тавалось только беспомощно взирать на них, ибо у  свиньи  на
спине больше не было свободного места. Прижатая боком к земле, она истошно
кричала. Маали отвернулась и зажала руками уши:
   - Во дает, не хуже битлсов поет, - пыхтел  Юлиус,  левой  рукой  сжимая
дергавшиеся передние ноги животного, а  правой  -  нож,  и  норовил  найти
подходящий момент, чтобы всадить его в свинью. Вот  рука,  державшая  нож,
отошла немного назад и потом с силой дернулась вперед... Конец!  Но  боров
собрал последние силы и всем телом рванулся вверх. Нож скользнул и  плашмя
полоснул левую руку Юлиуса,  на  ней  сразу  выступила  тоненькая  полоска
крови.
   - Дьявол! Ну, что ты скажешь! Нынче свиньи  и  те  начинают  устраивать
свинские проделки, - процедил Юлиус сквозь зубы.  Но  это  были  последние
слова, которые несчастный боров еще мог  слышать,  ибо  нож  нашел  нужное
место. Крик стих, и на траву закапала теплая кровь. С минуту  еще  мужчины
держали борова, потом опять стало непривычно тихо.
   - Верная у тебя рука, Юлиус, - сказал Михкель, в  то  время  как  Маали
заматывала тряпкой его раненую кисть. - Сильно поранился?
   - Оцарапался малость, - все еще кряхтел Юлиус, - но это и  было  нужно,
как раз в меру озлился.
   Затем мы положили тушу на тележные грядки, словно на носилки.  Потом  с
них переложили ее на подставку. Михкель сам выпустил кровь. Кипящей  водой
мы вымыли и острыми финскими ножами выскребли почившего. Затем последовала
анатомическая часть,  которую  я  здесь  опущу.  Соседняя  хозяйка  пришла
помогать мыть и чистить кишки. К вечеру все было закончено.
   По старинному обычаю, Маали сварила в  большом  котле  свиной  рубец  с
картошкой, брюквой и капустой.
   - Помянем душу усопшего, - сказал Михкель и вытащил пробку из  бутылки.
- Ты, Юлиус, у нас за мастера, тебе первому и горло промочить.
   - Да, этих свиных душ на моей совести  немало,  на  Страшном  суде  мне
трудно, должно быть, придется: свои свиньи, твои, Маали, все они  на  моей
совести. Велик мой грех.
   - Вряд ли тебя там за них спросят, - покачал головой  Михкель,  -  даже
кто людей убивал, и те не отчитываются.  Думаешь,  таких  мало  среди  нас
ходит. Живут себе кругом, как ни в чем не бывало.
   - Такие свиньи, эти убийцы, -  бормотал  Сассь,  отрезая  себе  хороший
кусок свиного сердца и посыпая его солью.
   - Тебе, Сассь, тоже хочется чего-нибудь сказать,  да  ты  все  невпопад
говоришь, - корил  его  Юлиус,  -  не  смей  порочить  свинью.  Свинья  по
сравнению с ними - безгрешный ангелок. Человек - хуже  всякого  животного.
Видал ты когда-нибудь, чтобы одна  свинья  убила  другую  за  то,  что  та
другого цвета, либо голос у нее не такой. А человек за это убивает другого
человека, да вдобавок еще и его борова.
   - Если б еще только убивал, а он же его ест, - добавил Михкель.
   - Слушай, Сассик, не ешь ты сердце! - К Юлиусу снова вернулось  веселое
настроение.  -  Может,  оно  сгодилось  бы  для  пересадки.   Свинское   и
человеческое вокурат одно к другому подходит. Гляди, состаримся,  купим  в
лавке субпродуктов замороженное сердце, завернем в тряпку и айда в  Тарту,
к профессору: вложи, мол, хотим еще пожить?
   - Да ну тебя, Юлиус, совсем у тебя  язык  без  костей!  -  не  выдержал
Михкель. - Со свиным сердцем мало ли как  дело  может  обернуться.  Гляди,
начнешь  всякое  пойло  да  помои  есть,  тебя  и  тошнить  не  станет,  -
свинская-то душа все принимает. А вино! Тут свиное сердце ни  одной  капли
не допустит!
   - Вот когда настоящая жисть настанет, - улыбнулась Маали, -  и  кормить
людей дешево, и никто, как свинья, не упьется.
   - Опять свинью поносишь, - рассердился Юлиус. - Когда это  было,  чтобы
свинья да по-свински напивалась! Более  трезвого  животного  на  свете  не
сыщешь.
   В очередном тосте мы  помянули  убиенную  и  воздали  должное  кровяным
колбасам.
   - Да, так уж оно водится. Короткая у свиньи жизнь, вся и  радость,  что
беззаботное поросячье детство и... на том конец! - философствовал Юлиус.
   - А у человека, по-твоему, что она, другая? И у него она короткая и вся
в дерьме, как рубашка у младенца...
   Все мы устали от возни и  постепенно  насытились,  в  кухне  воцарилось
ленивое безмолвие.
   И тут вдруг громко прыснул раскрасневшийся Сассь: до него дошли наконец
наши шутки.