о в  порядке  и  каждая  вещь  на
своем месте, ее единственное общество составляли  кошка,  куры  и  овца  с
двумя ягнятами (один  черный  с  белой  головой,  другой  белый  с  черной
мордочкой - я их видел).
   Я был на похоронах Рийи. Все говорили,  что  она  умерла  от  сердечной
боли. И у меня не было никакого основания этому не верить.
   Нынче в крупном богатом колхозе эту  старую  историю  уже  никто  и  не
помнит. А ведь большие и чистые сердца всегда болели о земле, о  труде,  о
зерне. Как наверняка и сейчас.

   1964-1969



ОЖИДАНИЕ

   Незавидный  домишко  у  Трийн.  Низенький  и  старый;  в  бывшей   риге
сохранились еще несколько закопченных жердей,  открытый  очаг  и  рядом  -
крохотная плита. Та часть, где  комнаты  перестроены,  там  теперь  они  и
живут. Сама Трийн и семья ее племянника. А в нескольких  сотнях  шагов  от
дома шумит огромное Балтийское море.
   Трийн без малого восемьдесят лет.
   Трийн - это частичка судьбы Сырвеской земли.
   Она была еще совсем молодой женщиной, когда море отняло у нее Тийдрека.
Двести пятьдесят тресковых уд были у ее мужа расставлены в  то  воскресное
утро, когда он вышел в море, чтобы  снять  их.  Внезапно  рванул  северный
ветер, и на следующее  утро  волны  выплеснули  на  берег,  где  всю  ночь
прождала Трийн, опрокинутую лодку, а потом - и бездыханное тело  ее  мужа;
она похоронила его в сухом песке на погосте у Ямаяской церкви. Кто  знает,
много ли она пролила слез, в Сырве случались  и  большие  плачи.  Вот  уже
тридцать лет прошло с тех пор, как их кормилец - Балтийское море  -  разом
забрал с Тюрьюского берега тридцать шесть рыбаков...
   Трийн подняла двоих детей, мальчика и девочку, вырастила  их,  выучила,
хотя это далось ей с трудом, потому что земли было совсем горсточка. Потом
пришла последняя война. Сына  взяли  в  Советскую  Армию,  Трийн  пришлось
растить его детишек - мальчика и двух девочек. Она растила их и ждала сына
из России. Но прежде чем освободителям удалось с боем  перейти  Сальмеский
мост, немец согнал всю деревню на паром и  повез  в  Германию,  в  лагеря.
Трийн, дочка и невестка - все втроем  они  пеклись  о  детях,  им,  детям,
доставалась каждая мало-мальски съедобная крошка в  лагерной  похлебке,  и
все-таки двоих из них - обеих девочек - пришлось похоронить в чужой земле.
   Потом Трийн разлучили с дочерью и  невесткой,  ибо  те  были  молоды  и
трудоспособны. Невестке позволили взять с собой единственного  оставшегося
в живых ребенка, их увезли куда-то в другое место, и с тех  пор  Трийн  их
больше не видела, - страдая от голода, душевной муки  и  несметных  полчищ
вшей, она изо дня в день ждала их обратно.
   Когда в лагерь вошли русские солдаты  в  серых  шинелях,  старые  глаза
Трийн искали среди них сына. И только вернувшись на Сааремаа, она  узнала,
что сын ее остался лежать на черном от сажи снегу  в  Долине  Смерти,  под
Великими Луками.
   Тогда она взяла к себе в дом родственников, потому что нужно было  жить
дальше, а одной ей было не под силу.
   Прошло много лет. И однажды вдруг пришло письмо в конверте с полосатыми
краями и чужеземными марками. Никто никогда Трийн не писал  писем,  и  она
сразу поняла, что оно от тех, кого она так долго ждала.  И  верно,  письмо
было от невестки. Внучатый племянник прочитал его  Трийн.  Да,  они  очень
мучились во время войны, и она и Трийнина дочь, но после того, как обе они
переселились в Канаду, теперь, слава богу,  им  живется  хорошо.  Невестка
работает на фабрике, сын ее  стал  уже  хорошо  зарабатывать,  теперь  они
собираются приобрести собственный дом, потому  что  долго  ли  еще  парень
будет ходить холостым... Машина у них уже есть...
   Потом пришло письмо от дочери: живу хорошо,  я  замужем,  у  меня  двое
детей, свой дом, машина... Если тебе, дорогая мамочка,  что-нибудь  нужно,
напиши, мы пришлем.
   Когда Трийн слушала эти новости, глаза у нее были полны слез. Она рада,
что они живы и все у  них  хорошо.  Подумать  только,  и  внук  уже  такой
большой, что стал самостоятельным работником. В лагере он  голодал,  ходил
лохматый и грязный, как половая щетка... На первое письмо Трийн не  сумела
толком ответить,  все  у  нее  перемешалось,  снова  нахлынуло  пережитое,
разволновало и сковало ее.  С  помощью  родственников  она  смогла  что-то
написать. Письмо ушло, оставалось снова ждать.
   Пришли  новые  письма.  Более  длинные  и  более  пространные.  В   них
говорилось про знакомых, кое о чем ее спрашивали. Трийн диктовала ответные
письма, они были по-женски детальные и  в  то  же  время  толковые.  Стали
приходить посылки: тонкое белье,  платья,  вязаные  жакеты,  чулки,  юбки,
пальто, мука, сахар, жир, яичный порошок. Трийн просила написать, что  она
за все благодарит, но что она, мол, не ходит голая и  голодная  и  что  не
стоит так тратиться на нее, много ли ей, старому человеку, осталось  жить.
И куда она пойдет здесь в таких дорогих тряпках. Ее внучатый  племянник  -
дюжий рыбак, денег и хлеба у него вдосталь, и он не забывает старую Трийн,
которая любит его детей и в  доме  которой  он  живет.  Разумеется,  Трийн
приятно, что о ней помнят. А как же! Только ей больше  хотелось  бы  самой
что-нибудь сделать для дочери и внука.
   Письма и посылки продолжали приходить. Трийн радовалась, слыша и  видя,
что они там так хорошо живут. Но в ее письмах один вопрос так и  оставался
незаданным, и он как бы рвал те тонкие нити, которые эта переписка,  может
быть, могла связать.
   Почему они не возвращаются домой? Почему они не спрашивают, что стало с
Сырвеской землей, где они родились и выросли? Почему дочь вышла  замуж  за
тамошнего человека и у ее детей такие имена, что Трийн их даже  выговорить
не может? Разве они забыли, как плакали в  Германии  по  своему  домашнему
закутку, как  они  тогда  были  готовы  все  отдать  за  одну-единственную
настоящую сырвескую картофелину с соленой салакой?
   Но однажды Трийн все же велела спросить, не вернутся  ли  они  обратно.
Когда это письмо писалось, была весна. Трийн  велела  написать:  "В  Сырве
весна и все здесь такое красивое". Большего она сказать не  сумела,  но  в
эту фразу она вложила все: и  освободившееся  ото  льда  Балтийское  море,
которое,  вздыхая,  лизало   отвесный   берег   Охесааре,   и   березы   в
распускающихся листочках, и темный сосновый бор, где каждое утро  куковала
кукушка  и  под  деревьями   росло   несметное   количество   анемонов   и
подснежников, и цветущие в  тени  акониты,  и  захватывающую  дух  картину
ясного утра с холмов Карги, Мынту и Вийеристи. В  эту  фразу  она  вложила
рокотанье моторов на рыбацких лодках и свежий запах рыбы  и  можжевелового
дымка, тянувшегося от очага летней кухни. Она вложила в нее сухие  плотные
стежки  тропинок  в  можжевельниках,  возгласы  белоголовых  ребятишек   и
звучание родного сырвеского говора. Трийн знала:  они  непременно  поймут,
какова она - чудная весенняя пора на Сырвеской земле.
   И хотя в ответном письме не было ни слова о возвращении, сердцем  Трийн
все же почувствовала, что они, пока будут живы, не забудут весну в  Сырве.
Но все-таки почему же они не приезжают?
   Этого Трийн не может понять. Она встает по  утрам  и  вдыхает  знакомый
морской воздух, каждое лето ее приветствуют знакомые  птицы  и  ступни  ей
щекочет пряно пахнущий чебрец. Каждую весну она сажает под окном георгины.
Она ест соленую салаку и  камбалу  с  рассыпчатой  картошкой,  выросшей  в
песчаной почве, и запивает ее кислым молоком, она смотрит, как  подрастают
живущие в доме дети, и поет им старинные сырвеские песни.  А  когда  Трийн
умрет, ее похоронят там же, где похоронены ее  отец  и  мать,  ее  деды  и
прадеды.
   Это  родина  Трийн.  Скудная,  железными  прутьями  судьбы  истерзанная
Сырвеская земля, но все равно это ее родина, она сердцем срослась  с  ней,
потому  что  здесь  Трийн  родилась,  трудилась,   мучилась,   мечтала   и
разочаровывалась. В этом ее богатство, а у них там такой земли нет.  И  не
может быть.

   1964



ВЛАДЫЧИЦА БАЛТИЙСКОГО МОРЯ

   В жизни у нас много такого, о чем мы совсем не думаем, мимо чего  молча
проходим, ибо считаем это само собой разумеющимся.  Например,  большинство
людей только после смерти  отца  или  матери  начинают  понимать,  что  их
родители были людьми достойными и что при жизни они - увы  -  несмотря  на
всю заботу, ничего от детей не видели. Мы читаем во всевозможных книгах  и
видим в фильмах, какой она бывает - настоящая, большая любовь.  А  сами  в
нашей повседневной жизни живем  с  женой  (или  мужем)  как  бог  на  душу
положит, и только когда одна  из  сторон  грозит  покинуть  этот  мир,  мы
признаемся себе, что ведь у нас в жизни была любовь. Или наш  каждодневный
хлеб. Мы привыкли всегда видеть его на столе, ворчим,  если  он  не  такой
вкусный, как в Таллинне. А если бы он, упаси боже, исчез,  мы  со  слезами
радости сгрызли бы и черствую горбушку.
   Примерно так  же  обстоит  дело  с  самой  обыкновенной  нашей  рыбкой,
салакой. С раннего детства мы едим ее: и свежую  -  жареную,  вареную  или
печеную, и сырую  -  остро  засоленную  или  просто  соленую,  или  только
провяленную и сваренную вместе с картофелем,  иногда  с  жирной  подливой,
иногда и без нее. И если начнешь вспоминать, то видишь, что салака - такая
еда, которая никогда человеку не надоедает. Только, может быть,  до  конца
этого не поймешь, пока она стоит у тебя на столе. Я  не  говорю  о  людях,
живущих на материке, ибо  им  слово  "салака"  говорит  наверняка  гораздо
меньше и ассоциируется для них, как я нередко слышал и  не  раз  читал,  с
каким-то прогорклым и вымоченным в соленой  воде,  жестким,  как  подошва,
рыбным выродком, который вместе с  хлебом  жевали  батраки  у  прижимистых
кулаков, поденщики и бобыли. А если  кому-нибудь  в  самом  деле  когда-то
случилось есть салаку, так то будто бы была не настоящая.
   Салака - владычица Балтийского моря.
   Недопустимо, да просто и невозможно описывать Балтийское  море,  а  тем
более писать историю острова  Сааремаа,  не  говоря  о  салаке.  Она  была
непременной ежедневной пищей островитян. А люди, которые ее ловили?  Каким
способом, где, чем, когда? Что с ней делали, уже с выловленной?  Обо  всем
этом можно написать много толстых книг, в  которых  тесно  переплелись  бы
история,  этнография,  ихтиология,  навигация,  фольклор  и,   разумеется,
языкознание. А во время наших диалектологических экспедиций как много  нам
приходилось слышать историй о ней - владычице Балтийского моря!
   ...Прежние двенадцативесельные салачьи  баркасы,  на  которых  гребцами
были преимущественно девушки, а за шкипера опытный рыбак, совместная жизнь
в прибрежных избушках в течение всей весенней путины. Предсказания  улова,
судя по морю, по ветру и другим признакам. Чистка  улова  (иными  словами,
потрошение), погружение в слабый  рассол,  вяление,  засолка  и,  наконец,
поедание соленой салаки или продажа ее. Истории о поездках с острова  Муху
в Вильяндимаа: на одних дровнях - бочки с салакой, на других  -  корм  для
двух лошадей, мешки с харчами для себя  и  запасные  полозья  (потому  что
полозья-то деревянные, они быстро стираются, их нужно  брать  про  запас).
Меняли салаку на зерно, мера за меру. Всю зиму вязали новые сети и  мережи
из своей кудели, скручивали из пеньки бечеву для подбора невода. Видите  -
это же целая область домашнего ремесла  плюс  соответствующие  технические
полевые культуры, как нынче говорят. Одна только терминология  может  дать
материал для увесистой докторской диссертации по лингвистике.  А  ведь  от
тебя, салака, зависела жизнь семей, их благополучие, все  было  связано  с
тобой, владычицей Балтийского моря!
   Потом  постепенно  наступали  другие  времена.  Моторные  лодки,  новые
рыболовные снасти, рыбаки - предприниматели, поденщики. Беда, когда салаки
не было, беда, если ее было слишком много, тогда удобряй ею поля...
   О сегодняшней ловле салаки, о масштабах ее,  о  приспособлениях  газеты
расскажут больше  и  лучше,  чем  я.  Но  владычица  по-прежнему  осталась
владычицей, ибо именно она, эта красивая, нежная и чистая рыбка,  помогает
нашим рыболовецким колхозам выполнять план лова.
   Сегодня вокруг владычицы Балтийского моря - в том числе и в  газетах  -
возникло множество проблем, по которым  взяли  слово  рыбаки,  поставщики,
снабженцы и писатели. Нужно сказать,  что  многие  вопросы  еще  не  нашли
решения,  но  уже  сами  проблемы  свидетельствуют  о  том,  каким  важным
действующим лицом в современной истории Эстонии является простая салака.
   ...В разгаре лета салаку, разумеется, не ловят. Поэтому мне пришлось  в
рыбацкой деревне купить в лавке банку салаки в  томате.  Вполне  съедобная
снедь, особенно на голодный желудок! Но почему-то эта банка напомнила  мне
сельского жителя, закованного в железные доспехи. Я открыл консервы, и мне
вспомнились все  те  рецепты  обработки  салаки,  которые  сообщили  нашей
экспедиции любезные информанты, мне вспомнилось, как дома у нас, во  дворе
на травке, на чистой соломе или на плетенках  вялились  рыбки,  вспомнился
волнующий запах печеной салаки... и салаку в томате я сперва проглотить не
смог...  Мне  вспомнился  так  называемый  у  сырвесцев  "пютинг",   когда
предварительно   провяленную   салаку   подвергают   холодному   копчению,
вспомнилась вяленая салака, которую варят вместе с  картошкой,  вспомнился
бочонок салаки в амбаре: стройные, как палочки, рыбки лежали плотно одна к
другой (как салака в бочонке)... И салака в томате не лезла мне  в  горло,
ибо, как говорится, я чувствовал, сколь велика была утрата.
   Ах ты рыба-рыбешка! История твоей ловли полна хлопот  и  труда,  немало
здоровья и пота ты стоила людям, немало ты  погубила  жизней.  И,  тем  не
менее, в историческом аспекте ты была намного вкуснее...
   Все-таки я съел  содержимое  коробки-панциря,  потому  что  был  ужасно
голоден. И еще потому, что был исполнен благоговейного пиетета  к  салаке.
Но и мое сердце, и мой желудок продолжали тосковать по  настоящей  салаке,
той, исторической и лакомой.

   1964




** СТАРОЕ УХОДИТ... **


БЕГЛЕЦЫ

   В устье пролива задувал  пронзительный  северо-восточный  ветер,  пенил
гребни грязно-серых волн, к самой воде пригибал  заросли  камыша.  Сеялась
частая, нудная изморось - ни туман, ни дождь. На крохотной голой отмели  у
плотной стены камышей, съежившись,  приткнулись  двое  в  синих  промокших
солдатских камзолах. Лица у них от  голода  заострились,  веки  от  долгих
бессонных ночей побагровели. Густая щетина покрывала  подбородки  и  щеки,
оттеняя выступающие скулы, из-под треуголок торчали свалявшиеся космы.
   Они посмотрели друг на друга, и  их  взгляды  сказали  без  слов:  все,
хватит! Просидят они тут еще день-другой, и  уже  не  будет  сил  уйти,  и
останутся  на  безвестном  островке  два  костлявых  трупа,  каких  немало
осталось на обочинах бесконечных ратных дорог короля Карла.
   Они с трудом поднялись.
   На двоих они имели одну короткую пехотную шпагу да сошку от мушкета,  -
все остальное оружие они при побеге  побросали.  Есть  тоже  было  нечего,
скудный провиант давно кончился.
   Они двинулись в заросли камыша, все  глубже  и  глубже  проваливаясь  в
тину. Тошно лезть глубокой осенью в стылую воду. Пусть им и до  того  было
холодно, однако промокшая одежда худо-бедно, а защищает тело. Вперед.
   Ледяная вода уже доходила до груди, зуб на зуб не попадал. Тот, что был
повыше ростом и плечистее, шел,  опираясь  на  мушкетную  сошку,  впереди,
другой, пониже ростом, рыжий, брел за ним, по  самые  подмышки  в  илистой
воде. Девять дней назад они вот так же  в  вечерних  сумерках  пробирались
сюда, в укрытие, спасаясь от казацких сабель,  убегая  от  черной  смерти.
Ветер время от времени доносил с того берега гарь пожаров,  -  это  пылали
селения на пути продвижения неприятельского войска. О том  же  говорило  и
рдеющее небо, - на нем то дальше, то ближе вспыхивало яркое зарево,  чтобы
затем постепенно затухнуть. Раз им даже показалось, что они  слышат  топот
башкирской конницы, ржание лошадей,  зычное  гиканье  диких  всадников  на
большой дороге на том берегу. И плач женщин, на арканах из конского волоса
уводимых в неволю.
   Они приближались к берегу. Пролив между отмелью  и  берегом  неширок  -
саженей пятьдесят-шестьдесят,  не  более,  и  не  настолько  глубок,  чтоб
утонуть. В этом они убедились, когда шли сюда вброд.
   Рослый, с мушкетной сошкой, что шел впереди,  был  швед,  и  звали  его
Бенгт, другой был из здешних и звался Матсом - имя, известное и в  Швеции.
Бенгт, сын шведского батрака, вот уже двенадцать лет как в строю, Матса же
забрали в рекруты три года назад в приходской корчме в Каркси.
   Пошло мелководье, и наконец-то оба путника, по грудь мокрые,  выбрались
на берег. Они знали, что и эта земля никакой не материк,  а  тоже  остров,
только большой, что есть на нем много селений и даже один  город,  который
из-под шведской короны только что перешел под власть царя Петра.
   Короткий осенний день клонился к вечеру. Серое, отяжелевшее от дождевых
туч небо низко нависло  над  землей.  Резкий  северо-восточный  ветер  бил
промокшим до нитки солдатам в спину. Как бы там ни было, надо идти дальше,
поспешать, авось и встретится пристанище, где  можно  согреться,  пока  не
иссякли последние силы.
   Версты на полторы перед ними  простиралась  луговина,  поросшая  редким
можжевельником, за ней чернел облетевший лес.
   Молча, то и дело спотыкаясь, надсадисто дыша, не замечая, как с  одежды
стекает вода, как хлюпает в сапогах, тащились они через пажить. Только раз
они приостановились: путь их пересекала  растоптанная  хлипкая  тропа.  Не
стезя  мирного  времени,  нет.  Ее  проложил  поток   вражеского   войска,
растекшийся с главной дороги в поисках добычи. Где-то верст  через  десять
рыскающие отряды, наверное, снова повернут  на  большую  дорогу,  которая,
если смотреть отсюда вправо, ведет к острову  Моон,  а  с  другой  стороны
выходит к укрепленному городу Аренсбургу, который  теперь,  как  известно,
занят русскими.
   Едва дойдя до опушки леса, они  под  первыми  же  деревьями  со  стоном
повалились на мокрые листья. От одежды шел пар, сердце стучало, как молот,
казалось, оно вот-вот выскочит из груди.
   Смеркалось. Облетевшие кроны дубов, тонкие голые ветви берез  и  ясеней
ровно шумели. Еще можно было различить стволы и кусты,  еще  можно  успеть
дойти до какого-нибудь жилья. Подъем, вперед.
   Куда? Этого они не знали. Даже  Матс,  который  хоть  и  был  родом  из
здешнего края, да не из этих мест.
   Тяжело дыша, едва волоча ноги, почти теряя сознание, двое беглецов  шли
по осеннему, полному мрачного  гула,  ровному  редколесью  острова  Эзель,
петляя между раскидистыми дубами и купами орешника.
   Тут они остановились в третий раз - тропинка.  Она  протоптана  людьми,
она куда-то да приведет, в какую бы сторону по ней ни пойти. Бенгт,  швед,
повернул налево, Матс молча последовал за ним.
   Еще до наступления ночи тропинка привела их к хутору. Они  остановились
перед жердяной изгородью, у перелаза.
   Хутор избежал пожара. Его, очевидно, заслонил лес, во всяком случае, он
чудом уцелел. Длинное строением  слева  горницы,  посередине  жилая  рига,
справа гумно. Через двор - баня и летний загон для скота.
   Гнетущая тишина. Ни звука, ни запаха дыма.
   Беглецы посмотрели друг на друга, и хотя в сгущающейся  тьме  различить
выражение глаз было почти невозможно, оба сознавали, что  продолжать  путь
они не в силах. С большим трудом они преодолели  перелаз  и,  пошатываясь,
побрели по жухлой траве через двор.
   Дверь в сени, скрипнув навесками, распахнулась. Матс  вошел  первым,  и
его рука невольно нащупала рукоять шпаги. В кромешной тьме стояли  они  на
каменном полу, и, кроме их собственного тяжелого дыхания, в  помещении  не
слышалось ни звука.
   Шаря в потемках, Мат