чом, и каменная кода [летняя кухня в крестьянском дворе,
в теплое время в ней готовилась пища и  выполнялись  другие  хозяйственные
работы] наполнилась сладким запахом хмеля.
   Должно быть, у Михкеля все-таки болела душа оттого, что он меня обидел.
Немного спустя он снова попытался завязать беседу:
   - А ты знал старого Мякса?
   - Знал.
   - Ну, дак вот, он такое злое пиво варил, что только первые три дня  его
еще можно было пить, а ежели немножко дольше стояло, то делалось  до  того
забористым, что оставалось только вон вылить, чтобы людей не губить.  Один
раз,  я  сам  видал,   старый   Мякса   идет   по   саду   в   обнимку   с
двадцатипятиштофным  бочонком,  а  сам  плачет  -  жалко  ему  драгоценный
небесный дар под яблони выливать, а надо. На сенокосной толоке не  допили,
и такое свирепое сделалось, что  у  раннавяльяского  Рууди  после  первого
глотка глаза на лоб повылазили и  так  и  остались.  А  сам  давай  руками
загребать, будто плавает. Его тут же на телеге к дохтору отвезли; тот укол
сделал и от нервов капли дал,  тогда  только  руки  у  его  успокоились  и
глазные яблоки стали обратно уходить.
   Дак вот, отнес старик пиво в сад и выпустил его под яблони. А сам слезы
льет. Ну, ясное дело, жалко! Ведь истинно божий дар.
   Поглядел бы ты,  как  из  земли  дождевые  черви  повылазили.  С  такой
страшной силой  волчком  завертелись,  что  у  иных  даже  кожа  на  спине
полопалась, - земля-то  ведь  каменистая.  А  яблоня,  на  которой  прежде
сладкие яблоки росли, после три года подряд до  того  кислющие  приносила,
что и свинье аж рот сводило! Вот какая сила была  у  пива  старого  Мякса!
Только такого забористого делать нельзя,  это  убийственно.  Нужно  совсем
совести не иметь, чтобы эдакое пиво людям предлагать.
   Михкель взял мешалку и стал  заталкивать  в  кипящую  воду  всплывающий
хмель, а сам уголком глаза поглядывает, как на меня его рассказ действует.
   - Да и вообще у старого Мякса было чувствительное  сердце,  человек  он
был с нежной душой, - продолжал Михкель, усевшись на чурбане.  -  Однажды,
уже к весне, наелся он дома  кровяной  колбасы  и  отправился  в  лес,  на
работу. Вскорости ему понадобилось в кусты, ну... он и  оставил  там  все,
что съел. Только прежде, чем уйти, он рядом варежку положил. Вот  до  чего
был деликатный.
   Я, конечно, не понял, в чем здесь заключалась деликатность. Михкель как
будто только этого и ждал и  с  удовольствием  стал  потешаться  над  тем,
какими тупоумными могут быть ученые люди.
   - Ты сам подумай, - объяснял он мне очень  серьезно,  -  когда  медведь
весной, после зимней спячки, просыпается, он тут же до ветру идет, и  там,
где он сходил, следы будто  от  человека,  поевшего  кровяной  колбасы.  А
наткнись кто-нибудь в кустах на то, что старый Мякс оставил, так может  до
смерти перепугаться, решив, что в лесу медведь. Дак вот, чтобы ясно  было,
что это не медведь, он и оставил там свою красную,  пеструю  варежку.  Вот
это называется деликатность.
   Я во все горло расхохотался.
   - Какой же смысл в этой деликатности, если в наших лесах вот уже триста
лет медведи не водятся?
   Михкель  смерил  меня  снисходительным  взглядом.  "Темный   темным   и
останется", - видимо, думал он.
   - Вот это и есть настоящая деликатность, ежели оставляешь варежку  даже
тогда, когда медведя и в помине нет.
   Наверно, Михкель был прав. Он наслаждался сознанием  своей  правоты,  о
чем явно свидетельствовало его высокомерное посапывание. Какое-то время он
не обращал на меня внимания. Потом пощупал жилетный карман  и  вытащил  из
него солидные, старинные серебряные часы  на  длинной  цепочке.  Он  надел
очки, открыл крышку, долго смотрел на циферблат, потом пробормотал себе  в
усы:
   - Хватит, парень, больше дров не клади... время  вышло.  Теперь  бадьей
займемся.
   "Сейчас или никогда, - подумал я, увидев Михкелевы часы, - я этого  так
не оставлю. Я ткну тебя в самое больное место".
   - Слушай, Михкель, это что  же,  те  самые  часы,  что  в  кружке  пива
соревновались?
   Михкель  сразу  застеснялся,  как  остриженная   овца.   С   притворным
равнодушием он сунул часы обратно в карман жилетки, встал и, ни  слова  не
говоря, вышел за дверь.
   "Ага! Поделом тебе, - посмеивался я про себя, - точно попал!"
   А история эта была такая.  Много  лет  тому  назад,  однажды  в  зимние
праздники - то ли на рождество, то ли на сретение  -  жизненные  передряги
собрали подходящую теплую компанию пиво пить.  Текла  бесконечная  мужская
беседа, горланили песни. Одни становились жалостливыми, другие - впадали в
удаль. Как всегда.
   Потом мужчины начали  хвалиться  своими  часами.  У  кого  на  скольких
камнях, у кого куплены в Петербурге, у кого в Риге, у кого в Хельсинки или
в Або. Купленные давно, еще до первой мировой войны, большей частью не ими
самими, ставшие воспоминанием об отцовской молодости. В ту пору  и  отсюда
уходили на строительные работы: ранней весной закидывали за спину мешок  с
харчами и отправлялись...
   Уж не знаю, в чью лихую голову пришла мысль  научно  испытать  качество
часов.  Чьи  дольше  всех  будут  в  пиве  ходить,  тот  и  победитель!  В
трехштофную кружку налили пива, сверили часы, каждый свои  за  цепочку  по
команде опустил в кружку...
   Не помню, чьи часы победили. Да,  наверное,  это  и  не  было  особенно
важно. Было гораздо важнее, что появилось очередное бессмысленное занятие,
незабываемое в силу своей неслыханности. Как говорится, это история  давно
минувших  дней,  но  она  продолжает  жить,  как  легенда  о  том,   какие
удивительные  идеи  может  рождать  пиво  этой  скудной  земли  в  головах
степенных и очень уважаемых отцов семейств... То самое пиво, изготовлением
которого мы занимаемся...
   Молчание.
   Только догорающие дрова потрескивают под котлом. Я знаю, Михкель  долго
не злится.
   Через некоторое время он приплелся обратно. Положил на  окно  термометр
для ванны и стал что-то делать над бадьей.
   - Те самые... А что же я хотел тебе сказать?.. - забормотал он  чуточку
спустя. - Гляди, хотел ведь что-то сказать, да выскочило из головы...
   Я усмехнулся: уже забыто. Михкелю  хочется  поговорить,  только  он  не
знает, как приступить.
   С этой минуты мы вполне дружески трудимся над бадьей,  в  духе  полного
взаимопонимания.
   Под вечер мы поставили  пиво  бродить:  все  было  проделано  в  точном
соответствии  с  законами  пивоваренного  искусства,   известными   только
Михкелю.
   Потом, на закате, мы сидели рядом на  пороге  летней  кухни,  курили  и
наслаждались  радостью  единодушно  выполненного  труда,   но   при   этом
сознавали, что главное еще впереди: как повезет?
   - С пивом хуже сердце болит,  чем  когда  корова  телится,  -  произнес
Михкель больше для себя, - в такую  ночь  много  не  поспишь,  когда  пиво
бродит... Дьявол их знает, эти дрожжи, не прежнее время, когда  в  бутылке
от соседей приносили, нынче кто это  пиво  особенно-то  варит.  В  колхозе
разве только другой раз, на праздник.
   И правда, теперь уже пиво  больше  не  варят.  Все  только  нахваливают
островное пиво, а найдется ли  на  Сааремаа  хоть  одно  приличное  чистое
место, где его можно было бы  получить  за  деньги!  Скажем,  какой-нибудь
уютный старый дом, рига с чистым каменным  полом,  скамьи  вдоль  длинного
стола. Сядешь и закажешь кружку  пива,  пьешь  и  радуешься.  Глядишь,  на
стенах сети висят или старинная картинка,  а  ты  о  жизни  размышляешь  и
чувствуешь, что ты дома. У латышей есть рижский бальзам, почему же  у  нас
не может быть свое настоящее пиво?
   - Само собой, должно быть, - считает Михкель. - Да у нас нынче пить  не
умеют. Как возле кружки оказался,  тут  же  и  напивается.  Какой  ты  там
порядок наведешь? Пивные ларьки - это самое последнее дело, они бы  только
позорили наше пиво.
   - Так зачем же в ларьках? - спорю я. - Устроили бы приличное заведение,
в рабочей одежде пускать бы не стали, запретили бы подавать пьяным. А если
пиво крепкое, отпускать можно в меру, до литра.
   Михкеля эти идеи, по-видимому, особенно не трогают.
   - Пить не умеют, - повторяет он, - ты гляди:  метсаскому  Райво  только
семнадцать, а позавчера ходил по поселку до того пьяный, аж больно было на
ребенка смотреть. В прежние времена за такое от отца ремнем доставалось, а
что ты ему теперь сделаешь: пьет на  свои  деньги!  Может,  побольше  отца
зарабатывает.
   Молчание.
   Потом оба мы, как по  команде,  одновременно  встаем  и  идем  к  бадье
смотреть. "Ничего", -  явственно  говорит  выражение  лица  Михкеля.  Пена
равномерная, плотная. Скоро пойдет бродить вовсю, пена так завертится, что
клочья во все стороны полетят.
   Приятно пить еще не убродившее пиво. Оно  теплое,  как  парное  молоко,
сладкое, густое оттого, что еще бродит, щекочет кончик языка, а на  голову
не действует.
   Михкель такое пиво особенно не признает.  Он,  правда,  его  пробует  и
причмокивает, но тут же высказывает свое суждение:
   - Еще младенец... Утром -  тогда  можно  будет  сказать,  что  из  него
получится.
   Солнце медленно опускается и наконец совсем исчезает -  как  раз  между
тем высоким можжевельником и большим валуном, которые виднеются отсюда над
дугами. Удачное красивое место -  нашло  куда  спрятаться,  лучшего  и  не
придумаешь. Теперь наступают июньские сумерки -  прозрачные  и  живые,  не
такие мертвые и печальные, как осенью. Кажется,  вот-вот  раздастся  голос
коростеля, да только его больше  не  слышно:  должно  быть,  искусственные
удобрения и яды против сорных трав  совсем  изгнали  с  наших  полей  этих
таинственных птиц.
   Между нами на дверном пороге кружка свежего пива.  Пьем  по  очереди  и
молчим, так лучше всего. Из пустого в порожнее все уже перелито, и дело  у
нас сделано. За спиной в огромной бадье хрипит и сопит свежее  пиво.  "Еще
младенец!" - сказал про него Михкель, но  уже  сейчас  в  этом  шелесте  и
шорохе слышится поступь  целого  полка,  целый,  сонм  великих  и  могучих
мыслей, бессмысленных забав, удали и сострадания... Сопи,  сопи,  деточка,
из тебя скорее, чем из Калевипоэга, вырастет муж, и уже через два-три  дня
вместо колыбели ты сможешь ломать дубовые бочки. Великая химия!
   А мы сидим молча и смотрим в сумерки Ивановой ночи, когда кажется,  что
можжевельнихи стали выше. В головах у нас, наверно, ни одной  мыслишки,  и
это очень хорошо, ибо  мысли  ведь  движутся  и  голова  может  износиться
изнутри.
   На пороге между нами кружка пива. И она молчит.

   1969



КАК МЫ С МИХКЕЛЕМ СВИНЬЮ ЗАКОЛОЛИ

   В этой истории пять действующих лиц: Михкель и супруга его Маали, Сассь
и Юлиус, - последние двое колхозные  шоферы.  Юлиус  -  парень  из  нашего
корпуса, гвардии сержант 27-го стрелкового полка, кавалер четырех медалей.
Пятое действующее лицо - ваш покорный слуга. И роль  его  в  этой  истории
более чем скромная, так что лучше уже не будем называть ни  его  воинского
звания, ни номера полка, чтобы не позорить бывших  однополчан  и  полковое
знамя.
   История начинается с того момента,  когда  основные  приготовления  для
осуществления предстоящего кровавого злодеяния завершались.
   В огромном котле в коде  бурлила  кипящая  вода  для  удаления  щетины.
Михкель уже  окончательно  довел  на  точильном  камне  два  изготовленных
кузнецом ножа (длина лезвия  семь  дюймов,  деревянный  черенок  с  острой
стороны лезвия охватывают медные блестящие полоски, сделанные из патрона).
Посреди двора установлена подставка, неподалеку от  нее  -  чтобы  поднять
заколотую тушу - тележные грядки.  В  кормушку  налиты  аппетитные  помои,
чтобы заманить свинью поближе к месту гибели.
   - Ты, Юлиус, возьмешь на себя главную роль. Я уже стар, и рука  у  меня
ненадежная. А мы с  Сассем  пособим  держать...  Хозяйка,  готова  у  тебя
лохань, куда кровь выпустить? - командовал Михкель.  Тут  он  взглянул  на
меня и явно был озадачен.
   - Ну, ты советом поможешь, - дал он мне весьма неопределенное задание.
   - Ты у нас больше насчет разъяснительной работы, - растолковал Юлиус, -
призывай и вдохновляй.
   В кухне стало тихо.
   Юлиус уставился на стоявшую посреди стола еще не раскупоренную  бутылку
водки и произнес:
   - Когда человек идет совершать убийство, ему непременно нужно на что ни
то озлиться. Как же это я иначе наброшусь на  другого?  В  данном  случае,
скажем, на безвинную свинью. Что она мне сделала? Я ведь даже и  знать  ее
не знаю, а Михкель мне говорит: иди, Юлиус, и убей ее...
   - А как же ты на войне-то убивал? - спросила Маали.
   - Ну, дак там ведь как-никак злость была,  -  рассуждал  Юлиус,  -  там
злоба брала, что немец тебя насильно убить хотел. Говорят еще,  что  пшено
делало солдат лютыми.
   - С чего это? - удивился Михкель.
   - Ну, ежели ты столько лет подряд каждый день по три раза пшенную бурду
ел и перед атакой тебе опять же пшенный суп давали, тут мужики  уж  совсем
свирепели: обратно, черт дери, пшено! Шли в атаку и били немца  вдребезги,
гляди,  мол,  дескать,  из-за  тебя  нам  приходится  пшенный  брандахлыст
хлебать.
   - В этой истории есть, наверно, свой резон, - заявил Сассь после долгот
размышления, потому что мысль у него работала еще медленнее, чем  он  сам.
На асе шутки он смеялся, наверно, один раз в квартал.
   - Ты, Юлиус, давай откупорь бутылку, чтобы сердце у тебя  ожесточилось,
- проговорила Маали.
   - Ну, знаешь, это разговор врага народа, - возразил Юлиус, - прежде чем
забью, я вина в рот не возьму. Оно делает меня чувствительным. Как две-три
рюмки выпью, так и начну брататься со свиньей. Вместе  будем  слезы  лить,
нет-нет, никак  невозможно...  Послушай,  Сассь,  а  ты  не  мог  бы  меня
обругать, от этого тоже другой раз сердце вскипает...
   - Как же это... Ни с того ни с сего, - недоумевая, пожал плечами Сассь.
   - Так ведь в большинстве так оно и бывает, что ругают не за дело. Ежели
по делу, ну так выслушаешь да еще, бывает, и поблагодаришь, тут уж никакая
злость неуместна. Помнишь прежнего председателя колхоза, старого  Сарапуу.
Перво-наперво он тебя  выругает,  виноват  ты  или  нет,  и  только  потом
приступит к делу. Это называется "стиль руководства".
   - А в газетах по большей части наоборот, - возразил Михкель, - сперва в
статье говорят про большие успехи, ну, конечно, встречаются,  мол,  еще  и
отдельные недостатки, и только тут начинают выдавать почем зря.
   - Долго вы еще будете панихиду служить, - рассердилась Маали,  -  время
идет... давайте начинайте.
   - Правда, давайте будем выгонять свинью, - согласился Михкель.
   Все направились к хлеву, я нерешительно замыкал шествие.
   Свинья лежала на боку в чистом уголке своего закута  и  спала,  веки  с
белесыми шелковыми ресницами были плотно сомкнуты.
   - "Все на свете мирно дышит, - стал декламировать  Юлиус,  опершись  на
загородку, - мир сошел на землю к нам".
   - Что ты ее беспокоишь, - сетовала Маали вполголоса. -  Спит  себе  так
сладко, бедное животное, не чует, что его ждет.  -  Маали  высморкалась  в
кончик фартука. - Гляди-ка, вечор принесла ей чистой соломы на  подстилку.
Говорят, грязная, как свинья, а свинья - животное опрятное, там, где спит,
никогда не нагадит, все норовит лечь, где почище. - Голос  у  Маали  начал
срываться.
   Михкель взял стоявшие в углу навозные вилы и хотел рукояткой  разбудить
свинью.
   - Постой, постой, товарищ, - вмешался Юлиус, - дубиной нельзя, животное
может получить психическую травму! С перепугу психом станет, как ты  такое
мясо будешь есть!
   - Ну, дак ведь надо же разбудить. - Михкель был полон решимости.  -  Он
же тут до второго пришествия проспать может, из борова свиноматкой станет,
а мы жди.
   - Может, споем что-нибудь очень душевное, - предложил Юлиус. - Сассь, у
тебя хороший дискант, начинай, ну, скажем,  "Прошли  мои  денечки..."  или
что-нибудь в этом роде!
   -  Чего  вы  дурака  валяете,  -  рассердилась  Маали.  -  Пришли  сюда
зубоскалить, над бессловесным животным измываться, а  еще  мужики!  -  Она
открыла дверцу закута, подошла к борову и стала потихоньку чесать  у  него
за ухом.
   - Чух-чух-чух! Чуваш, чуваш, рюшка, проснись! Вставай, вставай,  открой
глазыньки, вставай же, ну!
   - Вот это да! - из глубины своей большой души выдохнул Юлиус. -  Гляди,
каково борову живется. Кабы моя меня хоть раз таким образом  разбудила!  А
еще говорят "свинская жизнь"!
   Борова заставили встать на ноги. Дверцу закута оставили  открытой,  все
мы вышли на двор. Маали осталась его выманивать.
   От сознания, что близится  развязка,  мы  погрузились  в  драматическое
молчание. Юлиус закурил сигарету. Михкель водил глазами по  сторонам:  все
ли в порядке. Боров не желал выходить из хлева, оттуда все  еще  слышались
ласковые увещевания Маали. Мы  молчали.  Только  Сассь  вдруг  фыркнул  по
поводу последнего высказывания Юлиуса.
   Наконец в воротах хлева появился боров. Яркий осенний  день,  казалось,
ослепил  его  после  сумеречного  помещения.  Он  остановился  на  пороге:
передние  ноги  уже  на  дворе,  задние  еще  в  хлеву.  Маали  нежно  его
подталкивала, пока он наконец не переступил  порога.  Тогда  она  проворно
закрыла створы на засов.
   Боров явно понял, что происходит  нечто  небывалое,  и  тут  же  принял
единственно правильное решение: он быстро повернулся и хотел тем же  путем
вернуться обратно. Но ворота были заперты. Он растерянно прижал пятачок  к
щели и принялся визжать. Наверно, его  свиное  сердце  почувствовало,  что
готовится нечто решающее. Очевидно, и свинье бывает страшно, когда  за  ее
спиной сожжены мосты.
   Я не знаком со свинячей психологией, но  мне  сдается,  что  наш  боров
теперь уже точно знал, что его ожидает, и демонстрировал нам, что он  выше
этого. Давал понять, что он выше своей судьбы. Не  теряя  достоинства,  он
повернулся, бросив на Михкеля, как мне показалось,  презрительный  взгляд,
стал принюхиваться, прошел несколько шагов, остановился у торфяной кучи  и
пятачком стал рыть и разбрасывать торф. Будто ничего не происходит,  будто
ничто не предстоит...  Несомненно,  это  было  хладнокровное  лицедейство,
одурачивание окружающих.
   Маали стала подзывать свинью к корыту. Она было сначала пошла за Маали,
но на полдороге остановилась и  хрюкнула,  сделала  еще  несколько  шагов,
взглянула на знакомое меню, но дальше не двинулась.
   - Так не дурная же она, - воскликнул Юлиус, - чтобы дать себя  провести
на горсти картофельной шелухи  да  на  хлебных  кормах.  Маали,  сбегай  в
сельпо, принеси торт и бутылку коньяку, поставь  у  корыта,  может,  тогда
соблазнишь.
   - Чего ты орешь, - опять рассердилась Маали, - пугаешь животное. И чего
вы все  уставились,  ровно  деревянные  истуканы,  не  обращайте  на  него
внимания, оно же боится. Отойдите малость, когда подойдет к корыту,  тогда
и будьте начеку.
   - Ты бы попробовал методом убеждения,  -  обратился  ко  мне  Юлиус.  -
Разъяснил бы, привел бы примеры из истории, что, мол, свиньи тем не  менее
все же шли к своим корытам... ну, да ты сам небось лучше  знаешь,  человек
ученый. Свинья в конце концов и поймет, она, чай, не в  лесу  жила  все  ж
таки современная свинья.
   Боров боком приближался к кормушке.  Маали  ласково  зазывала  его.  Не
меняя призывной интонации, она подала Сассю знак:
   - Чух-чух-чух! Сассь-Сассь-Сассь, иди, иди сюда, готовь петлю!
   Боров сунул  пятачок  в  корыто,  раза  два  без  всякого  удовольствия
глотнул. Сзади к нему беззвучно подкрадывался Сассь, держа в руке петлю из
обрывка вожжей. Я и Михкель с одной стороны, Юлиус с другой - осуществляли
боевое охранение с флангов.
   Как только боров разохотился и первый раз с  аппетитом  проглотил  еду,
Сассь с неожиданной проворностью набросил ему на задние ноги петлю. Свинья
присела и начала визжать.
   - Ну, прямо как в кино, - мимоходом комментировал Юлиус, он  схватил  с
подставки поблескивающий нож,  и  вместе  с  Михкелем  они  обрушились  на
свинью. Мне ос