудь бессильный. Тут, наверно,  должна  быть
другая причина... И смотри вот - у Ильмара все шло гладко, как  по  маслу:
вернулся с войны без единой  царапины,  теперь  свой  дом,  машина,  целый
выводок жен имел...
   А у Аугуста все пошло по-другому. У того совсем другая  душа  была,  до
чего же ему хотелось учиться. Все  читал  да  читал,  бывало,  даже  страх
берет: заучится - и в  голове  помутится,  как  это  с  Доходягой-Робертом
случилось. Когда Аугуст приезжал из школы,  сразу  в  доме  будто  светлее
становилось. Тут же в дверях обнимет мать, осмотрит стол и ящики - все  ли
старое да милое на месте, не появилось ли чего  нового.  На  пасху,  когда
овцы уже окотились, Аугуст по полдня проводил в хлеве. Ясная голова была у
него, дали ему возможность поступить в университет. Сколько  уж  там  было
денег  дома,  да  он  и  сам  зарабатывал.  Только  вот   долго   ли   это
продолжалось... пришла война, и в первом же  бою  пуля  прямо  в  грудь  -
остался он лежать где-то  в  Великих  Луках,  среди  развалин.  Много  там
полегло наших парней, всех не упомнишь...
   Ну, да... Ага, про то, отчего это у одного все благополучно,  а  другой
будто не предназначен для жизни. И почему это  так  часто  именно  хорошим
людям с большой душой нет счастья?
   Библия про это не говорит или уж очень непонятно объясняет.
   Нет, нет... тетушке Ану оба сына дороги, только... ведь и Аугуст мог бы
жить. Ей было бы кого ждать, потому что Ильмара она больше уже не ждет.  А
Аугуст непременно приезжал бы, мать это знает.
   Плохо получилось с Юлиусом, Аугуст, правда, этого кота и не  видел,  до
Юлиуса были  подряд  два  Аатса.  Оба  иссиня-черные,  от  матушки  Рэдике
принесли. О них Аугуст очень пекся.
   Леэна говорила, что Юлиус попал под самосвал сепаского Артура. Что  же,
он притормозить не мог, видел ведь, что кошка. Конечно, очень  было  глупо
Юлиусу поперек шоссе идти. Ему приходила иногда в  голову  дурацкая  затея
отправиться через дорогу в можжевельник, птиц ловить. Это  уже  только  от
старости могло быть: у тебя же, у дуралея, один глаз был,  какой  из  тебя
ловец!  В  точности,  как  с  мужчинами,  когда  они  старыми  становятся.
Гляди-ка, вон оэскому Каарелу шестьдесят стукнуло, внуки уже большие, а он
гоняется за лавочницей Мильдой, только держись. И какой от  тебя,  старого
козла, толк молодой женщине, а вот охота показать, что  еще  мужчина!  Ну,
Юлиус, тот на  свадьбы  не  ходил,  а  ведь